Позабытое знакомство
В 1923 году Ильф и Катаев-младший стали москвичами. До столицы уволенный из Губземотдела бухгалтер в январе добрался, а бывший сыщик – на семь месяцев позже.
Они должны были встретиться примерно тогда. Осенью 1923 года. Катаев-старший дружил с Ильфом, нашел для него постоянную работу, о младшем брате тоже заботился. Вроде бы, не могли разминуться будущие соавторы. Но тут опять – совокупность загадок.
Как выше отмечено, в 1929 году парижская газета опубликовала ироничную «Двойную автобиографию» Ильфа и Петрова. Там сообщалось: «Такое двойное существование продолжалось до 1925 года, когда обе половины впервые встретились в Москве».
Значит, возможны два толкования. Первое: Ильф и Петров не были знакомы до 1925 года. Второй, соответственно, они тогда в Москве встретились, а знакомство двух одесситов состоялось раньше.
К началу 1960-х годов общепринятым стало первое толкование. Критики и литературоведы, писавшие об авторах знаменитой романной дилогии, обычно избегали полемики с «Двойной автобиографией».
Действительно, любая попытка оспорить сказанное там подразумевала бы с необходимостью вопрос о причине, в силу которой знаменитые соавторы лгали. Потому даже выявленные одесскими архивистами материалы, позволяющие точно установить дату рождения Петрова, игнорировались, что отмечено выше.
Биографию Ильфа тоже не анализировали к началу 1960-х годов. Рассуждения о еврейском ремесленном училище считались неуместными. Цензурная установка. И чтобы не возникли сомнения в достоверности сведений о периоде одесском, исследователи обходили по возможности проблему анализа всего, что сказано с московским.
Так, Яновская не характеризовала как ошибочную дату знакомства, указанную в «Двойной автобиографии». Выдвинула гипотезу, объяснявшую противоречие: знакомы и раньше были, с «1925 же года между Ильфом и Петровым начинает завязываться дружба».
Про знакомство в Одессе речи нет. Однако Яновская, ссылаясь на воспоминания Петрова, настаивала, что будущие соавторы познакомились в 1923 году, когда оба уже стали москвичами.
Такие сведения есть в статье «Из воспоминаний об Ильфе». Петров утверждал: «Мы оба родились и выросли в Одессе, а познакомились в Москве».
О дате знакомства судить трудно. Далее же Петров сообщил: «В 1923 году Москва была грязным, запущенным и беспорядочным городом. В конце сентября прошел первый осенний дождь, и на булыжных мостовых грязь держалась до заморозков».
Это можно понять как описание увиденного Петровым, когда он приехал в Москву. С другой стороны, допустимо, что подразумевается другое: в «конце сентября 1923 года» состоялось знакомство с Ильфом.
Петров не противоречил «Двойной автобиографии» непосредственно. Он указал новую дату знакомства исподволь, избегая другого противоречия, которое не могли не увидеть тогда многие столичные литераторы.
Ильф и Петров с 1923 года печатались, так что странно было бы, если б не познакомились в какой-либо редакции. Тем более что друг одного из соавторов – старший брат другого.
Яновская характеризовала как уточнение новую дату знакомства, указанную Петровым в 1939 году. Однако и это игнорировалось другими литературоведами.
Непосредственно оспорила сказанное в «Двойной автобиографии» дочь Ильфа. Правильную, по ее мнению, дату знакомства указала в упомянутой ранее вступительной статье к собранию отцовских писем.
Она ссылалась на документы из семейного архива. Соответственно, утверждала: «Обидно, что допущенные когда-то неточности прижились и повторяются. Существует, например, убеждение (основанное на словах самих соавторов и на воспоминаниях Петрова), что их «двойное существование» продолжалось до 1925 года, когда обе половины впервые встретились в Москве (Двойная автобиография). Однако в письме от 2 мая 1924 года Ильф пишет, что он фотографировался «на бульваре вместе с бандитами Юрой [Олешей], Валей [Катаевым], Женей [Петровым] и Мишей [братом]», что подтверждается сохранившейся фотографией. Конечно, они познакомились гораздо раньше, а именно в 1923 году и, скорее всего, не в редакции «Гудка», а у Катаева в Мыльниковом переулке, где жил Петров и часто бывал Ильф».
Что за «воспоминания Петрова» имеются в виду – не сообщалось. Ну а дата знакомства будущих соавторов та же, что указана Яновской еще в 1963 году.
Яновская и дочь Ильфа сошлись в главном: соавторы познакомились, когда стали москвичами. Одесское знакомство, следовательно, исключалось.
Это опровергается свидетельством Шишовой. Правда, в 1963 году Яновская о том знать не могла: сборник «Воспоминания о Юрии Олеше» опубликован десять лет спустя.
Но если бы и не было свидетельства Шишовой, все равно нет оснований полагать, что Ильф и Петров познакомились в Москве. Это противоречит историко-литературному контексту, да и здравому смыслу.
Если согласиться с Яновской и дочерью писателя, следует поверить, что Ильф, знавший всех, кто участвовал в работе «Зеленой лампы» и «Коллектива поэтов», не познакомился только с братом своего друга Катаева. Такое невероятно.
Аналогично, следует поверить, что Петров, участвовавший в работе «Зеленой лампы» и знакомый со всеми товарищами брата, не обратил внимания только на Ильфа. Это опять невероятно.
Познакомились они, бесспорно, в Одессе. А друзьями стали, как верно отметила Яновская, уже в Москве.
Это закономерно. Когда Ильф попал впервые на заседание «Зеленой лампы», ему уже третий десяток шел, а Катаеву-младшему еще и восемнадцать не исполнилось. Разница в возрасте слишком велика. Пять лет спустя она была уже не так важна, потом и вовсе не имела значения.
Характерно, что Петров – в опубликованных при его жизни воспоминаниях – не рассказал, при каких обстоятельствах познакомился с будущим соавтором. Обошелся без подробностей.
В данном случае нет речи о случайности. Петров акцентировал: «Я не могу вспомнить, как и где мы познакомились с Ильфом. Самый момент знакомства совершенно исчез из моей памяти. Не помню я и характера ильфовской фразы, его голоса, интонаций, манеры разговаривать. Я вижу его лицо, но не могу услышать его голоса».
Итак, опытный журналист, к тому же бывший сыщик запамятовал, когда и где познакомился с лучшим другом. Очень странно.
Сказанное дальше тоже странно. Петров вспоминал: «Я отчетливо вижу комнату, где делалась четвертая страница газеты. «Гудок», так называемая четвертая полоса. Здесь в самом злющем роде обрабатывались рабкоровские заметки. У окна стояли два стола, соединенные вместе. Тут работали четыре сотрудника. Ильф сидел слева. Это был чрезвычайно насмешливый двадцатишестилетний человек в пенсне с маленькими голыми толстыми стеклами. У него было немного асимметричное, твердое лицо с румянцем на скулах. Он сидел, вытянув перед собой ноги в остроносых красных башмаках, и быстро писал. Окончив очередную заметку, он минуту думал, потом вписывал заголовок и довольно небрежно бросал листок заведующему отделом, который сидел напротив».
Речь идет о впечатлениях, относящихся к 1923 году. Как раз тогда Ильф – «двадцатишестилетний».
Не забыл Петров даже цвет и фасон башмаков своего будущего соавтора. И не только это. По его словам, «Ильф делал смешные и совершенно неожиданные заголовки. Запомнился мне такой: «И осел ушами шевелит». Заметка кончалась довольно мрачно – “Под суд!”».
Ориентируясь только на воспоминания Петрова, нельзя судить определенно, познакомился ли он с Ильфом прежде, чем впервые зашел в комнату сотрудников пресловутой четвертой полосы. Но если детально запомнил увиденное и услышанное в редакции, трудно поверить, что запамятовал, «как и где» состоялось знакомство.
Подчеркнем еще раз: авторы книг и статей о знаменитых соавторах не анализировали причины, обусловившие пресловутые «неточности» в воспоминаниях Петрова и «Двойной автобиографии». В противном случае пришлось бы выяснять, зачем обман понадобился.
На самом деле, вполне понятно зачем. Ильф и Петров избегали подробностей, относящихся к жизни в родном городе. Каждому из соавторов было что скрывать в одесском прошлом.
В 1929 году Ильф и Петров выбрали самый простой вариант. Сообщили, что знакомство состоялось уже в Москве.
Получилось, что события, относившиеся к одесскому периоду и шести годам московской жизни, можно не описывать подробно – как не имевшие отношения к совместной литературной деятельности. Вариант был очень удобен.
Через десять лет Петров несколько изменил прежнюю версию и добавил яркие детали – для правдоподобия. Однако суть осталась прежней. Не мог он рассказать всю правду. Ни о себе, ни про соавтора.
Ильф и Петров учились осторожности еще в Одессе. Уроки на всю жизнь усвоили.
Но в мемуарных статьях Петров не стал выдумывать историю московского знакомства с Ильфом. Ограничился намеком.
Выдумал он историю создания и публикации романа «Двенадцать стульев». Добавил опять яркие детали – тоже для правдоподобия.
Тиражированные небылицы
История создания и публикации романа «Двенадцать стульев» многократно излагалась мемуаристами и литературоведами. Основной источник при этом был хорошо известен – воспоминания Петрова, опубликованные в 1939 году.
Согласно версии Петрова, сюжетную основу романа – поиски мебельного гарнитура, в одном из двенадцати стульев которого спрятаны бриллианты, – предложил Катаев. Друг одного из будущих соавторов и старший брат другого пригласил обоих работать втроем, потому что решил «открыть мастерскую советского романа».
В этом, казалось бы, смысл был – коммерческий. Подразумевалось, что Катаева считают маститым, все им написанное идет буквально нарасхват, сюжетов придумал он множество, однако некогда реализовать их, потому в его мастерской друг и младший брат должны стать чернорабочими. Мастеру-прозаику надлежит заниматься лишь отделкой, ну а публикации гарантированы. И все по справедливости: на титульном листе поместят три фамилии, гонорары поровну.
Согласно версии Петрова, его старший брат уехал в отпуск, а два соавтора приступили к сочинению романа. Дата начала работы указана приблизительно: «Это было в августе или сентябре 1927 года».
История, вроде бы, правдоподобная. Однако лишь на первый взгляд.
Начнем с того, что двадцатичетырехлетний Петров к лету 1927 года и так был удачливым прозаиком. Опубликовал несколько сборников рассказов и фельетонов.
Ильф, ровесник Катаева, тоже печатался регулярно в московских изданиях. А первые рассказы подготовил к публикации еще в Одессе.
Потому нет оснований полагать, что без веских причин – только денег ради – Ильф и Петров согласились бы занять должности чернорабочих в катаевской «мастерской советского романа». Не по статусу им было б такое. В качестве профессиональных литераторов они тоже состоялись, получали и приличные доходы.
Впрочем, оставим логику. Допустим, так все и было, как Петров рассказал в 1939 году. Он утверждал: «И начались наши вечера в опустевшей редакции. Сейчас я совершенно не могу вспомнить, кто произнес какую фразу, кто и как исправил ее. Собственно, не было ни одной фразы, которая так или иначе не обсуждалась и не изменялась, не было ни одной мысли или идеи, которая тотчас же не подхватывалась. Но первую фразу романа произнес Ильф. Это я помню хорошо.
После короткого спора было решено, что писать буду я, Ильф убедил меня, что мой почерк лучше».
Согласно Петрову, его старший брат, вернувшись из отпуска, отказался от своей идеи – «открыть мастерскую советского романа». Потому что убедился: чернорабочие вполне справляются с задачей самостоятельно.
Дату завершения романа Петров указал. Впрочем, тоже приблизительно: «И вот в январе 28 года наступила минута, о которой мы мечтали. Перед нами лежала такая толстая рукопись, что считать печатные знаки пришлось часа два. Но как приятна была эта работа!»
Имелось в виду, что соавторы определяли размер гонорара. Тут без подсчета нельзя было обойтись: полистно оплата производилась, и, как известно, каждый печатный лист – сорок тысяч знаков, включая пробелы.
Считали в редакции. Далее, согласно Петрову, «уложили рукопись в папку.
– А вдруг мы ее потеряем? – спросил я.
Ильф встревожился.
– Знаете что, – сказал он, – сделаем надпись.
Он взял листок бумаги и написал на нем: «Нашедшего просят вернуть по такому-то адресу». И аккуратно наклеил листок на внутреннюю сторону обложки».
Согласно Петрову, соавторы вышли из редакции, наняли извозчика. Далее сказано: «Все случилось так, как мы мечтали. Шел снег. Чинно сидя на санках, мы везли рукопись домой. Но не было ощущения свободы и легкости. Мы не чувствовали освобождения. Напротив. Мы испытывали чувство беспокойства и тревоги. Напечатают ли наш роман? Понравится ли он?»
История трогательная. Детали яркие, они хорошо запоминаются. Однако все это выдумано.
Если б рассказанная Петровым история соответствовала истине, так в январе 1928 года не могла бы начаться журнальная публикация романа.
Рукопись готовилась к публикации не сама собой. В ежемесячных советских журналах 1920-х годов процесс редакционной подготовки был довольно трудоемок и продолжителен.
Как бы ни был хорош почерк Петрова, а в редакцию следовало предоставить машинописный экземпляр. Это обязательно для внесения редакционной правки. За день перепечатать не удалось бы.
С машинописным экземпляром должны были в редакции ознакомиться. Если не руководитель журнала, так хотя бы один из сотрудников. На что ушло бы тоже несколько дней.
Допустим, решение было сразу принято. Тогда машинопись поступила бы на редактуру. Без этого не обошлось бы. Редактор вновь читал бы роман, вносил правку, согласовывал бы ее с авторами. Тут как минимум неделю потратили бы.
После этого рукопись, правленную редактором, читал бы корректор. Тоже вносил бы свою правку. Снова неделя.
А еще с романом полагалось бы ознакомиться и художнику. Журнал «30 дней» – иллюстрированный. Опять же, иллюстратору понадобилась бы как минимум неделя.
Далее роман вместе с иллюстрациями надлежало в типографию отправить. Там сделали бы типографский набор и отправили оттиски в редакцию – для сверки. Что тоже не за одну неделю успели бы.
После сверки материалы вновь надлежало вновь отправить в типографию. Там – внести правку. Затем опять сверка. Вряд ли на все это недели бы хватило.
Наконец, был ведь и журнальный план. Содержание каждого номера, объем каждого раздела, макет в целом планировались не менее чем за месяц-два – тогдашний цикл «толстого» журнала.
В журнале указывалась дата, когда готовый, уже сверстанный номер сдавали в типографию. Равным образом и вторая – подписание к печати. Так в СССР обозначались хронологические границы редакционной и типографской ответственности за публикацию.
Коррективы, конечно, бывали. Например, когда редакция получала от руководства материалы под грифом «срочно в номер».
Тут, разумеется, планы менялись. Номер срочно верстался заново. Конфликты с типографией исключались – решение вышестоящих инстанций.
Однако такое случалось нечасто, объем подобного рода публикаций обычно невелик. Потому нет оснований полагать, что главный редактор вдруг решил эдак запросто дополнить готовый макет январского номера несколькими романными главами. Да еще и срочно подготовить иллюстрации.
Вывод ясен: даже если бы история о завершении романа, описанная Петровым, произошла 1 января, что маловероятно, а редакция получила бы рукопись на следующий день, публикация началась бы не раньше марта. По-другому быть не могло.
Да и не было. Это Петров рассказывал, как в январе 1928 года они с Ильфом сомневались, напечатают ли их роман. В редакции решение приняли.
Решение в редакции принималось заблаговременно. Потому журнал «30 дней» анонсировал публикацию романа без каких-либо оговорок: «С января 1928 года читайте большой роман-хронику «Двенадцать стульев»».
Московский иллюстрированный еженедельник «Огонек» тоже анонсировал публикацию романа, поместив фрагмент в последнем декабрьском номере 1927 года. Без путаницы, впрочем, не обошлось. Псевдонимы соавторов были соединены причудливым образом, да еще и с опечаткой, так что получился неизвестный писатель «Ильс-Петров»[182].
Обо всем этом Петров, разумеется, не мог забыть к 1939 году. Значит, правомерны два вопроса.
Первый – какой была последовательность событий на самом деле. Явно ведь, что выдумана история публикации.
Второй, соответственно, зачем понадобился вымысел. Не развлечения же ради сочинены небылицы.
Кстати, ни один из современников не оспорил сказанное Петровым в статьях об Ильфе. Следовательно, хватило причин, чтобы согласиться. Каких – вопрос уже другой.
Первая версия
Вернемся к началу совместной работы соавторов. Более подробно эта история описана в черновиках незаконченной книги Петрова «Мой друг Ильф».
Как литератор Петров дебютировал в 1923 году. Публиковался в различных изданиях. А постоянную работу, по его словам, получил в журнале «Красный перец». Это сатирический двухнедельник, выпускавшийся ЦК партии как приложение к ежедневной «Рабочей газете».
Минул год, Петров стал довольно опытным журналистом, но тут его и призвали на действительную военную службу. Это сотруднику угрозыска могло выхлопотать отсрочку милицейское начальство, а для литератора льготы не предусматривались.
Формально Петрову тогда и двадцати двух лет не было. Возраст для военной службы вполне подходящий.
Разумеется, опытный столичный журналист использовался армейским командованием не как обычный новобранец. Свободного времени хватало. В планах книги о друге и соавторе Петров отметил: «Красная армия. Единственный человек, который прислал мне письмо, был Ильф».
Нет оснований полагать, что Петров не переписывался с братом. Скорее всего, Ильф был «единственным» из коллег-журналистов, отправившим письмо знакомому, служившему в армии.
Петров, надо полагать, хотел подчеркнуть, что письмо, отправленное знакомому в армию, характеризует Ильфа. Его чуткость, такт, доброжелательность.
Согласно Петрову, само письмо не запомнилось. В черновиках отмечено только, что написано оно «было чрезвычайно элегантно и легко».
Продолжилась ли переписка, нет ли – опять нет сведений. Но служба закончилась. По словам Петрова, он поступил в редакцию «Гудка», где работали Ильф и Катаев.
Ну а в июне 1927 года Ильф и Петров отправились вместе на Черноморское побережье. В отпуск.
Сведения о том – в записных книжках Ильфа. Они вновь изданы дочерью писателя в 2000 году, причем с комментариями[183].
По сравнению с изданием, что Петровым было подготовлено, радикально изменилась концепция. Дочь Ильфа утверждала, что публикует документы полностью, а не только выдержки из них, относящиеся к литературе.
Если судить по записным книжкам Ильфа, он и Петров были на Кавказе, в Крыму, наконец, до Одессы добрались. Значит, друзьями стали раньше, нежели отправились в отпуск вместе. Соответственно, идея соавторства тоже могла возникнуть до путешествия. Отсюда, правда, не следует, что Катаев не был инициатором. Дружба еще не подразумевает совместную литературную деятельность.
В любом случае соавторы приступили к работе не раньше июля 1927 года. Допустимо, что в августе.
Обратимся теперь к рукописям. Хранятся они в Российском государственном архиве литературы и искусства[184].
Самая ранняя из сохранившихся редакций «Двенадцати стульев» – автограф Петрова – содержит двадцать глав. Названий у них нет.
Рукопись датирована, что очень важно. На последней странице указано: «1927–1928 гг.».
Такая датировка, понятно, еще не доказательство. Однако хронологические границы романного действия – с апреля по ноябрь 1927 года. И повествование точно соотнесено с газетными новостями.
«Роман-хроника» – по определению рекламного анонса. Соавторы, пожалуй, могли бы повторить хрестоматийно известную фразу Пушкина: «Смеем уверить, что в нашем романе время расчислено по календарю»[185].
Например, в романе сказано о начале строительства Днепровской гидроэлектростанции, а это – апрель 1927 года. Описывается сентябрьское крымское землетрясение. Финальные же эпизоды – на фоне подготовки к ноябрьскому празднованию десятилетия советской власти.
В общем, когда бы соавторы ни принялись за роман, в октябре 1927 года еще не закончили. Реально же – через три месяца.
Прежние черновики Петров набело переписывал, и по ходу соавторы опять вносили исправления. В автографе каждая глава начинается с титульного листа, где отдельно – прописью – указан ее порядковый номер.
Судя по шрифту машинописи, использовалась лишь одна машинка. Уместно предположить, что и машинистка одна работала.
Машинописных экземпляров было не менее двух. Но сохранился полностью один.
По нему видно, что уже в машинописи соавторы изменили поглавное деление. Текст разбит на сорок три главы, и каждая получила свое название.
Машинописные экземпляры соавторы, понятно, сверяли с исходной рукописью. Вносили правку. На перепечатку и сверку, надо полагать, ушло не меньше полутора недель – по совокупности.
После чего за машинописный экземпляр должен был приняться редактор. Свою правку ему следовало еще с авторами согласовать. Значит, после редактуры Ильфу и Петрову надлежало читать выправленный экземпляр. А на все это время требовалось. Отнюдь не один день, тут и за неделю не управиться.
Далее же роман должен был читать корректор. А на это, с учетом объема, тоже не один день требовался. Еще и художнику, как выше отмечалось, время нужно было, чтобы иллюстрации подготовить. Вряд ли за неделю он мог управиться.
Отметим, что описаны лишь минимально необходимые этапы редакционной подготовки. Впереди – типографские работы, сверки.
Тем не менее, в декабре 1927 года журналы «30 дней» и «Огонек» анонсировали роман «Двенадцать стульев». Закончен же он был лишь через месяц.
Следовательно, возможен только один вариант развития событий: не позже чем с октября 1927 года редакция журнала готовила к публикации незавершенную книгу. Точнее – часть ее.
В редакции принимали роман частями, а машинистке соавторы передавали рукопись поглавно.
Именно поэтому каждая глава и начиналась с титульного листа. Так машинистке удобнее. Материалы она получала по мере готовности.
В ходе работы уменьшен был размер каждой главы. Зато их количество увеличилось.
Новое решение обусловлено журнальной спецификой. Главы меньшего объема удобнее при распределении материала по номерам.
В аспекте истории создания романа очень важны сведения о самом процессе работы – от момента, когда началось соавторство. Петров утверждал: «И в этот первый день мы испытали ощущение, которое не покидало нас потом никогда. Ощущение трудности. Нам было очень трудно писать. Мы работали в газете и в юмористических журналах очень добросовестно. Мы знали с детства, что такое труд. Но никогда не представляли себе, как трудно писать роман. Если бы я не боялся показаться банальным, я сказал бы, что мы писали кровью. Мы уходили из Дворца Труда в два или три часа ночи, ошеломленные, почти задохшиеся от папиросного дыма».
Можно догадаться, почему соавторы выбрали для работы редакционное помещение, если такой выбор был. Не располагали они тогда просторными квартирами. Непонятно же, по какой причине Ильфу и Петрову следовало работать до глубокой ночи, буквально истязая себя.
Однако есть в статье объяснение, пусть и не вполне внятное. Петров, нагнетая эмоциональное напряжение, увлекся, почему и проговорился невзначай: «Все-таки мы окончили первую часть вовремя».
Слово «вовремя» подразумевает заранее установленный срок. И он указан Петровым: «Семь печатных листов были написаны в месяц».
Но в статье нет упоминаний о заранее установленном сроке. Из всего сказанного Петровым раньше и позже не следует, что первую часть романа требовалось завершить именно «в месяц». Потратили бы полтора или два, если не было конкретной договоренности, вот и не пришлось бы так мучиться.
Обмолвка Петрова многое объясняет. Понятно, что договоренность была. И соавторы истязали себя не из любви к трудностям, а чтобы соблюсти установленный срок.
Несложно догадаться, кем он установлен. Срок определил заведующий редакцией. Чтобы начать публикацию романа в январском номере 1928 года, надлежало получить материалы на два-три месяца раньше.
В октябре 1927 года соавторы предоставили завреду первую часть романа – «семь листов». Для публикации в январском номере следующего года этого хватало. И даже на февральский, как говорится, «с запасом».
Остальное – по мере готовности. С октября 1927 года запас имелся.
Примечательно, что о трудностях в работе над второй и третьей частями романа Петров не рассказал. Ограничился одной фразой: «Мы продолжали писать».
Вот и вся информация. Но, с другой стороны, тут и рассказывать особо не о чем: постольку обошлось без трудностей, поскольку не было нужды в прежнем изматывающем режиме. И если первую часть Ильф и Петров написали за месяц, то вторую и третью – за три. К январю они, как это принято говорить, укладывались в график. Так что роман к выходу первого номера был практически завершен. Руководство журнала могло более не беспокоиться о выполнении авторами обязательств.
Правда, срочная подготовка романа к журнальной публикации – дело хлопотное. Особенно если материалы предоставлялись не сразу, а частями. Завреду нужно было гораздо более тщательно, чем обычно, планировать и координировать этапы редакционного цикла.
Однако в статьях Петрова об Ильфе нет упоминаний о редакционном цикле. Словно и не было такого. И это, опять же, нуждается в объяснении.
Договоры и договоренности
В журнале «30 дней» завредом был давний знакомый соавторов – В. А. Регинин. Популярнейший в досоветскую пору журналист, он после Гражданской войны организовывал одесскую печать и приятельствовал с местными литераторами. А когда переехал в Москву, быстро и там добился известности.
Ильф и Петров вполне могли на его помощь рассчитывать. Правда, лишь после того, как решение о публикации приняла бы вышестоящая инстанция. Главным же, или, как тогда говорили, ответственным редактором журнала был в 1927 году Нарбут. Друг Катаева.
Переведенный в Москву из Харькова, он руководил не только редакцией журнала «30 дней». В его ведении было также издательство «Земля и Фабрика». Сокращенно – «Зиф».
Он протежировал многим бывшим подчиненным. По словам вдовы Мандельштама, из рук Нарбута «одесские писатели ели хлеб»[186].
Первое отдельное издание романа «Двенадцать стульев» было зифовским. Вышла книга в июле 1928 года – аккурат к завершению журнальной публикации. Удачный рекламный ход[187].
Теперь обратимся к упомянутой выше публикации записных книжек Ильфа, подготовленной дочерью. Имеются в виду записи, сделанные после отпуска 1927 года.
Сами записи не датированы. Дочь писателя утверждала, что они сделаны в интервале с августа по ноябрь 1927 года. Точно ли так – можно спорить: в качестве основного аргумента публикатором была приведена ссылка на воспоминания Петрова об Ильфе.
Но существенно, что одна из записей – об изменении норм рабочего времени. Эта тема была весьма актуальна.
Правительством тогда готовился переход с восьмичасового рабочего дня на семичасовой. Обсуждение в периодике и профсоюзных организациях началось к середине октября 1927 года. Соответственно не раньше и запись была сделана.
Зато несколько раньше сделана другая. Относившаяся именно к литературной деятельности: «Письм[о] от изд[ательства] о том, что книга принята».
Дочь Ильфа утверждала в комментарии, что упомянутая «книга» выпущена издательством «ЗиФ» в июле 1928 года. Роман «Двенадцать стульев».
С этим можно согласиться: ничего иного быть не могло. Но подчеркнем, что в октябре 1927 года речь шла о незавершенном романе. Соответственно, «принята» была лишь заявка – предложение издательству выпустить книгу, краткая ее характеристика, указание сроков подготовки. Вот это и фиксировал Ильф.
Значит, до начала журнальной публикации, когда роман еще не дописан, в издательство была уже отправлена заявка на книгу. И – «принята».
Что до журнальной публикации, так подготовка ее продолжалась. Ильфом примерно тогда же записан редакционный номер телефона. Регининский.
Ильфом записан и номер телефона Нарбута. Тоже служебный, зифовский.
Отношения, разумеется, были не только официальные. Ильфом в записную книжку внесен и домашний нарбутовский телефон.
В записи он, правда, не обозначен как домашний. Однако это несложно установить по другим источникам. Например, по нарбутовским партийным документам, ныне хранящимся в Российском государственном архиве социально-политической истории[188].
Ближайшим помощником Нарбута в издательстве был, конечно, Регинин. Его зифовский телефон – тоже в записной книжке Ильфа.
Соавторам в редакциях доверяли. Маститый Катаев был, так сказать, гарантом. Кстати, в 1928 году издательство «ЗиФ» выпустило его двухтомное собрание сочинений[189].
Подарил он брату и другу сюжет или только идею – трудно судить. Но свой писательский авторитет, бесспорно, предоставил. А когда официально отстранился от соавторства, материал – в минимально достаточном объеме – Ильф и Петров уже предъявили руководству журнала. И Нарбут мог убедиться, что они выполняют принятые условия, соответственно, заключить издательский договор, выплатить аванс. Что и подтверждается, например, документами, хранящимися в РГАЛИ.
Отметим, что в романе «Алмазный мой венец» Катаев тоже проговорился, как раньше его младший брат. Упомянул невзначай: был договор, и даже не один. Поначалу – с тремя соавторами, затем с двумя.
Завред журнала упомянут Петровым хотя бы в черновиках книги об Ильфе. Сказано мимоходом: «“30 дней”. Регинин, который всегда требовал вычеркнуть одну строчку и приписать целую страницу».
Про «вычеркнуть» и «приписать» – дежурная журналистская шутка. Существенно же, что Петров упомянул Регинина хотя бы в черновиках книги об Ильфе. А вот про Нарбута – вообще ни слова. Нигде.
Петров явно не хотел рассказывать о руководителе журнала. Сочинил трогательную историю о курьезной записке, приклеенной Ильфом к обложке той папки, куда уложили рукопись «Двенадцати стульев». Придумал, как в январе 1928 года оба соавтора беспокоились, примут ли роман, напечатают ли.
Ничего подобного не было. К тому времени уже приняли и печатали. А трогательные подробности сочинены для создания эмоционального фона, отвлекающего внимание читателей от того, что автор скрыл реальные обстоятельства, связанные с публикацией романа.
Эти обстоятельства Петров словно забыл. И причина опять ясна: не мог он рассказать о Нарбуте. Тот в 1936 году, как многие другие журналисты, был арестован и осужден «за контрреволюционную деятельность».
Нарбут погиб в лагере. Официально признан невиновным в 1956 году. Однако до этого Петров не дожил.
Регинин избежал ареста. Умер в 1952 году. Но и про его участие в издании романа Петров рассказать не мог: тогда пришлось бы Нарбута упомянуть.
Осведомленные современники отнюдь не по наивности приняли версию Петрова. Многие знали, как было, но в 1939 году правда оказалась неуместной.
Спустя двадцать лет версия Петрова стала общепринятой. И многократно тиражировалась мемуаристами и литературоведами.
При этом погибшие знакомые соавторов не были забыты вовсе. Изредка об их гибели упоминали в печати, невнятно объясняя причину ее «культом личности Сталина»[190].
На исходе 1950-х годов еще были живы многие из тех, кто знал Нарбута лично. А еще через десять лет статьи о нем появились в справочных изданиях[191].
Тему его участия в издании романа «Двенадцать стульев» советские литературоведы старательно обходили. А иначе пришлось бы им объяснять, зачем Петров выдавал небылицы за правду.
Уместно подчеркнуть еще раз: в романе «Алмазный мой венец» Катаев упомянул о договорах на издание романа «Двенадцать стульев», однако про участие Нарбута – тоже ни слова. Тема оказалась постольку запретной, поскольку советский классик не разрушал версию, созданную Петровым, а всемерно популяризировал, добавляя новые вымышленные подробности.
В той версии, что создал Петров, его старшему брату отведена важнейшая роль. Катаев инициировал соавторство, подарил сюжет, а затем великодушно отказался участвовать в создании романа, ставшего впоследствии классикой советской литературы. Кстати, история о подаренном сюжете избавляла инициатора от подозрений в том, что он свое имя дал напрокат ради подписания издательского договора.
Младший брат и друг благодарность выразили сразу. Первая – зифовская – книга открывалась посвящением Катаеву. Оно сохранялось при всех переизданиях. Просил ли о том инициатор, как рассказывал позже в романе, судить трудно.
Надо полагать, история об участии Катаева в создании романа «Двенадцать стульев» была сочинена задолго до издания воспоминаний Петрова об Ильфе. Правда, без многочисленных подробностей, добавленных спустя годы.
Литераторам-современникам, особенно гудковцам, были очевидны и другие указания на участие Катаева. Сюжеты многих его рассказов, опубликованных в периодике, можно сказать, обыграны Ильфом и Петровым. Об этом подробнее – в нашем комментарии к роману.
Пока же отметим, что в роман вошли и многие остроты Катаева, его бонмо. Автор легко угадывался московскими литераторами. Не случайно вдова Мандельштам упоминала в мемуарах о «фольклоре Мыльникова переулка».
Есть в этой истории еще один аспект, ныне забытый. Игра в «литературного отца» – традиция, которой следовали многие советские писатели, охотно ссылавшиеся на бесспорные авторитеты, вроде Максима Горького.
Однако в данном случае традиция пародировалась: «литературным отцом» был объявлен друг и брат. Катаич, Валюн, как называли его коллеги. И не случайно история о подаренном сюжете в воспоминаниях Петрова соседствует с указанием одного из псевдонимов дарителя: Старик Собакин.
Псевдоним звучал несколько иначе: Старик Саббакин. В данном случае иронически обыгрывалась фамилия известного с досоветских пор книгоиздателя М. С. Сабашникова, возродившего при нэпе свое предприятие.
Но ошибка Петрова непринципиальна. А принципиально, что псевдоним Катаева напоминал читателям о хрестоматийно известной пушкинской строке: «Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил».
Русский классик выбрал Г. Р. Державина в качестве литературного отца. А будущих соавторов благословил Старик Собакин.
Допустимо, что отказ от соавторства планировался изначально. Мотивация Катаева понятна в этом случае. Он вовсе не собирался эксплуатировать брата и друга, потому и предложил им не поденщину литературную, но способ начать карьеру именно романистов.
Иной вопрос – мотивация сановного Нарбута. Да, он покровительствовал бывшим одукростовцам. И не только им. Однако в данном случае подразумевалось нечто большее, нежели покровительство.
Нарбут рисковал, принимая к публикации недописанный роман. Потому отнюдь не очевидно, по какой причине решил ответственный редактор журнала и руководитель издательства финансировать авантюру сотрудников «Гудка» – ведомственной газеты НКПС.
Ответы подсказывает биография Нарбута. К ней и обратимся.