На распутье
Давней была дружба Нарбута с Катаевым, ведь оба – поэты, «братья по безумию». В ту пору, когда подружились, уже непринципиальной оказалась разница в возрасте и социальном положении.
Одукростовский руководитель был старше подчиненного на девять лет. Потомственный дворянин, родился в фамильном поместье. Окончил гимназию, учился в Санкт-Петербургском университете. Потом – литератор. С 1912 года примкнул к «Цеху акмеистов».
В качестве акмеиста дебютировал скандально. Почти весь тираж нарбутовского поэтического сборника конфискован цензурой, автору инкриминированы кощунство, безнравственность, даже и «порнография».
Неважно, в какой мере обоснованы такого рода обвинения. Главное, что они способствовали быстрому росту популярности Нарбута.
В Мировой войне он не участвовал. Освобожден по медицинским показаниям: хромал, еще в детстве перенес операцию.
После Февральской революции политической деятельностью увлекся. С 1 октября 1917 года, т. е. до прихода большевиков к власти, примкнул к их партии. Вскоре стал и функционером.
С марта 1918 года Нарбут – в прифронтовом Воронеже. Занимался организацией советской печати, редактировал газету губисполкома, создал двухнедельный журнал «Сирена», где публиковал и всероссийски знаменитых писателей.
В январе 1919 года переведен в Киев. Занимался и там организацией советской печати. Ну а в августе город взят деникинскими войсками.
Далее начался период, о котором нарбутовские биографы рассказывали невнятно. Впрочем, последовательность событий можно восстановить по материалам так называемого персонального дела, хранящегося в РГАСПИ[192].
Нарбут остался в Киеве. Затем отправился в деникинский тыл – до Ростова-на-Дону поездом добрался. На железнодорожном вокзале был опознан как большевистский пропагандист и арестован контрразведкой ВЮСР.
Сохранились написанные им же показания на допросе. Нарбут утверждал, что служил большевикам вынужденно, отвергнуть их предложение не мог – боялся. Фактически стал душевнобольным. Свое партийное начальство люто ненавидел. Потому и не ушел из Киева вместе с отступавшими войсками «красных». Но в городе его могли опознать как большевистского функционера. Соответственно, отправился в Ростов-на-Дону, оттуда намеревался добраться до Тифлиса, где жили родственники.
Нарбут каялся. Даже предлагал контрразведчикам свои услуги в качестве опытного литератора.
Понять это можно. Деникинцы обычно расстреливали опознанных большевиков. Порой даже вешали.
Однако нарбутовский случай был особым. Арестованный – потомственный дворянин, известный поэт. Опять же, каялся. А сведениями о его партийной деятельности контрразведка не располагала.
В итоге решение вопроса о судьбе арестованного отложили. Содержали Нарбута в тюрьме. Там он заразился тифом, попал в тюремную больницу. Вскоре город был взят красными. Буквально с налета захвачен кавалерией. В панике отступили деникинцы, оставив склады и даже архив контрразведки.
После освобождения из тюрьмы Нарбут работал в партийной организации Ростова-на-Дону. О том, как в контрразведке письменно каялся, не рассказал.
Затем он переведен в Харьков. Оттуда направлен в Николаев, где редактировал местную газету. Наконец, командирован в Одессу. Там и возглавил Одукроста.
Бесспорно, что все это время Нарбут жил в страхе. Он не мог не узнать: архив контрразведки захвачен красными.
Но чекисты еще не добрались тогда до показаний арестованного большевистского функционера. Сначала из прифронтового Ростова-на-Дону документы следовало перевезти в тыловой Харьков, ну а там еще предстояло разобрать и систематизировать трофейные материалы. Требовалось как минимум несколько месяцев.
Время шло, Нарбут ждал. Нет оснований полагать, что он был искренним в контрразведке. Однако причины, из-за которых остался в деникинском Киеве, а после добрался и до Ростова-на-Дону, понятны.
Бывший акмеист честно служил большевистскому режиму, но в советском Киеве на самом деле испугался. Местными чекистами тогда руководил М. Я. Лацис, энтузиаст и пропагандист «красного террора», повсеместно доказывавший, что достаточное основание для расстрела – пресловутая «классовая чуждость»[193].
Лацисовская политика радикально изменила мнение Нарбута о красных. Он дождался их отступления. Присоединяться к отступавшим не стал.
Но большевистскому функционеру было б слишком опасно жить в Киеве. Оставалось лишь уехать туда, где его не знали. Тифлис – на территории, не контролируемой тогда ни деникинцами, ни советским правительством. Родственники там, да и путь открыт за границу.
Понятно, что в контрразведке уместнее было ссылаться на душевную болезнь. Нарбут свою жизнь спасал, однако не повредил никому. А после освобождения из тюрьмы уже не имел возможности отправиться в Тифлис. Пришлось опять служить большевикам.
Догадывался, вероятно, что его показания в контрразведке – еще не основание для расстрельного приговора. «Красный террор» уже отменили. Зато любая советская карьера была бы в дальнейшем исключена. А угроза разоблачения приближалась.
Однако вскоре ситуация изменилась. В апреле 1920 года на Украину командирован Дзержинский. Он должен был тыловую службу Юго-Западного фронта «укрепить».
Месяц спустя Дзержинский работал в Харькове. Понятно, что главные задачи – предотвращение диверсий, пресечение шпионажа, саботажа, в общем, деятельности, с которой и связаны документы контрразведки.
Не позднее мая Дзержинский узнал о нарбутовских показаниях. И с руководителем Одукроста познакомился. Тот часто ездил в республиканский центр для отчета, а контроль распространения пропаганды входил в задачу «укрепления» тыла. Наконец, с июня по август Дзержинский регулярно бывал в Одессе[194].
Только Дзержинский и мог тогда принять ответственность за избавление Нарбута от позора. Понятно, что в интересах дела – партийного.
Решение целесообразное. Если не подтверждена вербовка деникинцами, показания на допросе мало что значат. Допрошенный – не военнослужащий, не военнообязанный, коль так, дезертиром или уклонявшимся от мобилизации не был и не повредил кому-либо. Ну, сробел однажды. Зато потом вновь подтвердил, что работник он весьма ценный. Опять же, большевистский административный опыт свидетельствовал: виноватый, но от кары избавленный, вину искупить обязанный, служит усерднее, чем невиновные[195].
Дзержинский протежировал Нарбуту. Позволил остаться на работе и в партии. Знал о проступке бывшего акмеиста, но разрешил оправдываться.
Когда Нарбута перевели из Одессы, он сообщил партийному руководству, что в 1919 году не сумел уйти с оставившими Киев советскими войсками. Должен был о семье позаботиться, вот и задержался.
Объяснение было принято. В 1921 году ЦК украинской компартии объявил выговор Нарбуту – за «недисциплинированность».
По новой должности он и подчинялся ЦК КП (б) У. Как раз тогда председатель ВЧК опять приехал в Харьков, но по другой оказии: с апреля 1921 года еще и наркомат путей сообщения возглавлял, сменив тоже «совмещавшего обязанности» наркомвоенмора Троцкого[196].
Выговор «за недисциплинированность» – отнюдь не строгое наказание. Однако с протеже Дзержинского невелик был спрос. Как вспомнил о проступке, так покаялся, взыскание получил, тема закрыта, что Нарбуту и требовалось. Если б кто захотел узнать, проводилось ли расследование в связи с киевским эпизодом, – пожалуйста: выяснены обстоятельства, решение принято. А дважды взыскивать за один проступок не полагалось.
Материалы контрразведки к тому времени, понятно, в Москве. Вновь описаны, классифицированы и, согласно правилам, справки к соответствующим делам приобщены. Что до нарбутовского, так не позже лета 1920 года Дзержинский официально решение оформил: документ, компрометировавший руководителя Одукроста, отправлен в архив. Как неактуальный.
Сфера ответственности – только чекистская. Потому и не обязательно было в украинские партийные инстанции докладывать о принятом решении относительно покаяния Нарбута в контрразведке.
Ну а прощенный работал на совесть. Почему и переведен в распоряжение ЦК ВКП (б). Там другой его покровитель – бывший секретарь Одесского губкома С. И. Сырцов – заведовал Учетно-распределительным отделом.
В 1924 году Нарбут, ставший москвичом, опять занялся печатью. Как раз тогда Дзержинский, руководивший еще и наркоматом путей сообщения, решал задачу реорганизации ведомственного издания – газеты ЦК железнодорожного профсоюза «Гудок».
Вот тут интересы опять совпали. У Нарбута появилась возможность старый долг вернуть.
Реформатор
Мемуаристы рассказывали о «Гудке» часто и много. Газета стала, можно сказать, символом эпохи.
Если точнее, символом нэповской эпохи. С легкой руки К. Г. Паустовского, 1920-е годы именовали «временем больших ожиданий»[197].
Паустовский в мемуарах тоже рассказывал о «Гудке». Будущие знаменитости работали в этой газете.
Есть о ней и статьи в справочных изданиях. Например, В. И. Глоцер сообщил в Краткой литературной энциклопедии, что это «газета сов[етских] железнодорожников. С 1917 издавалась периодически как газета-журнал, с мая 1920 – ежедневно. В 20-е гг. приобрела известность т[ак] н[азываемая] четвертая полоса «Г[удка]» (с появлением вкладки – шестая). Письма рабочих корреспондентов служили материалом для злободневных фельетонов, к[ото]рые писали сотрудничавшие в «Г[удке]» В. П. Катаев, И. А. Ильф, Е. П. Петров, Ю. К. Олеша, М. А. Булгаков, Б. Н. Перелешин, М. Л. Штих (Львов) и др. Полоса носила сатирич[еский] характер. Популярностью пользовались стихотв[орные] фельетоны за подписью «Зубило» (Ю. Олеша). Участие в газете талантливых писателей способствовало появлению лит<ературных> приложений к «Г[удку]»: юмористич[еский] журнал «Смехач» (1924-28), иллюстрир[ированный] ежемесячник «30 дней» (1925-41), двухнедельный «Красный журнал» (1924–1925) и др. «Четвертая полоса» – заметное явление в истории [советской] журналистики»[198].
Тут бы автору статьи объяснить, чем же ведомственная газета привлекала всех перечисленных им писателей. Однако не только Глоцер – все рассказывавшие о «Гудке» обходились без объяснений.
Правда, считается, что формированию сообщества «четвертой полосы» способствовал Катаев. Работая в «Гудке» с 1922 года, привел туда недавних коллег-одукростовцев, да и младшего брата[199].
Но штатными сотрудниками «Гудка» были не только одесситы. И кто бы кого ни привел – главное, почему оставались в редакции.
Допустим, приехавшим в столицу провинциалам срочно нужно было хоть где-нибудь найти работу. Неплохой вариант – для начала – ведомственная газета.
Однако к 1925 году в Москве было немало других газет и журналов, росло количество частных издательств, официально разрешенных с началом так называемой новой экономической политики. Было где печататься, и все же сотрудничество с «Гудком» продолжалось.
Наконец, когда в «Гудок» пришел Катаев, газета – малопримечательное ведомственное издание. Тираж определялся лишь численностью железнодорожного профсоюза, почему и установлен был в 60 000. Он не раскупался, как того требовали нэповские условия. Пришлось все же снизить в 1923 году – до 52 000.
Зато в 1924 году тираж резко вырос: 190 000. Это очень много для ведомственной газеты.
На следующий год – 255 000. Рекорд.
Однако еще не предел. В 1926 году – 315 000.
Новое увеличение к началу 1927 года: 400 000. Всем подчиненным организациям руководство НКПС и ЦК железнодорожного профсоюза с гордостью сообщали о «колоссальном тираже газеты “Гудок”»[200].
Она стала не просто самоокупаемым предприятием, как требовалось в нэповский период, а еще и весьма прибыльным. Успех же обусловлен популярностью литературных приложений, которые привлекали и подписчиков, и розничных покупателей, так что доходы компенсировали расходы на газетный тираж.
К 1926 году гудковские подписчики получили множество льгот. Могли по льготной цене приобрести «ежемесячный профессиональный, политико-экономический и литературный журнал “Железнодорожник”», ежемесячный журнал «Рабкор-железнодорожник», «ежемесячный журнал путешествий, приключений и научной фантастики “Всемирный следопыт”», а также «ежемесячный научно-популярный журнал “Искры науки”».
Три раза в месяц выходил популярнейший сатирический журнал «Смехач». И еще дважды подписчики могли по льготной цене приобрести выпуски его «дешевой иллюстрированной библиотечки».
Были и другие, скажем так, бонусы. Например, по льготной цене ежемесячно – «4 книжки 4 лучших русских и иностранных авторов».
Все это приносило немалую прибыль «головной» редакции. А в нэповский период ставки заработной платы и гонораров зависели от суммарной коммерческой эффективности предприятия. Стабильно высокими доходами и обусловлено сотрудничество писателей с «Гудком».
Это был своего рода издательский концерн. Но его руководителей советские литературоведы словно бы не замечали – даже когда речь шла о гудковских журналах[201].
Конечно, роль издательского менеджера не соответствовала репутации главного чекиста, хотя при нем эпоха процветания «Гудка» началась и вскоре после его смерти закончилась. Но дело не только в этом. «Концерном» ведь непосредственно управлял не Дзержинский, а редакторы периодических изданий. Сведений же о них в историко-литературных работах и мемуарах нет, что и выглядит странно.
Реформирование ведомственной газеты, понятно, начал Дзержинский, когда возглавил НКПС. Однако поначалу реформа свелась к замене возглавлявшего редакцию ставленника Троцкого.
Это не результат конфликта, а реализация административного принципа: своя команда у каждого наркома. После ухода прежнего гудковского руководителя полагалось новую кандидатуру утвердить на Пленуме ЦК железнодорожного профсоюза. До этого в газете указывали, что «ответственный редактор – редакционная коллегия».
Выбирали руководителей из функционеров. Образование, наличие журналистского опыта не играли роли. И новый редактор, убытки не снизивший, вернулся на партийную должность в январе 1922 года.
Замена нашлась вскоре. Сведения о следующем редакторе «Гудка» – в РГАСПИ. Назначен был А. С. Андрейчик – «ответственный секретарь ЦК [профсоюза] ж[елезно]д[орожников] по организационно-культурной работе»[202].
Родился он в 1895 году. Из крестьян. С двенадцати лет, закончив Начальное народное училище, работал – на кирпичном заводе, железной дороге и т. п.
Экстерном выдержал экзамены за курс Высшего начального училища. Мобилизован в 1915 году. После демобилизации – опять ремонтник на железной дороге. Большевик с 1918 года, тогда же и на профработу направлен.
При нем и начались изменения. Однако – не сразу. Только с 1924 года издаются литературные приложения, растут тиражи, штаты и гонорары сотрудников.
Кстати, Андрейчик был не только в газете «ответственным редактором». Еще и в гудковских журналах – согласно приведенным на обложках сведениям.
Ну, прямо титан эпохи Возрождения. Он ведь и должность свою профсоюзную не оставлял.
Почему советские историки литературы и журналистики словно бы не заметили Андрейчика – понятно. Уйдя из редакции в 1926 году, он вновь стал лишь профсоюзным функционером, затем, как все ответственные редакторы «Гудка», работавшие при Троцком и Дзержинском, арестован, осужден и расстрелян. После смерти Сталина признан невиновным.
Цензура минимизировала упоминания о безвинно загубленных, а тут и вовсе особый случай. Опубликовали бы литературоведы список гудковских редакторов с указанием их участи, получился бы чуть ли не мартиролог.
Причина умолчания ясна. Однако важнее другое: сам Андрейчик ни разу не упомянул в анкетах или автобиографиях о небывалых успехах газеты, которой он руководил.
Допустим, все дело в скромности Андрейчика. Но за весь период его руководства, да и позже, ни разу не упомянул в печати хоть кто-нибудь из журналистов или профсоюзных функционеров, что популярность «Гудка» обусловлена стараниями ответственного редактора.
Объяснение лишь одно: и журналисты, и профсоюзные коллеги Андрейчика знали, что руководителем «Гудка» он был номинально.
Как его предшественники, функционер принял ответственность за «Гудок». Но, в отличие от прежних редакторов, не пытался руководить. Он попросту не мешал знавшим дело.
Главную роль в управлении гудковским «концерном» играл Нарбут: его полномочия существенно расширились именно в 1924 году, когда давний покровитель – Сырцов – возглавил Отдел пропаганды и агитации ЦК ВКП (б).
Это нарбутовские знакомые организовали работу в редакциях, и с типографиями связи налаживали, и рекламой занимались. Они же, друзей-литераторов не забывая, издательские портфели комплектовали – при номинальном андрейчиковском руководстве.
Так, в феврале 1924 года начался выпуск «Смехача». Попытка издавать приложение в Ленинграде оказалась неудачной – публикации вызвали нарекания политического характера. К ноябрю ленинградского руководителя формально заменил Андрейчик, а реально главную роль сыграл Регинин. С 1926 года он фактически и заведовал редакцией[203].
Характерна в этом аспекте история выпускавшегося с января 1925 года журнала «30 дней». Мемуаристы и литературоведы утверждают, что его создателем и руководителем был Нарбут. Согласно же приведенным на обложках сведениям, еще в ноябре ответственный редактор – Андрейчик.
На самом деле главным организатором стал опять Регинин. Он помог Нарбуту, а тот с декабря 1925 года и формально редакцию возглавил.
Зифовская история аналогична. От убыточности – к триумфу.
Издательство учреждено в 1922 году как государственно-акционерное – согласно решению ЦК профсоюза работников бумажной промышленности. За два года фактически обанкротилось. Возглавлено Нарбутом, когда считалось одним из худших в стране и было подготовлено к ликвидации.
Нарбут реорганизовал издательство. А Регинин опять пришел на помощь: исполнял редакторские обязанности, специалистов изыскивал.
Трех лет не прошло, и «ЗиФ» – на втором месте в СССР. Капитал увеличен почти десятикратно, количество изданий того более. Что на уровне эффективности развития сравнимо с масштабнейшим советским концерном – Государственным издательством, учрежденным в 1919 году.
К 1925 году гудковский «концерн» фактически слит с зифовским. У них в значительной мере общие руководство и редакционный состав. И авторский тоже.
Но дело не только в этом. Общей была и коммерческая деятельность. Так, в 1925 году «30 дней» и «Всемирный следопыт» – уже зифовские, а подписка на них осталась льготной для подписчиков ведомственной газеты НКПС.
Формальное слияние не планировалось – учредители разные. Однако на организационном уровне разделения не было.
Неформально объединял «концерны» Нарбут, что соответствовало его интересам литератора и функционера. В автобиографии 1925 года указывал: «Работать хочу только в области печати. Хорошо знаю редакционное и книгоиздательское дело».
Отметим, что Нарбут использовал «Гудок» для развития зифовского «концерна», формально не имевшего отношения к НКПС или ОГПУ. Дзержинский о том не мог не знать. Однако не препятствовал, хотя в пределах его служебных интересов – лишь задача самоокупаемости ведомственной газеты. И она уже давно была решена.
Благодарность Дзержинского или его личная симпатия к Нарбуту – опять не главное. Оба участвовали в борьбе Сталина и Троцкого.
Логика интриги
Как известно, соперничество ряда партийных лидеров с наркомвоенмором стало ожесточенным еще до окончания Гражданской войны. Отчасти этому способствовал Ленин, пытавшийся уменьшить стремительно растущее влияние своего ближайшего помощника.
Ленин, уравновешивая влияние Троцкого, предложил Сталину должность генерального секретаря ЦК партии. В 1922 году это еще не вершина иерархии. По сути – руководитель партийной канцелярии.
Вроде бы, новоявленный генсек не был соперником гораздо более авторитетным функционерам. Например, Г. Е. Зиновьеву и Л. Б. Каменеву.
Зато именно Сталин оказался распорядителем партийных кадров. Он и расставлял свои креатуры на важнейшие посты.
Меж тем Ленин все чаще болел, и актуальным для высшей партийной элиты оказался вопрос о преемнике лидера. Кандидатура Троцкого, вроде бы, сама собой подразумевалась. В партии он был, как тогда говорили, «вторым первым».
Троцкий, судя по его действиям, полагал, что он вне конкуренции. После окончания Гражданской войны постоянно лечился от нервной лихорадки, жил на южных курортах, в столице бывал наездами.
Ну а генсек заключил союз с Зиновьевым и Каменевым. Своего рода «триумвират».
Ни один из трех не мог бы тогда претендовать на положение абсолютного лидера. Смысл объединения в том и был, чтобы ослабить влияние популярнейшего наркомвоенмора, уже традиционно именуемого «вождем и строителем Красной армии».
Три «вождя», добившись преимущества в Политбюро ЦК партии, оттесняли четвертого от власти. Заменяли его креатуры своими на ключевых армейских постах.
Одновременно велась и дискредитация Троцкого. В периодике ему инкриминировали склонность к чрезвычайным методам, пропаганду «красного террора», стремление любой ценой ориентировать страну на продолжение войны, «перманентную революцию».
Наркомвоенмор же и его сторонники настаивали, что ориентируются именно и только на учение К. Маркса. Ведь из его теоретических положений следовало, что до всемирной победы революции невозможна окончательная победа социализма «в одной отдельно взятой стране».
Аргументация была, вроде бы, логична. Подразумевалось, что окончательное утверждение социалистического режима постольку невозможно, поскольку вероятность иностранной агрессии сведется к нулю только с победой «мировой революции».
Но сторонники «триумвиров» умело подменили тезисы, объявив, что оппозиционеры не желают работать в мирных условиях, потому как попросту не умеют. Вот и стремятся вернуть привычную им ситуацию войны, соответственно, выдвигают лозунг «мировой революции», подразумевающий отказ от новой экономической политики.
Троцкий, конечно, заметил подмену тезисов. Пытался объяснить, что не был противником нэпа, а утверждение принципиальной невозможности окончательной победы социалистического режима до «мировой революции» вовсе не подразумевает отказ «строить социализм».
Однако периодику «триумвиры» контролировали. Их сторонники действовали последовательно и энергично. А Троцкий все еще лечился на южных курортах.
Для Ленина же он по-прежнему оставался ближайшим помощником. Троцким, в частности, была определена и новая литературная политика.
Гражданская война закончилась, «мировая революция» не началась, потому актуальной стала задача создания литературы, столь же эффективной в аспекте управления общественным сознанием, что и так называемая либеральная досоветская, однако – не оппозиционной. Наркомвоенмор объявил перспективным свой армейский опыт: привлечение специалистов[204].
В армии это привело к успеху. По инициативе Троцкого мобилизовали десятки тысяч бывших офицеров, за лояльность их отвечали семьи, при этом военспецов привлекали и стабильно высоким жалованьем, и щедрыми пайками, и прочими льготами. А служили они под контролем военных комиссаров – «военкомов», наделенных чрезвычайными полномочиями.
Ленин давно уже оценил такой алгоритм. Он использовался также в промышленности и на транспорте.
Но в литературе профессионализм не подтверждался ни упраздненными чинами, ни досоветскими инженерскими сертификатами. Потому здесь критерий был коммерческим. «Спец» – тот, чье имя обеспечивает финансовый успех издания. Политическим интересам подход соответствовал: не куплено, значит, не прочитано.
12 ноября 1920 года декретом Совнаркома учрежден в составе Народного комиссариата просвещения Главный политико-просветительный комитет. Его приоритетной задачей считалась организация периодики.
Через два месяца рассмотрен план выпуска первого «толстого» литературного журнала. Редактором назначен автор плана – А. К. Воронский, имевший опыт работы в печати. Он возглавлял и редакционно-издательский подотдел Наркомпроса. Финансовую помощь новому изданию оказал ЦК партии[205].
Воронский стал тогда главным «литературным комиссаром», его считали креатурой Троцкого. Но редактор первого «толстого» журнала знал и Ленина – еще с большевистского подполья[206].
Редактору обеспечили финансовые льготы, дабы заинтересовать «спецов» гонорарами не менее высокими, нежели в частных издательствах. А доктрина Троцкого была описана в его статьях, публиковавшихся газетой «Правда». Они и составили изданную в 1923 году книгу «Литература и революция»[207].
Троцкий характеризовал литературный процесс, а главное, аргументировал ленинские тезисы, ранее выдвинутые в полемике о работавшей при Наркомпросе массовой просветительской организации – так называемом Пролеткульте.
Идеологом Пролеткульта, как известно, был А. А. Богданов, в прошлом большевик. По образованию медик, авторитетный социалист, чьи философские работы получили известность еще в 1900-е годы.
Его концепция была основана на учении Маркса. Подразумевалось, что когда пролетариат к власти придет, в новом обществе и культура должна стать пролетарской. Развиваться на принципиально иных организационных основах. До этого надлежало вести именно просветительскую деятельность среди рабочих. Учить их.
Ленин считал Богданова конкурентом. В итоге тот оказался вне партии.
Однако сама концепция пролетарской культуры была принята многими представителями большевистской элиты. В том числе и А. В. Луначарским.
Формирование Пролеткульта началось еще после Февральской революции. По инициативе Луначарского и других богдановских последователей были созданы ячейки новой организации при фабрично-заводских комитетах многих предприятий столицы. А затем и в других городах.
С октября 1917 года Пролеткульт финансировался и контролировался Наркомпросом, который возглавлял Луначарский. Популярность быстро росла. К 1920 году организация, созданная богдановцами, по численности была уже сравнима с партией. Что, понятно, вызвало опасения Ленина.
Он буквально обрушился на Пролеткульт. Громил при каждом удобном случае. Богдановцам инкриминировалось стремление добиться автономии от государства. Итог был предсказуем: пролеткультовские лидеры оказались в изоляции[208].
Троцкий в статьях, опубликованных «Правдой», решал задачу, поставленную Лениным. Разгром Пролеткульта был наркомвоенмором обоснован с присущей ему риторической лихостью.
Он не опровергал теоретическую установку Маркса, из которой следовало, что при социализме культура должна создаваться новым господствующим классом. Но доказывал, что в XX веке ситуация уже несколько иная.
Согласно Троцкому, пролетарская культура, во-первых, не могла возникнуть до установления господства пролетариата. Во-вторых, не сформировалась и при советской власти – короткий срок. А в-третьих, «мировая революция» начнется вскоре, и общество станет бесклассовым.
Отсюда с необходимостью следовало, что и культура станет бесклассовой, общечеловеческой. Значит, пролетарской как не было, так и нет, а главное, не будет.
Прагматика этих тезисов – не только дискредитация богдановцев. Троцкий внятно обозначил правительственную установку. Подразумевалось, что для получения государственной финансово-организационной поддержки нужен еще и профессионализм, а не только «пролетарское происхождение».
Статьи вызвали предсказуемый резонанс. По ходу споров и популяризовался термин «попутчики».
Ранее он применялся – в обиходе европейских социалистов – для обозначения противников действовавшего правительства, не готовых к революционным преобразованиям. Его использовал и Троцкий, характеризуя литераторов, которые себя не считали противниками советской власти, но еще не приняли ее идеологически. Постулировалось, что и такие до поры ценны – как специалисты.
Успех «Красной нови» и созданного Воронским же кооперативного издательства писателей «Круг» был достижением наркомвоенмора. Однако в планы «триумвиров» не входило доминирование креатуры Троцкого. Если тот утверждал, что пролетарской литературы нет, следовало доказать обратное.
В мае 1922 года вышел первый номер журнала «Молодая гвардия», чей статус определялся перечнем указанных на обложке издателей – ЦК Российского коммунистического союза молодежи и ЦК партии. Собственное издательство тоже появилось. И, конечно, одноименное литературное объединение. Затем его лидеры сформировали группу «Октябрь», инициировавшую 1-ю Московскую конференцию пролетарских писателей, которая открылась в марте 1923 года.
Основной результат – принятие так называемой «идеологической и художественной платформы группы “Октябрь”». Напечатал ее в первом (июньском) номере 1923 года журнал Московской ассоциации пролетарских писателей «На посту».
Казуистические доводы наркомвоенмора были тем же манером парированы. Главным критерием принадлежности к пролетарской литературе объявлялась готовность выразить идеологию пролетариата, в каждый данный момент соответствовавшую партийным установкам. По этому критерию «напостовцы» и противопоставлялись отнюдь не исполнительным «попутчикам». А в первом номере журнала за 1924 год опубликована статья И. Вардина, инкриминировавшего редактору «Красной нови» саботаж большевистской политики, что и акцентировалось заголовком: «Воронщину необходимо ликвидировать»[209].
Статья задала тон кампании. Воронский был целью изначально объявленной, Троцкий же – не каждый раз названной. Зато каждое обвинение «литкомиссару» было ударом по авторитету его покровителя[210].
Травили не только редактора «Красной нови». Доставалось и писателям, там печатавшимся.
Редактору «Красной нови» пришлось воспользоваться актуальными технологиями. В 1923 году инициировал создание при журнале группы «Перевал», декларировавшей – как базовые критерии объединения – верность большевистским идеалам, мастерство, искренность. Перевальцами стали получившие известность «критики-марксисты» – Д. А. Горбов и А. З. Лежнев, что позволяло совместными усилиями вести полемику в печати.
Ленин умер в январе 1924 года. И Политбюро ЦК партии объявило, что о преемнике речи быть не может. Общепринятый лозунг – «коллективное руководство»[211].
Ну а «триумвиры» продолжали борьбу с Троцким. Во всех областях, включая литературную.
Почти для каждого литератора, в особенности дебютанта, эта ситуация подразумевала выбор. И отнюдь не простой.
С Воронским – известность, высокие гонорары. Однако и брань рапповцев, политические обвинения. Что могло в любой момент обусловить весьма серьезные последствия. Вплоть до привлечения к уголовной ответственности за «контрреволюционную пропаганду».
Издания противников Воронского были не слишком популярны. Зато публикации там гарантировали как минимум нейтралитет ревнителей «идеологической выдержанности».
Пользуясь современной терминологией, можно отметить: проекты Воронского основывались на доктрине Троцкого, а предприятия «молодогвардейского» типа – контрпроекты, ей оппонировавшие.
Гудковский же и зифовский «концерны» не воспринимались как проекты Воронского или контрпроекты его оппонентов. Вот почему публиковались там и «попутчики», и «пролетарские писатели».
Нарбут собственный проект создал – вполне оригинальный, да и помасштабней, чем у «молодогвардейцев» или Воронского. Не просто «толстый» литературный журнал, а иллюстрированный. А также не только издательство, но и группа «дочерних» предприятий.
Нарбутовские интенции ярко, хоть и тенденциозно характеризовала Мандельштам. По ее словам, зифовский руководитель программу свою «представлял себе на манер американских издателей детективов: массовые тиражи любой дряни в зазывающих пестрых обложках».
При этом Нарбут, согласно Мандельштам, был исправным служащим. В советских условиях «ничего, кроме партийного и коммерческого смысла книги, он знать не хотел».
Именно это от него и требовалось. Гудковский и зифовский «концерны» демонстрировали партийной элите, что издательский успех – коммерческий и политический – возможен без участия Воронского, руководствовавшегося доктриной Троцкого.
Так Дзержинский – с помощью Нарбута – доказал, что при чекистском покровительстве могут успешно развиваться издательские предприятия, ориентированные партийно и коммерчески, однако не соотносимые с доктриной Троцкого.
Меж тем все еще лечившийся наркомвоенмор вынужден был оставить этот пост на исходе января 1925 года. Преемником стал первый заместитель – М. В. Фрунзе. «Триумвиры» одержали победу.
Военной силой Троцкий более не располагал. Правда, оставался в Политбюро ЦК партии, мог использовать былой авторитет.
Зато Воронский, реализуя доктрину Троцкого, по-прежнему вел полемику с напостовцами. Его издательская деятельность была весьма успешной – в коммерческом и политическом аспектах. Оппонентам оставалось лишь злобствовать, инкриминируя редактору «Красной нови» избыточные симпатии к «попутчикам». Так что нарбутовские проекты оставались актуальными и после того, как в июле 1926 года умер Дзержинский.
Борьба с Троцким продолжалась. Нарбут делал именно то, что хотел: работал в «области печати», успешно решая, наряду с коммерческими, политические задачи.
Очевидно, что роман «Двенадцать стульев» был коммерческой удачей. А вот его соответствие большевистским политическим установкам неочевидно. Что можно проследить, например, по оговоркам в предисловии к журнальной публикации.
Вот почему уместен вопрос о причине, обусловившей именно в данном случае нарбутовское содействие, масштабы которого экстраординарны. Ответ подсказывает литературно-политический контекст 1920-х годов.
Журнальная война
Литература была полигоном, где апробировались методы убеждения. Это соответствовало досоветской традиции.
Первый «литературный» удар Троцкому был нанесен в декабре 1922 года. Журнал «Молодая гвардия» опубликовал посвященную событиям Гражданской войны повесть А. И. Тарасова-Родионова «Шоколад»[212].
Главный отрицательный герой – амбициозный следователь, ставший большевиком уже после Февральской революции, но вскоре получивший высокую должность в ЦК партии. Неофит сумел добиться расстрела в сущности невиновного ветерана партии. Решающий аргумент – ссылка на чрезвычайные обстоятельства.
Намек был прозрачен: в период Гражданской войны Троцкий, ставший большевиком после Февральской революции, неоднократно санкционировал расстрелы коммунистов, не выполнивших боевой приказ. Первый такой случай – в 1918 году – возмутил почти всю партийную элиту.
Конечно, расстрелы, даже массовые, стали тогда повседневностью, и про необходимость укрепления армейской дисциплины рассуждали многие функционеры. Но смертный приговор коммунисту, сразу приведенный в исполнение, вызвал шок. Радикализм Троцкого объясняли и честолюбием наркомвоенмора, и тем, что в большевистской партии он еще чужак.
Первый расстрел коммуниста поминали Троцкому и после Гражданской войны. Склонность к «чрезвычайщине» ему тоже постоянно инкриминировали, хоть Ленин и подчеркивал не раз, что подобного рода политика наркомата по военным и морским делам соответствует волеизъявлению руководства партии.
Однако Тарасов-Родионов выступил не только против радикализма. Предложил еще и осмысление, тогда не принятое в партийных кругах. Намеками, однако достаточно прозрачными, указывал: амбициозный следователь – еврей, почему и ненавидит русского ветерана партии. Отрицательному герою приданы были черты внешнего сходства с наркомвоенмором, акцентирована и общность биографического характера.
Тарасов-Родионов создал карикатуру на Троцкого. Декабрьская публикация в «Молодой гвардии» оказалась самым громким литературным скандалом и уходившего, и следующего года[213].
Ее прагматика очевидна – с учетом политического контекста. Читателю подсказывали: если в партийно-комсомольском журнале возможна такая карикатура на Троцкого, значит, его влияние уменьшилось.
Но Троцкий не был упомянут в разгромных критических статьях о «Шоколаде». Критики, издевавшиеся над весьма слабой в литературном отношении повестью, не рассуждали о намеках.
Промолчал и сам Троцкий. Устранить ему бы нужно было не следствие, а причину – интриги Сталина, Зиновьева и Каменева. А для борьбы надлежало прекратить лечение, в Москву вернуться.
Разумеется, Тарасов-Родионов написал повесть вовсе не по личному заданию «триумвиров». Бывший юрист распознал пропагандистскую тенденцию и предложил журналу то, что ей соответствовало. Успел раньше других писателей.
Открытая же полемика с наиболее вероятным ленинским преемником началась после издания книги «Литература и революция». Практически каждое суждение Троцкого спешили опровергнуть непримиримые рапповцы.
Дискуссии следовали одна за другой. По любому вопросу. Троцкий блистательно громил оппонентов, но для их руководителей спор был самоцелью. Доказывалось, что с наркомвоенмором спорить можно.
Троцкий еще и невольно помог оппонентам. Именно он назвал своих единомышленников «левой оппозицией».
Подразумевалось ставшее традиционным еще в эпоху Великой французской революции противопоставление радикалов – консерваторам. «Левыми» именовали себя республиканцы. «Правыми» же называли противников радикальных преобразований. Тогда, конечно же, сторонников короля. Монархистов.
В общественном сознании «триумвиры» утвердили своего рода стереотип: «левые» – это новая война ради «мировой революции». Соответственно, отрицание пропагандировавшегося в нэповскую эпоху «мирного строительства».
Усилиями пропаганды, координировавшейся «триумвирами», популярный наркомвоенмор стал, можно сказать, персонификацией самой идеи войны. А это подразумевало и «красный террор» и всяческую «чрезвычайщину».
Наносились и «литературные» удары – по образцу повести «Шоколад». Так, в 1925 году журнал «Красная панорама» печатал главы фантастической повести Булгакова «Роковые яйца». Полностью же она была издана в СССР трижды[214].
Современники не могли не распознать карикатуру на Троцкого в одном из героев повести. Функционер Рокк тоже стал большевиком в 1917 году, тогда и началась его стремительная политическая карьера. Закончилась же в нэповскую эпоху, когда ранее нашедший свое призвание энтузиаст войн и революций попытался использовать прежние радикальные методы, а это обернулось катастрофой для всей страны.
Ряд критиков-современников инкриминировали Булгакову издевательство над советским режимом. Десятилетия спустя, когда политический контекст 1920-х годов утратил актуальность, повесть и была признана антисоветской. Но столичные издания – не случайность.
Ироническое отношение автора к советской действительности не осталось незамеченным. Зато он лихо высмеял бывшего наркомвоенмора и вообще «левизну», что вполне одобрялось рядом высокопоставленных партийный функционеров. Например, Н. С. Ангарским, руководившим альманахом «Недра», где впервые полностью напечатана сатирическая повесть. Дискредитация недавнего лидера считалась актуальной задачей.
Ответный «литературный» удар тоже был. В майском номере 1926 года журнал «Новый мир» опубликовал «Повесть непогашенной луны» Б. А. Пильняка[215].
Герой повести – военачальник Гаврилов – срочно вызван в Москву. Некогда у него диагностирована язва желудка, и ЦК партии вдруг предложил хирургическое вмешательство. Явных медицинских показаний уже нет, однако функционер высшего уровня требует, чтобы полководец все-таки подчинился. Результат – смерть в больнице после операции. Причина названа: передозировка хлороформа.
В повести акцентировалось, что это было заранее спланированное убийство. Исполнение плана контролировалось: врач, сверх меры использовавший анестезирующие средства, доложил о результате именно высокопоставленному функционеру, который и настоял ранее, чтобы полководец согласился на операцию.
Сюжет повести напоминал читателям недавние события. 31 октября 1925 года газеты сообщили о смерти Фрунзе. Согласно официальным сведениям, наркомвоенмор, перенесший в больнице операцию по удалению язвы желудка, скончался по не зависящей от работы медиков причине: внезапный «паралич сердца».
В партийной среде практически сразу пошли слухи о заговоре. Ну а публикация в «Новом мире» открывалась посвящением Воронскому и предисловием самого Пильняка: «Фабула этого рассказа наталкивает на мысль, что поводом к его написанию послужила смерть М. В. Фрунзе. Лично я Фрунзе почти не знал, едва был знаком с ним, видев его раза два. Действительных подробностей его смерти я не знаю, и они для меня не очень существенны, ибо целью моего рассказа никак не являлся репортаж о смерти наркомвоена. Все это я нахожу необходимым сообщить читателю, чтобы читатель не искал в нем фактов и живых лиц».
Значит, Пильняк, опытный писатель, дебютировавший в досоветскую эпоху, заранее указал, на какие события не собирается намекать. И даже не догадался, что это будет воспринято именно в качестве намека. Такая невероятная наивность.
Если же исключить фактор сверхнаивности, ясна прагматика. Она задана предисловием. А чтоб достоверность сведений о причинах смерти наркомвоенмора не вызвала сомнений, посвящена крамольная повесть Воронскому, который в партийной элите был известен как давний – еще с большевистского подполья – друг Фрунзе.
Но крайне мало журнальных номеров дошло до подписчиков. Вскоре у них и отобрали полученное. Затем выдали другие экземпляры – уже без крамольной повести. Весь прежний тираж «Нового мира» был уничтожен.
Постановление, не предназначавшееся для печати, принято ЦК партии 13 мая 1926 года. Новомирская повесть объявлена «злостным, контрреволюционным и клеветническим выпадом против ЦК и партии…».
Однако вопрос о привлечении автора к уголовной ответственности даже не ставился. Незначительными партийными взысканиями отделались все функционеры, имевшие отношение к публикации. В июньском номере «Новый мир» опубликовал их письма, где повесть была признана клеветнической. Покаялся и Пильняк – аналогичным образом…
В дальнейшем упоминания об инциденте минимизировались цензурой. Ну а Пильняк был арестован в 1937 году, спустя шесть месяцев осужден и расстрелян. Воронский тоже. Почти два десятилетия спустя оба признаны невиновными.
Крамольную повесть републиковали в СССР на исходе 1980-х годов, когда вновь развернулась антисталинская кампания. Это и задало тон суждениям литературоведов: Пильняк совершил гражданский подвиг, разоблачив убийцу Фрунзе.
Но тут очевидно противоречие. К 1926 году Пильняк – советский классик. Лоялен, конформен. И вдруг – на фоне общего душевного здоровья – принимает самоубийственное решение: опубликовать повесть о том, как наркомвоенмора убил генсек.
Можно допустить, что душевного здоровья не было. Отсюда и тяга к самоубийству. Значит, суицидальный порыв охватил еще и функционеров, санкционировавших публикацию в «Новом мире».
Но версия массового психоза обосновывается разве что эмоционально. Зато другую, пусть и не столь эффектную, можно обосновать политическим контекстом.
Пильняк с начала 1920-х годов объявил себя сторонником большевиков. Он быстро добился популярности и в СССР, и за границей, заслужил похвалы Троцкого, покровительство Воронского. А все это обусловило рапповские нападки.
Отставка Троцкого для Воронского и Пильняка – очередной признак надвигающейся катастрофы. Только заступничество Фрунзе и выручало.
Смерть Фрунзе – крушение прежних надежд. Воронского защищал еще статус ветерана партии, «старого большевика», ну а Пильняку оставалось рассчитывать лишь на мировую известность.
Троцкий же с начала 1925 года избегал открытой полемики с «триумвиратом» и дождался его распада: летом генсек начал кампанию дискредитации недавних союзников. В декабре – на XIV съезде партии – Зиновьев и Каменев, сформировав так называемую «новую оппозицию», пытались ограничить полномочия Сталина, однако успеха не добились.
К 1926 году интересы Зиновьева, Каменева и Троцкого совпали. «Вождям» следовало объединить сторонников, привлечь новых и добиться замены генсека на очередном съезде или пленуме ЦК партии.
Для подготовки решающего этапа всем лидерам оппозиционных группировок срочно нужна была массированная антисталинская кампания в прессе. Значит, требовалось найти тему, понятную всем коммунистам. Подразумевавшую единый вывод, общую оценку.
В аспекте пропагандистском было неважно, случайностью ли обусловлена смерть Фрунзе или распоряжением генсека. Главное, что версия убийства обсуждалась, потому следовало инициировать новое обсуждение.
Пропагандистский эффект прогнозировался. Убийство Фрунзе нельзя было оправдать борьбой за единство партии, на что ранее ссылались генсековские сторонники. Обвинение подкрепил бы авторитет популярного журнала. Читателей – десятки тысяч.
Немедленная расправа с участниками журнального мятежа была бы маловероятна. Слишком громким оказался бы скандал, преследование подтвердило новомирские инвективы. К тому же оппозиционеры не утратили влияние полностью. Нашлись бы авторитетные защитники.
Рациональные аргументы в инициированной «Новым миром» пропагандистской кампании не требовались. Эмоциональные были достаточно убедительны. Главный – «кому выгодно».
Публикация крамольной повести имела смысл только в рамках массированной антисталинской кампании.
Надо полагать, автор повести руководствовался теми же соображениями, что и прочие участники журнального мятежа. Рапповцы требовали организационно-финансовых привилегий – независимо от успеха своих изданий. Вероятная победа оппозиции подразумевала бы возвращение к заявленным в начале 1920-х годов принципам литературно-издательской политики. Атакуя Сталина, поддерживая своих защитников, Пильняк защищал и себя. Что вовсе не исключает наличие этических мотивов.
Далеко ли зашла подготовка антисталинских пропагандистских акций, высока ли была вероятность успеха – можно спорить. Бесспорно, что генсек очередную атаку начал заблаговременно, смещая оппозиционеров с ключевых постов. И на апрельском пленуме не позволил противникам добиться какого-либо преимущества. А в мае пресек распространение «Повести непогашенной луны». План оппозиции сорвал уже на первом этапе.
Наказания функционеров, имевших отношение к публикации, лишь кажутся парадоксально ничтожными. Если же учесть, что к 13 мая 1926 года генсек выиграл только один этап полемики, то меры более жесткие могли бы отпугнуть потенциальных сторонников, заставить сплотиться актуальных противников. А впереди был очередной пленум. Генсек демонстрировал снисходительность – в ответ на явное коварство.
Как известно, на июльском пленуме генсек одолел «объединенную оппозицию». Затем Троцкий был выведен из состава Политбюро ЦК партии, т. е. окончательно утратил реальную власть.
Предусмотрел Сталин и попытки своих противников обратиться к фабрично-заводской аудитории непосредственно, минуя печать. Разрозненным, наспех подготовленным акциям лидеров оппозиции была противопоставлена тщательно организованная система контрпропаганды.
Генсек решал проблемы поэтапно. Нашел ранее нового влиятельного союзника – Н. И. Бухарина. А литературные удары прежним наносил постоянно, все более дискредитируя оппозиционеров.
Но к середине апреля 1927 года ситуация изменилась. Троцкий попытался контратаковать, причем небезуспешно. Главным противником Сталина вновь оказалась «левая оппозиция». Потому и понадобилась новая пропагандистская кампания. Одной из ее компонент должен был стать роман «Двенадцать стульев». Почти что так и произошло.
Почему в Шанхае не случилось ничего
Роман «Двенадцать стульев» создавался, когда открытая полемика официального партийного руководства с «левой оппозицией» вступила в решающую фазу. Именно в контексте антитроцкистской кампании он был необычайно актуален.
Оппозиционеры давно утверждали, что Сталин и Бухарин – ради упрочения личной власти – пренебрегают идеей «мировой революции». Такая позиция лидеров партии, доказывали сторонники Троцкого, обусловила непосредственную угрозу существованию СССР в условиях «агрессивного капиталистического окружения».
Апологеты же официального партийного курса доказывали в свою очередь, что сторонники Троцкого остались радикалами, их время закончилось вместе с Гражданской войной. Ну а Сталин и Бухарин, соответственно, гаранты стабильности, опора нэпа. Перевес был явно на стороне генсека: население устало от войн.
Для партийного большинства призыв к миру тоже оказался привлекательнее идеи «мировой революции». Внимательный сторонний наблюдатель – немецкий философ В. Беньямин, посетивший Москву на рубеже 1926–1927 годов и общавшийся с представителями интеллектуальной элиты, отметил: «Сейчас каждому коммунисту разъясняют, что революционная работа этого часа не борьба, не гражданская война, а электрификация, ирригация, строительство заводов»[216].
Идеологическая основа доводов «левой оппозиции», казалось бы, распадалась сама собой. Но положение внезапно изменилось. Это было связано с провалом давней политики «большевизации Китая».
Как известно, там шла многолетняя гражданская война. Лидером считалось находившееся в Кантоне правительство, которое было поддержано национально-демократической партией – Гоминьдан. Она блокировалась с коммунистами. А те, в свою очередь, ориентировались на указания советского руководства.
Так называемые кантонцы или гоминьдановцы объявили своей целью создание единого национального государства. И частично контролировали Хэнань – провинцию в Центральном Китае.
СССР обеспечивал финансирование кантонцев, снабжение оружием, боеприпасами. Военачальников консультировали прославленные полководцы.
Кантонцам противостояли многочисленные группировки сепаратистов. Они, соответственно, пользовались японской, английской и американской помощью.
Из Сватоу (Шаньтоу), города в Юго-Восточном Китае, и началось масштабное наступление кантонцев на Шанхай. Он контролировался войсками сепаратистов англо-американской ориентации.
Шанхай – не просто крупный город. Еще и стратегически важнейший порт Китая. Но важность определялась не только этим. Едва ли не главное – обладавшие правами экстерриториальности иностранные кварталы. Они были объединены в так называемый Международный сеттльмент.
Там действовали иностранные резидентурные центры, обеспечивавшие процессы управления на китайских и других прилегающих территориях. Захват Шанхая, казалось бы, подразумевал разгром этой административной системы.
В случае ее разгрома прогнозировалась и перспектива массовых восстаний по всему Китаю. Они бы распространились и далее. Советские лидеры ожидали «пожар в колониях».
Это могло бы дестабилизировать политическую ситуацию во многих странах. Соответственно, иными стали бы и возможности советского влияния на мировую политику.
В марте 1927 года кантонские войска заняли Шанхай. А там уже стремительно разрасталось восстание. Руководили им, разумеется, коммунисты. Сеттльмент был в опасности.
Но гоминьдановцы, вопреки ожиданиям союзников и советских помощников, не поддержали шанхайских повстанцев. Их лидер генерал Чан Кайши санкционировал подавление восстания. Не подчинившихся генеральским требованиям коммунистов расстреливали.
К 14 апреля восстание было фактически подавлено. Расстрелы коммунистов продолжались в городах, контролируемых гоминьдановцами.
Коммунисты перешли к подпольной работе. Под угрозой оказалась дипломатическая миссия СССР. Это был явный провал. Но маскировался он, по обыкновению, инвективами в адрес недавних союзников. 15 апреля на первых полосах газет – статьи о «кровавой бане в Шанхае».
Тон задавала статья в «Правде». Заголовок указывал на радикальное изменение политических ориентиров: «Шанхайский переворот»[217].
Можно спорить, в какой мере заголовок соответствовал реальности. Но словосочетание «шанхайский переворот» вскоре стало термином. Характерно, что позже Троцкий отметил в мемуарах: «Политика Сталина-Бухарина не только подготовляла и облегчала разгром революции, но, при помощи репрессий государственного аппарата, страховала контрреволюционную работу Чан Кайши от нашей критики».
Троцкий именовал «репрессиями государственного аппарата» отстранения оппозиционеров от сколько-нибудь значимых должностей. Более серьезные меры применялись еще крайне редко.
Согласно Троцкому, генсеком и его окружением не замечена была опасность провала. Еще в апреле, выступая на собрании московского партийного актива, Сталин «защищал политику коалиции с Чан Кайши, призывал доверять ему. Через пять-шесть дней после того Чан Кайши утопил шанхайских рабочих и коммунистическую партию в крови. Волна возбуждения прошла по партии. Оппозиция подняла голову»[218].
Лидеры оппозиции пытались вступить в диалог с противником. Даже обратились к ЦК партии официально, предупреждая о неминуемой, по их словам, угрозе: «Китайское поражение может самым непосредственным образом отразиться и на судьбе СССР в ближайшее же время. Если империалистам удастся на длительное время «усмирить» Китай, – они двинутся на нас, на СССР. Поражение китайской революции может чрезвычайно приблизить войну против СССР»[219].
Опасность, настаивали оппозиционеры, усугублялась еще и тем, что внутренняя политика снижает обороноспособность страны: нэп множит и усиливает внутренних врагов, а они будут консолидироваться с внешними. Значит, в случае интервенции неизбежны восстания.
Апологеты сталинско-бухаринской «генеральной линии» попали в сложное положение. Основа аргументации оппозиционеров – базовая модель советской идеологии: «осажденная крепость»[220].
Именно такая модель и оправдывала любые чрезвычайные меры. Если страна – «осажденная крепость», то население играет роль гарнизона, чье существование непосредственно зависит от способности и готовности выполнять распоряжение командования.
Конечно, аргументы «левой оппозиции» можно было бы легко опровергнуть. Ссылаясь, к примеру, на то, что «мировая революция» вообще маловероятна и «шанхайский переворот» означает лишь безвозвратную потерю средств, потраченных на «большевизацию» Китая, эта неудача локальна и отнюдь не чревата интервенцией европейских государств, равным образом, нет и угрозы со стороны противников режима в СССР.
Однако при такой аргументации правительство отказалось бы от собственной политической аксиоматики – модели «осажденная крепость». Вот почему и пришлось обходиться экивоками.
Сталинские пропагандисты утверждали, во-первых, что «мировая революция» остается актуальной задачей, правда, решить ее удастся не вскоре. Так ведь и раньше победа была не близка.
Во-вторых, доказывалось, что оппозиционеры ошибаются, рассуждая о надвигающейся войне. Угроза есть, но международное положение СССР стабильно, Красная Армия сильна, и враги не решатся на интервенцию.
Неуместными, в-третьих, были признаны рассуждения «левых» о перспективах восстаний. Согласно пропагандистской установке, это постольку исключалось, поскольку восставать уже некому – внутренние враги ослаблены, в СССР невозможна «реставрация капитализма».
Примечательно, что комичными были объявлены любые рассуждения о внешней политике. Кроме, разумеется, формулируемых официальной пропагандой.
Тезис аргументировался привычным образом: рассуждениями о «международном положении» оппозиционеры пытаются маскировать свою некомпетентность, тогда как нужно работать. Подают дурной пример.
Соавторы ангажированного Нарбутом романа отстаивали тезисы официальной пропаганды. Только делали это на уровне литературы.
Романное действие начинается именно 15 апреля 1927 года. В этот день газеты сообщили о «шанхайском перевороте». А «левая оппозиция» начала последний этап борьбы с официальным партийным руководством.
Так в жизни. А в романе 15 апреля 1927 года сотрудник уездного загса, бывший помещик Ипполит Матвеевич Воробьянинов узнает, что его умирающая теща почти десять лет назад спрятала фамильные бриллианты. Зашила в сиденье одного из стульев мебельного гарнитура. Однако тот остался в Старгороде, где до советской власти жила семья загсовского служащего. И он, похоронив владелицу сокровищ, отправляется на поиски клада.
15 апреля 1927 года о сокровищах узнает и местный священник Федор Востриков. Он принял исповедь умиравшей тещи Воробьянинова. Бывший студент, принявший сан, чтобы избежать мобилизации, тоже мечтает разбогатеть. И уезжает из уездного центра – на поиски клада, спрятанного десять лет назад.
Характерно, что «шанхайский переворот» упомянут в первой же главе романа. Так, согласно рукописи, 17 апреля 1927 года, когда Воробьянинов уже похоронил тещу, он зашел в аптеку, где местный аптекарь Леопольд, которого друзья зовут просто Липа, рассуждает о газетных новостях. Естественно, о возможности разгрома иностранных кварталов:
«– Как вам нравится Шанхай? – спросил Липа Ипполита Матвеевича, – не хотел бы я теперь быть в этом сеттльменте.
– Англичане ж сволочи, – ответил Ипполит Матвеевич. – Так им и надо. Они всегда Россию продавали».
Тем не менее, вопрос о победе гоминьдановцев оба собеседника считают решенным. Соответственно, Леопольд Георгиевич отмечает:
«– Они скоро всю Хэнань заберут, эти кантонцы. Сватоу, я знаю. А?»
Вот и все, что сказано персонажами романа о событии, осмысленном лидерами оппозиции в качестве глобально катастрофического. Оно для уездных жителей – предмет явно неэмоционального обсуждения.
Тему «шанхайского переворота» Ильф и Петров трактовали как новость, относившуюся исключительно к далекому Китаю. И утратившую актуальность буквально на следующий день – с новым газетным выпуском.
Ну а Воробьянинов, отправившийся в Старгород, встречает там неунывающего мошенника Остапа Бендера. Став компаньонами, они вместе ищут стулья мебельного гарнитура, оказавшиеся у новых владельцев. Наперегонки с ними ищет клад и отец Федор.
Все три кладоискателя мыслят категориями прошлого. Можно сказать, туда и хотят вернуться: жить богато и праздно, как это было возможно еще десять лет назад – в досоветскую эпоху.
Отметим, что немало внимания в романе уделено теме заговора противников советского режима. Разумеется, все они в прошлом – дворяне, купцы и прочие «классово чуждые». Как тогда говорили, «из бывших».
Тайное собрание «бывших» инициирует в Старгороде аферист Бендер, выдавая себя и Воробьянинова за эмиссаров заграничной монархической организации. По этой причине и вынуждает собравшихся жертвовать деньги ради грядущей победы.
«Бывшие» оказываются не только глупыми, но и трусливыми. Стоит мнимым эмиссарам покинуть Старгород, как почти все заговорщики наперегонки бросаются в ГПУ – каяться, вымаливать прощение.
Таким образом, Ильф и Петров убеждали читателей: в СССР нет питательной среды восстаний. Даже если врагам внешним удастся проникнуть в страну, они не могут рассчитывать на поддержку. Это несколько противоречило недавним пропагандистским кампаниям, но идеально соответствовало интенциям правительства в конкретной ситуации – полемике с Троцким.
Что до кладоискателей, то они в погоне за стульями разъезжают по стране. Однако прошлое не вернуть, советский быт сложился, это данность.
К ноябрю 1927 года выяснится, что уже давно не стоило искать бриллианты. Их нашли обычные советские граждане. Как положено, передали клад государству. На вырученные от продажи средства построен в Москве новый Клуб железнодорожников. Он и строился, пока искатели сокровищ колесили по стране.
Попытки вернуться в прошлое обернутся безумием и кровопролитием. Сойдет с ума Востриков, потеряв надежду обрести клад. Обезумевший Воробьянинов рассечет бритвой горло спящему Бендеру, и тот будет захлебываться кровью – буквально.
Романные события, подчеркнем, развертываются на фоне памятных читателям политических. Круг замкнется, хотя в романе о том не сказано. Но читатели знали: в октябре 1927 года дискредитированный Троцкий выведен из состава ЦК партии. Затем вообще лишен партбилета. На состоявшемся в декабре XV съезде ВКП (б) принято решение продолжать нэп. Большинство оппозиционеров уже отреклось от прежних лозунгов. Что и трактовалось как отказ от плана вернуть прошлое.
Сталин одержал полную и окончательную победу. Все его противники были дискредитированы.
К началу 1928 года решен вопрос о высылке Троцкого из Москвы в Алма-Ату. Наиболее упорных его сторонников, не желавших каяться, исключали из партии в массовом порядке.
Однако летом 1927 года, когда соавторы приступили к роману, борьба с оппозицией еще далека от завершения. Нарбут ли предложил написать «антилевацкий» роман Катаеву, или тот сам проявил инициативу – равновероятно. В любом случае не было никаких случайностей и чудесных совпадений, которые охотно живописали мемуаристы.
Был заказ. Как положено функционеру, зифовский руководитель видел тенденцию. А Катаев – «золотое перо», друг, еще и протеже давний. Кому же и доверять, если не ему.
Поскольку заказ срочный, постольку нужны помощники. Кому же доверять было Катаеву, если не брату и ближайшему другу-земляку. Вот и спешили два соавтора, экономя время на сне и отдыхе. Наконец, первая часть романа сдана в журнал, и выпуск актуальной книги – вопрос решенный.
Характерно, что полемика с «левыми» отражена иллюстрацией Б. Е. Ефимова к упомянутой выше рекламной публикации «Огонька» в последнем декабрьском номере 1927 года. Заголовок – «Гусар-схимник».
На рисунке изображен бывший гусарский офицер, ставший монахом-схимником, затем кучером в одном из советских учреждений. Он проезжает мимо уличного плаката, где изображен жезл регулировщика, а под этим символом – надпись: «Держитесь правой стороны».
Слово на плакате именно подчеркнуто. Это отнюдь не опечатка. Цитированное указание формулировалось регулировщиками, но иллюстрацией акцентировано каламбурное значение: «правая» – еще и «правильная». Как «правое дело». Ну а «левая» – сторона или оппозиция – не права. Шутка в 1927 году была, что называется, проходной.