Разгневанный корреспондент пошел к капитану справляться о ближайшей остановке.
— Сначала Юрино, — сказал капитан, — потом Козьмодемьянск, потом Васюки, Марианский посад, Козловка. Потом Казань. Идем по расписанию тиражной комиссии.
Узнав то, что узнают все: сколько, приблизительно, такой пароход может стоить и как он назывался до революции, — корреспондент перешел на не менее тривиальные расспросы о волжских перекатах и мелях.
— Ну, это дело темное, — вздохнул капитан, — когда как. Каждый день дно может перемениться. На это обстановка есть.
— Какая обстановка? — удивился корреспондент.
— Маяки, буи, семафоры на берегах. Это и называется обстановкой. А главное — практика. Вот сынишка мой…
Капитан показал на двенадцатилетнего мальчугана, сидевшего у поручней и глядевшего на проплывающие берега.
— Настоящий волгарь будет. Лучше меня фарватер знает. С шести лет его с собой вожу.
Разговор с корреспондентом прервал заведующий хозяйством. За ним шел несколько растерянный директор бриллиантовой концессии.
— Это наш художник, — сказал завхоз, — мы тут делаем транспарант. Так вот, нельзя ли будет прикрепить его к капитанскому мостику? Оттуда его будет видно со всех сторон.
Капитан категорически отказался от украшения мостика.
— Ну, тогда рядом!
— Рядом — пожалуйста!
Завхоз обратился к Остапу.
— А вам, товарищ художник, удобно будет сбоку от капитанского мостика?
— Удобно, — со вздохом сказал Бендер.
— Так смотрите же! С утра приступайте к работе.
Остап со страхом помышлял о завтрашнем утре. Ему предстояло вырезать в картоне фигуру сеятеля, разбрасывающего облигации. Этот художественный искус был не по плечу великому комбинатору. Если с буквами Остап кое-как справлялся, то для художественного изображения сеятеля уже не оставалось никаких ресурсов.
— Так имейте в виду, — предостерегал толстяк, — с Васюков мы начинаем вечерние тиражи, и нам без транспаранта никак нельзя.
— Пожалуйста, не беспокойтесь, — заявил Остап, надеясь больше не на завтрашнее утро, а на сегодняшний вечер, — транспарант будет.
После ужина, на качество которого не могли пожаловаться даже такие гурманы, как Галкин, Палкин, Малкин, Чалкин и Залкинд, после таких разговоров на корме:
— А как будет со сверхурочными?
— Вам хорошо известно, что без разрешения инспекции труда мы не можем допустить сверхурочных.
— Простите, дорогой товарищ, наша работа протекает в условиях ударной кампании…
— А почему же вы не запаслись разрешением в Москве?[430]
— Москва разрешит постфактум.
— Пусть тогда постфактум и работают.
— В таком случае я не отвечаю за работу комиссии.
После всех этих и иных разговоров наступила звездная ветреная ночь. Население тиражного ковчега уснуло. Львы из тиражной комиссии спали. Спали ягнята из личного стола, козлы из бухгалтерии, кролики из отдела взаимных расчетов, гиены и шакалы звукового оформления и голубицы из машинного бюро.
Не спала только одна нечистая пара. Великий комбинатор вышел из своей каюты в первом часу ночи. За ним следовала бесшумная тень верного Кисы.
— Одно из двух, — сказал Остап, — или — или.
Они поднялись на верхнюю палубу и неслышно приблизились к стулу, укрытому листами фанеры. Осторожно разобрав прикрытие, Остап поставил стул на ножки, сжав челюсти, вспорол плоскогубцами обшивку и залез рукой под сиденье.
Ветер бегал по верхней палубе. В небе легонько пошевеливались звезды. Под ногами глубоко внизу плескалась черная вода. Берегов не было видно. Ипполита Матвеевича трясло.
— Есть! — сказал Остап придушенным голосом.
писанное им в Баку из меблированных комнат «Стоимость» жене своей в уездный город N.
Дорогая и бесценная моя Катя!
С каждым часом приближаемся мы к нашему счастью. Пишу я тебе из меблированных комнат «Стоимость», после того как побывал по всем делам. Город Баку очень большой. Здесь, говорят, добывается керосин, но туда нужно ехать на электрическом поезде, а у меня нет денег. Живописный город омывается Каспийским морем. Оно действительно очень велико по размерам. Жара здесь страшная. На одной руке ношу пальто, на другой пиджак — и то жарко. Руки преют. То и дело балуюсь чайком. А денег почти что нет. Но не беда, голубушка Катерина Александровна, скоро денег у нас будет во множестве. Побываем всюду, а потом осядем по-хорошему в Самаре подле своего заводика и наливочку будем распивать. Впрочем, ближе к делу.
По своему географическому положению и по количеству народонаселения город Баку значительно превышает город Ростов. Однако уступает городу Харькову по своему движению. Инородцев здесь множество. А особенно много здесь армяшек и персиян. Здесь, матушка моя, до Тюрции недалеко. Был я и на базаре. Очень живительное зрелище, хотя базар грязнее, чем в городе Ростове, где я так же был на базаре. И видел я много тюрецких вещей и шалей. Захотел тебе в подарок купить мусульманское покрывало, только денег не было. И подумал я, что когда мы разбогатеем (а до этого днями нужно считать), тогда и мусульманское покрывало купить можно будет.
Ох, матушка, забыл тебе написать про два страшных случая, происшедших со мною в городе Баку: 1) Уронил пиджак брата твоего булочника в Каспийское море и 2) В меня на базаре плюнул одногорбый верблюд. Эти оба происшествия меня крайне удивили. Почему власти допускают такое бесчинство над проезжими пассажирами, тем более что верблюда я не тронул, а даже сделал ему приятное — пощекотал хворостинкой в ноздре. А пиджак ловили всем обществом, еле выловили, а он возьми и окажись весь в керосине. Уж я и не знаю, что скажу брату твоему булочнику. Ты, голубка, пока что держи язык за зубами. Обедает ли еще Евстигнеев, а если нет, то почему?
Перечел письмо и увидел, что о деле ничего не успел тебе рассказать. Инженер Брунс действительно работает в Азнефти. Только в городе Баку его сейчас нету. Он уехал в двухнедельный декретный отпуск в город Батум. Семья его имеет в Батуме постоянное местожительство. Я говорил тут с людьми, и они говорят, что действительно в Батуме у Брунса вся меблировка. Живет он там на даче, на Зеленом мысу, такое там есть дачное место (дорогое, говорят). Пути отсюда до Батума — на 15 рублей с копейками. Вышли двадцать сюда телеграфом, а из Батума все тебе протелеграфирую. Распространяй по городу слухи, что я все еще нахожусь у одра тетеньки в Воронеже.
Твой вечно муж Федя.
Постскриптум: Относя письмо в почтовый ящик, у меня украли в номерах «Стоимость» пальто брата твоего булочника. Я в таком горе! Хорошо, что теперь лето. Ты брату ничего не говори.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯГлава XXXVIИзгнание из рая
Между тем как одни герои романа были убеждены в том, что время терпит, а другие полагали, что время не ждет,[431] время шло обычным своим порядком. За пыльным московским маем пришел пыльный июнь, в уездном городе N автомобиль Г-1, повредившись на ухабе, стоял уже две недели на углу Старопанской площади и улицы имени тов. Губернского, время от времени заволакивая окрестность отчаянным дымом. Из Старгородского допра выходили поодиночке сконфуженные участники заговора «Меча и орала» — у них была взята подписка о невыезде. Вдова Грицацуева (знойная женщина, мечта поэта) возвратилась к своему бакалейному делу и была оштрафована на пятнадцать рублей за то, что не вывесила на видном месте прейскурант цен на мыло, перец, синьку и прочие мелочные товары. Забывчивость, простительная женщине с большим сердцем!
За день до суда, назначенного на двадцать первое июня, кассир Асокин пришел к Агафону Шахову, сел на диван и заплакал. Писатель в купальном халате полулежал в кресле и курил самокрутку.
— Пропал я, Агафон Васильевич, — сказал кассир, — засудят меня теперь.
— Как же это тебя угораздило? — наставительно спросил Шахов.
— Из-за вас пропал, Агафон Васильевич.
— А я тут при чем, интересно знать?
— Смутили меня, товарищ Шахов. Клеветы про меня написали. Никогда я таким не был.
— Чего же тебе, дура, надо от меня?
— Ничего не надо. Только через вашу книгу я пропал. Завтра судить будут. А главное — место потерял. Куда теперь приткнешься?
— Неужели же моя книга так подействовала?
— Подействовала, Агафон Васильевич. Прямо так подействовала, что и сам не знаю, как случилось все.
— Замечательно! — воскликнул писатель.
Он был польщен. Никогда еще не видел он так ясно воздействия художественного слова на интеллект читателя. Жалко было лишь, что этот показательный случай останется неизвестным критике и читательской массе. Агафон запустил пальцы в свою котлетообразную бородку и задумался. Асокин выбирал слезу из глаза темным носовым платком.
— Вот что, братец, — вымолвил писатель задушевным голосом, — в чем, собственно, твое дело? Чего ты боишься? Украл? Да, украл. Украл сто рублей, поддавшись неотразимому влиянию романа Агафона Шахова «Бег волны», издательство «Васильевские четверги»[432], тираж 10000 экземпляров, Москва 1927 год, страниц 269, цена в папке 2 рубля 25 копеек.
— Очень понимаю-с. Так оно и было. Полагаете, Агафон Васильевич, что условно дадут?
— Ну, это уж обязательно. Только ты все как есть выкладывай. Так и так, скажи, писатель Агафон Шахов, мол, моральный мой убийца…
— Да разве ж я посмею, Агафон Васильевич, осрамить автора!..