Потом встал.
— Пора. Сегодня сдаём номер. Без интервью. Не волнуйся, заменим чем-нибудь другим. Ничего страшного…
— Лёва, — мне вдруг страшно захотелось сказать ему гадость, — Лёва… Мне плевать на интервью… Я не волнуюсь из-за него…
— Вот как? — он опустил глаза. — Что же тебя волнует?
— Как ты думаешь, Лёва?
Боже, какой он непроходимый дурак! Взрослый мужчина — и такой дурак! Материалы… Интервью… Моя жизнь перекорёжена, я утонула в чужой крови, я боюсь закрыть глаза — мне видятся кошмары, о которых он не подозревает! Мой мозг и организм отравлены насмерть какой-то заразой, я гибну!
— Тебя волнует… Впрочем, догадываюсь… (изящным жестом поправляет прическу) Что же… Я не хочу, чтобы ты страдала…
Он снова присел на табурет, взял мою холодную руку в свою тёплую и сказал, глядя мне в глаза:
— Всё будет хорошо… Если я выживу…
Улыбнулся, как библейский мученик. И вдруг я с ужасом заметила, что у него чёрные дёсны! Просто чёрные дёсны над белыми зубами, которых у него так много…
Лёва уже набирал телефон Дмитрия Анатольевича. Вышел, громко беспокоясь в трубку о моём здоровье.
Тут же явился Макс — с синяками под глазами. И с пакетом. Конечно, как же в больницу — и без пакета? Не в традициях наших народов.
— Извини, мать, нецензурно выгляжу, была бурная ночь… Каков приговор врачей?
— Сотрясение мозга… Что-то ещё… Ты меня сюда привёз?
— «Скорая» привезла. Я только вызвал. А что мне оставалось делать — лежишь себе бездыханная, на прикосновения не реагируешь… Я уж и искусственное дыхание рот в рот делал, и массаж вот здесь (он нежно погладил себя по груди). Не реагируешь и всё…
— Откуда в «Вечерке» материал?
— А тебе понравилось?
— Я спрашиваю, откуда материал?
— Кто-то из нас написал.
— Я не писала.
— Значит, я.
— Ты?!!
— О-о-о! Он пощупал мой лоб. — Действительно, с головой нехорошо. Читай по губам: «Я — НА-ПИ-САЛ ЗА ТЕ-БЯ Э-ТОТ МА-ТЕ-РИ-АЛ!» Потому что ты была в больнице и не могла этого сделать. А мне не хотелось нарушать прекрасную традицию. Я втянулся.
— Но как ты мог подписаться моим именем?
— Во-первых, это не твоё имя… Во-вторых… Ты хочешь сказать, что я плохо написал?
— Написал хорошо.
— Ну, так лежи и молчи! Наш с тобой гонорар, кстати, растёт. И если тебе, содержанке, это неинтересно, то у меня совсем другая точка зрения. У меня двадцать восемь любимых девушек, и всех их нужно кормить.
Я отвернулась к стене. Неожиданно захотелось спать.
— Ладно, поеду… — Макс встал и аккуратно поправил место, на котором сидел. — Надо ещё твоего супруга на работу везти.
— На ночь глядя? Зачем?
— Сидит, бедолага, перечитывает макет. Латает прорехи номера. Ты же так и не сдала ему это сраное интервью… Повезу пораньше, может, кемарнёт часок. Совсем плохо выглядит…
Бедный Лёва. Боже, ну почему не может быть так, чтобы я никого не жалела? Почему никто не может пожалеть меня саму и так, как мне хочется?
— Скажи Лёве, что… я с ним.
Макс салютнул по-пионерски и пошёл к выходу.
— Макс!
Обернулся.
— Не кури больше «траву»!
Он внимательно посмотрел на меня и ушёл.
Я упала на подушки. Всё это — какой-то бред. Я сейчас окончательно засну и проснусь… Где? В общаге? В объятьях Лёвы?
В пакете Макса — газетёнка с кроссвордами, светскими хрониками гинекологического уровня и с голыми девушками (выбросила сразу, терпеть не могу), сигареты, зажигалка, чипсы… бутылка кефира! Ах, ты мой хороший! Кефира мне принёс, молодец какой! В Лёвином пакетике — сок, гематоген, пудреница, расчёска, зубная щётка с пастой, салфетки, смена белья, номер «Женского журнала» и письмо.
«Дорогая Наташа, мне трудно писать это письмо потому, что мне вообще трудно писать что-то кроме статей. Я чёрствый человек, лишённый возможности любить и разучившийся удивляться. Слишком много всего было в моей жизни. Слишком я от неё устал. От людей устал, хоть и пытаюсь изменить мир к лучшему всеми доступными мне средствами. А у меня есть кое-какие средства, ты знаешь…
Я понимаю, как нелегко тебе, молодой девушке, видеть кровь и страдания. Но всё происходит само собой, это судьба. Помни одно, я — с тобой, что бы ты ни делала. И если уж быть преступниками, то вдвоём. Л.».
— Можно?
Я оторвалась от Лёвиного письма. У двери стояла, эффектно опираясь на косяк, Инга Васильевна из «Вечерки». Они что, сдвинулись все? Посетители чёртовы…
На её плечах был белый халат. В руках — пакет.
Не услышав ответа, Инга Васильевна подошла и остановилась рядом.
— Вы неплохо выглядите, Лора. Но нашла я вас с трудом.
— У меня другое имя и фамилия.
— Это неважно.
Она вдруг наклонилась и поцеловала меня в лоб.
— Я сяду.
Она села на застонавшую табуретку, выставила инкрустированную лакированными туфельками ножку и ласково улыбнулась.
— Вот решила заглянуть. Макс вчера рассказал о неприятности, произошедшей с вами. Мне кажется, моё присутствие здесь не помешает.
Я пожала плечами.
— Видите ли, я догадываюсь, что вы сейчас переживаете. Мне приходилось бывать в вашей ситуации.
— В какой моей ситуации?
Инга Васильевна поиграла бровями, достала из кармана халата сигареты и закурила.
— С вами происходят странные вещи. Вы — не хозяйка своего тела и разума… Вами как будто управляет кто-то.
— Я уже слышала это вчера от Макса.
— Я не слушаю того, что говорит Макс. Но я люблю, когда те, с кем я разговариваю, слышат меня.
— Я слышу.
— Что вы собираетесь делать?
— С чем?
— С собой.
— А что вы предлагаете?
— Предлагаю относиться к происходящему как к неправде. Нереальности. Предлагаю ничего не вспоминать и ничего не бояться. Предлагаю перейти ко мне в штат. Что скажете?
Она улыбнулась, наклонила голову и посмотрела на меня сквозь дым.
— Вот, Дмитрий Анатольевич! — вдруг раздался голос утренней бабушки. — Они тут курят. Прямо в палате!
В палату стремительно зашёл главврач.
— Ну, девочки, мы так не договаривались! — он был в пальто и вращал ключи на пальце. — Мы вам все условия, а вы хулиганите…
— Простите нас, — Инга Васильевна медленно развернулась к Дмитрию Анатольевичу фасадом. (Дмитрий Анатольевич вспыхнул, увидев эту неземную красоту.) — Это всё я. Иногда требуется покурить для разрядки. А больной выходить нельзя… Но я не видела на двери запрещающих знаков… И, потом, в Америке — в платных отделениях — курят, разговаривают по телефону и даже заходят в Интернет.
На словах «платное отделение» Дмитрий Анатольевич засмущался и отослал бабушку в коридор.
— Я ничего не имею против общения. Но в больнице существуют свои правила, вы должны это понимать.
— Что же, я поняла, — Инга Васильевна встала. — Выздоравливайте, Лора… У нас очень много работы впереди… Редактор отдела криминальной хроники… Вас устроит такой расклад? Жить пока сможете у меня. С квартирой помогу… Думайте, поправляйтесь, дорогая…
Наклонилась ко мне и вдруг поцеловала! Поцеловала меня в губы, сильно и торжественно. Более того, легонько потёрлась своим греческим носиком о мою исцарапанную щёку. Пять секунд. Естественно, я не успела даже ударить её ногой…
— Вы на машине, э-э-э?.. — Инга Васильевна уже выпрямила стан и сосредоточила своё внимание на порозовевшем главвраче. Я была немедленно забыта.
— Дмитрий Анатольевич. Главврач.
— Очень приятно. Инга Васильевна. Главный редактор «Вечерки».
— Рад. Приятно удивлён. Читаю-с…
Они стояли некоторое время рядом со мной и быстро углублялись во флирт. Голоса становились ниже, глаза ярче, тела ближе. Они совсем не стеснялись меня. И вышли только потому, что скоростными темпами прошли первую стадию и нужно было сменить обстановку. Я снова осталась одна.
В пакете «от Инги» была бутылка красного вина в плетеном корпусе. И розовое сердечко на верёвочке с вышитым почему-то «Мерри Кристмасом».
— Ай лав ю! — заверещало сердечко под пальцем. — Ай лав ю!
Просто лежать очень трудно. И страшно. Ещё меньше, например, хотелось листать журнал. Но пришлось листать, иначе мысли меня убивали.
По сотому кругу пересмотрела фотографии, прошлась по тесту «Умеете ли вы быть нежной». Выберите один из трёх вариантов ответа. Надо же, оказывается, я не умею быть нежной… Я вдруг услышала, как вою. Натурально вою, по-волчьи.
Медсестра, кажется, принесла валерианки. Ничего не помню. Такая жуть, такая пустота, такая тоска… Зачем жить, сколько я ещё выдержу этот бред, этот сюр, этот трупный марафон? Не помню, как заснула. Было ощущение, что просто вытекли все соки, и я погасла. И в мутной, тревожной пустоте вдруг стали мелькать яркие и болезненные вспышки сновидений. Заколотый микрофоном Андрей Лагунин падает на сцене на колени и весело кричит залу: «Огонь!» Вверх взлетают сотни рук с зажигалками, Андрей хохочет и горстями бросает в зал золотые серьги. Серьги сыплются на подставленные холсты и прожигают их, оставляя чёрные дымящиеся дыры. В каждой дыре сидит Пиотровская и курит, стряхивая пепел на открытую канистру бензина. Взрыв, и из горки чёрной обугленной плоти начинает расти дерево. Листья его сразу же опадают и ложатся к моим ногам в виде «Досье на…» и с описанием интервьюируемых. На вершине дерева распускается огромный бутон в виде плетеного бутылочного корпуса, корпус лопается, как перезревший овощ, и обнажает разноцветные пальчики адвоката Резанникова. Гремя копытами, пробегает Рушник, волочащий за волосы голову главврача Дмитрия Анатольевича. Изо рта главврача блестящим потоком льётся битое стекло. Прямо мне в лицо. Я заслоняю лицо ладонями, вдруг мои руки с силой кто-то отводит в сторону — я вижу голую Ингу Васильевну, она улыбается и впивается в мои губы поцелуем. А я задыхаюсь и кричу.
— Т-с-с-с! Чего ты орёшь!
Я открыла глаза. Прямо надо мной — улыбающееся лицо Макса.
— Откуда ты? Сколько времени?
— Из дому. Время раннее. Часов пять. Рассвет уже полощется.