— Вы из какого отделения? — спросила робко, когда я почти дошла до конца пролёта. Я неопределённо махнула рукой и не остановилась. Я дошла до выхода, а медсестра всё смотрела мне вслед.
В машине включила радио и печку. И «дворники». Было очень холодно. Максова кожаная куртка не грела. Сунула руки в карманы и обнаружила маленький стаканчик-напёрсток. Я вытащила его, поднесла к носу. Запах коньяка. Я зубами прижала стаканчик к носу и ушла в себя… Пакетики. Лёвины. На свет фонаря и на ощупь — зерно внутри. Для крыс, видимо. Какое счастье… Лёва увлекается крысами, я увлекаюсь смертями… Какие у нас разные радости…
Макс бухнулся на сиденье и швырнул мне пакет с вещами.
— Пришлось изображать мелодраму в трёх действиях. Твоя медсестрица ни за что не хотела поверить, что я просто принёс передачу и желаю подождать тебя в палате. Надеялась, бедолага, что я буду приставать к ней, хулиганить. А я скромно «подождал», потом вышел, извинился и объяснил, что передачу завтра передам лично. Уношу пакет с собой. С тем, чтобы завтра вернуться. Учти, складывать твоё барахло было некогда, так что оно там всё помялось и смешалось.
Я молчала. Макс рассматривал картинку — я в неглиже и куртке, на босу ногу, стаканчик в зубах. Никак не прокомментировал.
— Задаю стандартный вопрос. Куда едем? Ко мне, к Лёве, в редакцию? Только скоренько думай. Раз-два!
— К тебе.
— Вот это я понимаю! Вот это в духе современных девушек!
Мы ехали по вечернему городу. Я видела счастливые и не очень счастливые, озабоченные лица. Люди стояли на остановках. Пытались штурмовать троллейбусы. Топтались у палаток с хот-догами.
Рассматривали витрины. Ругались с милиционерами. Пили пиво… Они все были НОРМАЛЬНЫЕ. И проблемы у них были НОРМАЛЬНЫЕ. И в народных недрах время от времени сверкали клетчатыми торбами приезжие, счастливые обладатели другого мира, тихого, сонного, где благополучие измеряется наличием водки на столе, успех — наличием хрусталя, а любовь — наличием планов на вечер. Когда-то в этом котле варилась и я. (Слово «котёл» и слово «варилась» отчего-то неприятно царапнули.)
Теперь я была обречена. Сойти с ума, быть арестованной и приговорённой к какой-нибудь смертной казни, умереть в родах — что ты выбираешь, Наташенька?
Мы остановились у могучей «сталинки». Из невидимого за деревьями открытого окна в ночь вываливалась суровая песня про «парнишку, который на нарах услышал, что мама болеет…».
— Учти, еды у меня нет. Готовой, во всяком случае. К тому же я тебя сейчас оставлю и вернусь только завтра.
— Почему? — мне стало плохо от мысли, что я буду одна в чужом доме.
— У меня есть дела и личная жизнь. А у тебя будет телевизор и двадцать четыре канала, — рассматривая моё печальное лицо, он смягчился. — Хорошо, я сейчас куплю тебе ещё пиво и чипсы…
В квартире он сразу показал мне туалет и ванную. Пока я пыталась смыть с себя пот, кровь и слёзы, он уже щёлкнул дверью. Я тряслась под душем и никак не могла отрегулировать температуру воды. Нас с водой бросало то в жар, то в холод. А потом просто хлынула ледяная. Что ж, прекрасно! Я заорала это, смело глядя в рыло душа! Добивайте! Заливайте! Всё равно смысла нет! Всё равно! Давайте!
Я била себя по животу, а кран — по наглой краноморде… Потом остановилась… Ладно — кран… Но при чём тут этот, который у меня в животе… Его — то за что…
И новая волна горькой ненависти. Как — за что? За то, что добавляет мне сейчас счастья и уверенности в завтрашнем дне! За то, что появился в самое неподходящее время! За то, что вынуждает меня саму совершить убийство! Убийство собственного ребёнка!
Ненавижу! Не хочу! Не могу! Хватит! Оставьте меня в покое! Я больше не играю! Я хочу сойти! Всё! Стоп!
Сколько я бушевала — не знаю. Горячая вода не появилась.
Мокрая, как трюмная крыса, я выползла в комнату. Макс не дал мне чистого полотенца. А в ванной висело то, чем наверняка вытирались многочисленные девочки.
Я влезла в ещё влажную рубашку, которую сняла с верёвочек в ванной. С волос текло, и я, проклиная всё на свете, открыла шкаф. Ничего, переживёт как-нибудь.
Он влез в мою жизнь и всё перелопатил, теперь я влезу в его шкаф.
В шкафу был беспорядок. На вешалках вперемешку с мятыми рубашками болтались лифчики. Свитера были свалены в кучу и вывернуты наизнанку. Какие-то маскарадные костюмы, какие-то инфернальные кожаные трусы в заклёпки, пятидесятый размер… Да он — весёлый парень!
Полотенца я не нашла и вернулась к тому, чужому, висящему в ванной. Ну что? Разве стало приятнее жить от этого, а? Да мне стало в тыщу раз хреновее!
— Я хочу найти чистое полотенце, — говорила я вслух. — Хочу таблетки от головной боли. Хочу что-нибудь поесть. Я вижу, что у этого сластолюбца не дом, а бордель. И мне нужно было сразу ехать к Лёве. Там хотя бы чистые полотенца. А одной быть одинаково плохо и там и здесь. Сейчас я найду еду и буду есть. Потом найду снотворное и буду спать. Или найду телефон и позвоню Лёве.
Холодильник был пуст и засорён тарелками со старыми пайками, покрытыми голубой плесенью. Когда-то что-то из этого было яичницей, что-то — дичью непонятной уже породы… Одни тонюсенькие рёбрышки арочкой торчали вверх из чёрной горки полусгнившего гарнира. Надкушенное, сморщенное яблоко. Непонятно почему лежащий здесь заплесневевший хлеб с бахромой следов чужих зубов на боку… Полупустая бутылка с кетчупом и та доверху забита плесневелым пушком. Омерзительно.
С едой не повезло.
С полотенцем не повезло.
С жизнью не повезло.
Тогда я просто врубила все имеющиеся в доме электроприборы, и оно гудело-играло-веселилось, как будто вокруг меня ключом била жизнь в её прекрасном мещанстве. Как будто рядом бродили близкие мне люди, озабоченные стандартными домашними вопросами. Телевизор, пыльный, но шумный, красил мою поганую жизнь лучшей двадцаткой MTV, музыкальный центр ворковал ди-джейским голоском, фен… Зачем ему фен дома? Он же не девица, зачем ему дома фен, этой сволочи? Я села к окну и тупо уставилась на фонари.
Иногда мне удавалось задремать — не потому, что я устала, — мой организм перестраивался на новую программу. Это началось ещё в больнице… Такое же ощущение пустоты и болезненного заполнения новыми ощущениями уже было со мной в первое утро после выпускного бала. Во-первых, я уже не была школьницей… Во-вторых, я уже не была девственницей. В-третьих, я впервые напилась и, более того, перебрала… Пробуждение было ужасным по глубине телесных ощущений. Вот тогда-то я впервые заинтересовалась санузлом… С целью разрешения проблем, возникших вследствие абстинентного синдрома… Я корчилась над унитазом, стараясь не думать о том, что натворила вчера. Собственно, мне некого было бояться — никто бы не потребовал отчёта о проведённом вечере. Я боялась себя. Не так, не так грезились мне первые взрослые шаги. И болело же от этого всё! Как будто корявым, бессмысленным, пошлым началом я перечеркнула всё своё будущее. До слёз болело. Я же могла уйти вчера! Никто не держал за руку меня — рыжую отличницу, не было никаких договорённостей. Всё так глупо! Дура! Дура! Плачь теперь!.. Но где-то в метре под этими слезами вызревало новое для меня чувство спокойной уверенности в том, что я сделала что-то важное, причастилась к большому, хоть и не тем боком, и без фанфар… Я — трижды взрослая! Боевое крещение в троекратном размере — кто ещё способен на такое? Теперь главное — не рухнуть в пропасть примитивных радостей (пьянки, гулянки, нетребовательные мальчики). Я тихо ушла тогда утром, а днём уже ехала в ближайший райцентр поступать. А мои друзья остались веселиться и, кажется, веселятся до сих пор…
Сейчас меня ломало так же. Только в миллион раз сильнее.
Поверхностью глаз я как бы себя воспринимала, но глубже — уже нет. И, слава богу. Пускай природа делает со мной всё, что хочет. Хочет — усыпляет. Хочет — тормошит. Может, я впаду в осенне-зимнюю спячку и проснусь года через три, когда всё это закончится?
Несмотря на глубину вселенского кошмара, полторы извилины разума во мне ещё дёргались. И благодаря этому делу я догадалась не сжечь Максов чайник и не снять трубку тренькающего телефона.
Не хватало ещё разговоров с Лёвой или с девицами Макса.
Потом у меня, кажется, начались галлюцинации. Мы с кем-то беседовали. С капитаном Ковальчуком. Он строго смотрел и говорил о моих многочисленных отпечатках и об отсутствии алиби. Я вяло оправдывалась. Капитан испарялся, потом снова вырисовывался с новыми обвинениями… В конце концов, я перебралась на твёрдый диван, обшитый колючей шерстью, и заснула по серьёзному. Без снов.
Проснулась оттого, что почувствовала острую необходимость сделать это. Я открыла глаза и увидела тень на стене, как в боевиках. Дёрнулась, хотела вскочить и вдруг не смогла даже приподнять голову! Мои руки, ноги и даже шея были привязаны! Я завопила и задёргалась как сумасшедшая!
— Тихо! Тихо! — рядом вынырнуло озабоченное лицо Макса — Ты мне сейчас всю мебель испортишь!
— Отпусти меня! Ненавижу! Сволочь! Гад! Отпусти меня! — я изгибалась и кричала.
— Да отпущу, отпущу! Не дёргайся только! Ненормальная…
Макс распутывал меня, ворча что-то о моей невменяемости.
Я всхлипывала и ругала его. Вот так «весело» мы прожили ещё один час. Из-за садомазохистских штучек моего дружка я лишилась килограмма волос — они запутались в диванных завязочках.
Дивану тоже не повезло. Половина ремней была вырвана с шерстью и мясом.
— Месяц шил! — ныл Макс, пытаясь привести в порядок свою секс-площадку. — Знаешь, сколько шкура стоит? Ты столько не стоишь, сколько эта шкура! Это же медведь бурый!
— Сам виноват… — я сидела на полу у стены и растирала пережатые ремнями запястья. — Додумался… Я чуть не умерла от страха.
— Это потому, что у тебя нету чувства юмора!
— Слава богу, у тебя его с избытком!
Макс закурил и сел рядом.
— Надо же. Я думал — крепко пришил. До сих пор не рвалось.