— Ета зачем ещё?
— Расследуем убийство! Хотим преступников наказать! И Елену Ивановну добрым словом вспомнить… Хорошим она человеком была?
— А чего… Хорошим… Строгая была, но дело своё знала…
— А с мужем у неё как?
— С каким, с бывшим, что ли?
— С доктором?
— А, с этим? Да мы и не видели его ни разу. Не общались они. Хотя Ивановна, говорят, сильно сохла по нему. Но не сознавалась. Он ей много горя доставил. Потом, квартиру поделить не могли. Он, вишь, к любовнице ушёл. А квартира на ём была записана. А Ивановна сказала: «Не отдам я тебе квартиру, сама буду жить».
— А могла она… скажем… тушу свиную разделать?
— Конешно, могла! Она такая мастерица. Хорошая баба, плотная… «Ударником труда» была. В журналах про её печатали…
До чёрного вечера, до ночи сидела я в гулком пресс-центре и терзала трубку, людей и себя. Я ещё больше запуталась и поняла одно: все эти люди могли быть убийцами и все должны были стать жертвами. И всякий из нас готов убить и заслуживает смерти. Я шаталась, черепная коробка трескалась и жгла кожу. Отчего все они так виноваты в своих смертях? Почему им всем не сиделось и не любилось? Для чего они все обросли таким количеством врагов и недругов?
— Куда едем?
Снова таксист задаёт мне фирменный вопрос. И я — нерадивый пассажир. Решила поехать к Лёве и на волне откровения, сожравшей мой покой сегодня (и навсегда), узнать у него всё
— Слышали что-нибудь об убийствах?
Таксист настороженно посмотрел на меня. Ручаюсь, где-то в глубине души он взялся за монтировку. Если пассажир ночью говорит об убийствах, нужно сгруппироваться на всякий случай.
— Это про те, о которых в газете пишут?
Я кивнула…
— Ну, слышал. Кто ж не слышал…
Он напрягся и замолчал. Всю дорогу держал меня в поле зрения, краем глаза отслеживал каждое движение. Даже смешно — меня тоже кто-то боится. А может, все они, дети моей Родины, так запуганы жизнью, маньяками и Лорой Ленской, что видят монстра в первом встречном?
Уже у самого дома, убедившись в моей безобидности, таксист сказал себе «вольно» и повеселевшим голосом сообщил:
— А я того таксиста знал!
— Какого?
— Которого убили! Он из нашего парка мужик.
— Сочувствую…
— Да не сочувствуйте… Такой чёрт был… Одного только меня в очереди раз двадцать подсидел… Ничем мужик не гнушался, только бы начальство его выделило… А уж шестерил как, сказать страшно! Можно подумать, он никогда счётчик не выключал… Жополиз был и шестёрка…
У меня был свой ключ, и я открыла дверь квартиры, в которой прожила так мало времени, но прожила его так бурно! Темно. Пусто. Уже в коридоре пахнет болезнью и пустотой. Я включила свет и прошлась по комнатам. Лёвы нет. На работе он тоже не появлялся. Я взяла телефонную трубку (моя рука за день приобрела форму, близкую к «рычагу») и засомневалась. Куда звонить? В больницы? В милицию? Юлии Марковне? О чём переживать? И переживать ли? Или радоваться?
Я прислушалась к собственным замученным ощущениям. Что я испытываю к человеку, который… впрочем, не будем повторяться. Организм ответил криками пустого желудка. Я сделала ещё одну попытку, расслабила органы чувств, приняла кучеобразную форму и закрыла глаза… Какое-то время основной оставшейся мыслью была жгучая ненависть к Чапе, потом вдруг заискрилось чувство катастрофической нежности к непонятному Лёве. Нежность посетила меня первой. А потом на неё посыпались обиды, страхи, претензии, вопросы, сомнения и желание хорошенько отхлестать Лёву по щекам за всю ту неразбериху, которую он посеял в моём уме.
Юлию Марковну будить я не решилась. Если она знает о том, что Лёва исчез, моё вмешательство ей не поможет. Если не знает — пускай не знает дальше. Милиция? Я вспомнила о творческом союзе Лёвы и капитана Ковальчука и несколько успокоилась. Наверняка с Лёвой всё в порядке. Человек, который дружит с капитаном милиции, не может быть преступником и точно так же не может быть жертвой преступления.
Поразмыслив ещё, я решила не звонить в больницу. Только по одной причине — у меня не было бы сил навестить Лёву. Если он болен, я узнаю об этом завтра. Если он мёртв… А ведь он может быть мёртв? Почему в это сложное время он не может быть мёртв? Я говорю не о случайной смерти от подлой руки уличного хулигана… Но существует и другая смерть — загадочная, подчинённая непонятному закону, полная иероглифов, вспышек фотоаппарата и моего участия…
Я ещё раз заставила себя обнажить чувства и почувствовала привкус желчи во рту. А вслед за этим — привкус смерти в воздухе.
Такси не ловилось. Может, они пугались моего растрёпанного вида? Не знаю. Часть дороги к дому Юлии Марковны я прошла пешком. В избытке визжали тормозами ночные сердцееды восточных кровей.
— Дэвушка, пакатаемся?
Знали бы они, что я за «дэвушка»! Возможно, я — чёрт, или демон какой-нибудь, или приближённый к демону.
Кавалеры, не обнаружив реакции на заманчивое предложение, некоторое время ещё ползли рядом, а потом срывались с места и, шелестя шинами, мчались на поиски других «дэвушек», более вменяемых.
Я только успевала отметить, что у них хорошие машины и что я совершенно не боюсь их. Страх перед реальными, земными людьми давно уже не терзал меня.
А потом, наконец, нашёлся смелый таксист.
Глава 25
Следующий день принёс дождь и Макса. Юлия Марковна тихо причитала в кресле. Вера Павловна где-то на улице выгуливала Чапу.
Макс расправил крылья и начал заниматься старушкой. С невыносимой для постороннего глаза нежностью и терпением он возился с ней, поил бульоном, слушал её воспоминания о детстве ныне покойного Ивана Ивановича и Лёвушки. Я любовалась Максом и в то же время колоссальным усилием воли заставляла себя и Юлию Марковну не думать о Лёве. Макс уже получил задание, он найдёт его — Макс справится с любой задачей. Но если Юлия Марковна сейчас спросит меня о том, где, в каком пространстве находится её сын и мой жених, — я не отвечу. И это наверняка спровоцирует новый приступ душевной боли у старушки. Лучше просто не вспоминать.
И вот что странно — Юлия Марковна не говорила о сыне! То есть она каждые двадцать секунд включала машину времени и перемещалась к песочнице, где маленький Лёвушка играл с маленьким Ванечкой, приглашая нас быть свидетелями её путешествий. Но реальному, сегодняшнему взрослому сыну, хворающему, лишившемуся друзей, единственному сыну звонить она и не собиралась! Это меня и радовало, и огорчало, и озадачивало.
Пришла Вера Павловна, приняла пост у кресла Юлии Марковны. Макс уже через минуту курил на лестнице, жадно всасывая в себя сигарету.
— В тебе погибает брат милосердия… Как ты думаешь, где Лёва?
Макс неопределённо пожал плечами. Это означало, что ему неинтересна судьба брата милосердия — пусть погибает — и что он не знает, где Лёва. Странно. Он ведь прочно зарекомендовал себя как любящий, хоть и странною любовью, брат.
— Сейчас объеду больницы… — почесал сизую джорджмайкловскую щетину он. — …Не хотел бы я оказаться на его месте… При живой матери и невесте не быть востребованным? И никто не догадывается, что с ним произошло? И никто не заявил в милицию?
Я молча проглотила этот пламенный текст. Всё правильно. Всё так и есть.
— Я поеду с тобой.
Макс сверкнул весёлым тёмным глазом:
— Совесть заела? Скажи спасибо, что я у тебя есть. Если бы не я, сколько глупостей ты натворила бы за это время! А сколько важного не сделала?
Уже борясь с мотором, Макс, как бы между прочим, кивнул на заднее сиденье:
— Там у меня фотоаппарат.
И я сразу поняла, какое развитие получит сегодняшний день.
— Это словно наваждение! — кричал Макс, вращая рулём. — Я только подставляю руки, и в эти руки кто-то вкладывает всё то мерзкое, что я даже не хочу видеть на заднем сиденье моего автомобиля! Я ощущаю себя не просто сосудом порочности, а предметом потребления! Вот что меня угнетает! Я — пользованный предмет потребления! И это при том, что всю жизнь я объективно никому не нужен… Не думаю, что желание быть чьим-то любимым мальчиком сублимировалось в полное отсутствие «Я»…
— Макс! Какого чёрта ты так сложно выражаешься?
Прошло всего пару часов с того момента, как мы выехали на поиски Лёвы. И вот мы с Максом уже снова на грани нового «приключения».
— Ты чувствуешь это? — орал он мне. Странно, как будто мы продирались сквозь пургу! Эфирное тело пространства вокруг было засорено до предела какими-то шумами, вспышками, грохотом, громом, грозой, криками, гулом, паром, воем — это при том, что мы оставались в машине!
— Чувствую!
Выжав 90, мы мчались навстречу новой смерти. И оба это знали. И, когда мы входили в розовый коттедж на кольцевой, я просила небо только об одном — чтобы это не был Лёва! Генетика ли, стадные ли материнско-беременные чувства, мысли ли о Юлии Марковне — не знаю, но что-то меня плотно держало в состоянии «если только… я сразу же умру, не выдержу». Если исключить эту спонтанную любовь к жениху, я была спокойна. Настолько, насколько бывает спокоен человек, который не владеет телом и лишён счастья владеть ещё и собственными органами чувств. В моменты «приближения ЭТОГО» я превращалась в растение, в инвалида с ампутированным страхом, и с каждым разом всё больше.
«Покачиваясь и стуча зубами, два зомби вошли в гостиную — так начала бы я какой-нибудь опус по мотивам. — Обострённое в такие моменты чутьё вывело их на нужное место — за диван. Там, за диваном, валялась дама 90-60-90, с чёрными волосами до копчика и со связанными руками. Лицо дамы рассмотреть было крайне трудно, поскольку его закрывала маска Комика из известного театралам масочного дуэта.
Маска в своё время претендовала бы на звание произведения искусства — литая, металлическая. Но в этот исторический отрезок времени, в этом спектакле она была Маской Посмертной, Трагической и, судя по всему, орудием убийства».