Жизнь в Приюте шла по установленному распорядку: утром – молитва и завтрак в большом зале за длинными деревянными столами, днем – уроки, работа, потом – обед и получасовой сон. Потом – заучивание новых молитв и вечерняя служба в каменной часовне.
Только раз в году ворота открывались и звучала музыка. Это означало, что все, кому исполнилось шестнадцать лет, отправляются в Большую Жизнь.
Но для того чтобы так вот оставить Приют, нужно иметь на себя спрос, то есть письменное подтверждение того, что там-то и там-то нужны рабочие руки. С каким нетерпением я ждала этого момента! Но… На меня спроса не было, не было и заявки. И я снова слышала:
– Ты должна стыдиться! Видишь, ты никому не нужна!
И это было правдой.
Только однажды на несколько минут я почувствовала это удивительное состояние нужности кому-то. Но это меня лишь напугало…
…Обычно на вечернюю молитву ходили только старшие воспитанники, младшие молились в классах под присмотром воспитателей. Я же всегда молилась отдельно – в своей комнате. И хотя слова молитвы висели у меня на стене в большой железной рамке, признаюсь, я грешила и никогда не поглядывала на нее – ведь за мной никто не следил. Я поднимала взгляд, смотрела на верхний витраж своего окошка и всякий раз произносила что-то свое или то, что подсказывали голоса.
Так было, пока я не повзрослела. А уже тогда начала ходить в часовню вместе со всеми. Мы шли долгой чередой, всегда босые (даже в лютый мороз!) и несли свечи. Овальный зев часовни поочередно заглатывал огоньки. Я всегда отставала и не спешила: очень не хотелось отдавать свечу голодной черной прорве.
В часовне стояли узкие каменные скамьи. Мы усаживались, тесно прижимаясь друг к другу, и дрожали от холода. Воспитатели прикрывали наши замерзшие колени потертыми одеялами, пахнувшими воском. Это было очень милостиво с их стороны.
Свечи, которые мы прилепляли к стенам, тускло поблескивали. Как всегда, к кафедре выходил Лучший Воспитанник и произносил слова нашей приютской молитвы. Остальные только повторяли концовки фраз. Вот тогда я наконец узнала, что написано на желтой бумаге в железной рамке.
– Мы хотим, чтобы всегда было много воды и мыла! – говорил отличник. – Мы хотим мяса, хлеба и теплой одежды! Мы хотим много работать, чтобы заслужить сытость и уважение в обществе! Мыла и воды! Мыла и воды! Мыла и воды!
Я повторяла концовки фраз тише других, почти неслышно. Эти слова были намного хуже тех, которые сочиняла я. Или мне это только казалось?
Размышляя об этом, я вдруг почувствовала, что одеяло, под скупым теплом которого согревались мои замерзшие колени, будто зашевелилось, сдвинулось с места и чуть приподнялось, образовав над коленями прохладную воздушную подушку. В тот же миг что-то влажное, дрожащее и теплое медленно поползло по ноге, поднимаясь все выше и выше… Скользкий жар остановился на уровне колена. Казалось, что мне в подол положили теплую гнилую рыбу, которая сейчас растечется по ногам, распространяя мерзкий удушливый смрад.
Ко мне еще никто не прикасался – в Приюте это считалось плохим тоном. (Иногда сквозь щит опущенных ресниц до меня доходили истории, которые происходили с моими одногодками. Они сталкивались, разбивались на пары, похлопывали друг друга по плечу, дергали друг друга за волосы…
В результате подобных манипуляций из самого дальнего уголка Приюта порой доносился детский плач, а утром приезжала карета с гербом Обители Младенцев и Верховная Настоятельница вносила в нее что-то маленькое, завернутое в серую простыню…)
…Скользкая рыба превратилась в рака, который больно впился в мои колени. Я боялась шелохнуться, не знала, что делать. И голоса затаились. Я поняла: кто-то сидевший рядом заинтересовался мною. Значит, я была нужна? Значит, так ЭТО начинается? Одеяло на моих коленях вздымалось, как море в бурную погоду. Я мечтала о том миге, когда закончится молитва.
– Хотим! Хотим! Хотим! – в один голос прокричали все. И воспитатели стали сбрасывать одеяла с наших ног.
Я взглянула на свои колени и икры – на них остались синяки.
Вернувшись в свою комнату, я забаррикадировала дверь стулом и упала на колени перед окном. В нем висела одинокая звезда…
Ночью мне приснился жуткий сон. Мне даже показалось, что все это было наяву…
…Дверь неслышно отворяется… Входят двое – Верховная Настоятельница и воспитатель. В руках у Верховной – тонкая длинная игла, воспитатель держит в руках стеклянный лекарский лоток с куском протухшего мяса.
– Сейчас… сейчас… – шепчет Верховная и втыкает кончик иголки в посиневший кусок.
– Давай… давай… – шепчет Верховная, и воспитатель садится на мои ноги. Настоятельница наваливается на грудь (я даже не могу шелохнуться!) и подносит иглу к моему виску. Я чувствую укол…
– Вот и все, – довольно говорит она, – вживление состоялось. Через несколько дней она начнет гнить с головы. Скажем, что это – бубонная чума…
Они отпускают меня. Я лежу недвижимая и распластанная, понимая, что у меня нет выхода.
Дин-дон!
Будет сон…
…Утро вливается в окно сквозь щели в деревянных рамах, как кислый лимонный сок. Утро и прохладный воздух приводят меня в чувство. Я смотрю на дверь – она все так же подперта стулом, притрагиваюсь к лицу – не болит. Но что там, у виска? О, если бы я могла увидеть свое лицо! Я смотрю в стекло окна и вижу, как далеко-далеко на горизонте всходит розовое солнце.
Трень-брень!
Будет день…
Днем меня вызвала к себе Верховная Настоятельница. Неужели и на меня пришла заявка?!
– Садись, Жанна, – сказала Настоятельница, указывая на высокое кресло напротив своего стола.
Я покраснела, ноги мои вмиг ослабели, и я почти упала в это глубокое, мягкое ложе, пахнувшее зверем. Оно поглотило меня с головой.
– Итак, Жанна, – она говорила, как всегда, глядя только на носки моих башмаков (я смотрела туда же), – сегодня ты покинешь наш славный Приют.
Я взволнованно сжала пальцы. Наконец торжественный момент наступил и для меня! Я напрягла слух. Даже голоса не мешали мне.
– Как ты уже, наверное, догадываешься, твои способности и коэффициент полезности нашему обществу – минимальны. Мы сделали все, что могли. И ты должна быть благодарной…
(О, я была, была благодарной!)
– Так вот… – Она не спешила, а я изнемогала от любопытства. – Так вот, Жанна… В нашей стране есть все, о чем мы так страстно молились. Ты же молилась вместе со всеми, Жанна?
(О, конечно же, я молилась! Молилась вместе со всеми!)
– Но, – после паузы сказала Настоятельница, – все рабочие места заняты. Все занимаются делом. Делом, которое не может быть твоим. Разве эти руки могут шлифовать камень или варить мыло?
Я посмотрела на свои пальцы. И мне стало стыдно, как в детстве.
– Так вот, Жанна, наша страна, благодаря таким Приютам, как наш, – процветает. У нас много мыла, воды и хлеба. Скажу откровенно: в ней не хватает бродяг, – тут она слегка закашлялась.
Я не знала, кто такие эти бродяги, но была готова стать кем угодно.
– Нет людей, которые были бы раздражителями общества и катализатором прогресса. Ты меня понимаешь, Жанна?
Я понимала одно: я буду полезной, нужной и свободной. И сегодня я покину Приют.
Поэтому уверенно кивнула головой. Где-то далеко начал звонить церковный колокол.
Тик-так!
Будет знак…
К высоким железным воротам меня провожал только сторож. И музыка не играла.
С собой мне дали лишь маленькое шерстяное одеяло и котомку с мылом. Больше ничего.
Сторож распахнул ворота и прикрыл глаза рукой от света.
Я тоже зажмурилась: по ту сторону наших стен было слишком ярко и красочно. Я испугалась. За мной со скрежетом закрылись ворота, щелкнул замок… И наступила тишина.
Я ждала, что в голове раздадутся голоса, но их не было. Неужели я стала круглой и гладкой? Но, если это так, почему же тогда для меня не нашлось лучшей вакансии?
Не знаю, сколько я так простояла, прижимаясь спиной к холодной каменной стене. Неуверенность и страх терзали меня. Был даже момент, когда я едва сдержалась, чтобы в отчаянии не заколотить в ворота, умоляя впустить меня назад.
– Что мне делать? – шептала я. – Почему вы оставили меня?..
Тишина.
А потом в этой тишине я услышала легкий шорох и звон. Он доносился из-под земли. Исходил из травы, доносился откуда-то издалека. Потом настал черед запаха… Сладкий, медовый, горьковатый, пряный – он был разным! Я почувствовала, как из меня постепенно испаряется холод. Раскрыла глаза. И захлебнулась красками, запахами и звуками. Увидела, что стою на краю большого луга, вдали зеленой полосой вырисовывается лес, за ним струится синяя река. И небо надо мной было голубым, а не серо-зеленым, как в витражах моего оконца.
Я сбросила деревянные башмаки и боязливо сделала первый шаг по траве. А потом пошла быстрее, потом – побежала.
Бежать по лугу было очень приятно, но я не знала – куда я бегу?
Обычно воспитанников Приюта забирал зеленый экипаж с надписью «Биржа», но за мной его не прислали.
И вот на поляне я увидела… коня!
Тонь-тонь!
Будет конь…
Я никогда еще не видела этих удивительных животных вблизи. Конь был белым. Он красиво выгибал шею, наклоняясь к траве. Заметив меня, он весело заржал и направился в мою сторону. Я не испугалась. Я погладила его по круглой щеке. Конь закивал головой, и я поняла, что он приглашает меня покататься. Я оглянулась. Я еще боялась Настоятельницы. Боялась, что все это – сон…