ее так, что она могла бы поступить в любое учебное заведение.
– То есть вы «вели» ее много лет. Не казалось ли это странным, скажем, ее родителям, соседям? Не испортили вы ей жизнь слухами? Ведь если дружбу взрослого с ребенком еще можно как-то объяснить, то вряд ли можно объяснить духовное общение шестнадцатилетней девушки с далеко не старым человеком. Вы чего-то не договариваете…
Витольд поморщился, будто у него вдруг разболелись зубы.
– Я решил говорить только то, что было на самом деле. Не торопите меня. И, пожалуйста, вы, кажется, предлагали коньяк…
Врач охотно достал из шкафчика новую (купленную сегодня специально для этой встречи) бутылку, быстро нарезал лимон, разлил напиток в пузатые рюмочки. Витольд повертел свою рюмку в руке. Врач беспокойно проследил за тем, как прозрачные коричневые капли медленно сползают по стенкам рюмки – значит, коньяк, слава богу, «не паленый», хоть и куплен в местном магазинчике. Оба выпили молча.
– Итак… – продолжал посетитель, – что касается родителей… Они были счастливы от такого бесплатного репетиторства. Только и всего! А через два-три года у них появилось еще двое детей – близнецов, и, конечно, им было не до старшей. С соседями я не общался вообще. А насчет наших встреч…
…Она была для меня лишь объектом – куском глины на гончарном круге. И если я, выражаясь метафорически, водил по нему руками, как положено умелому гончару, – в этом не было ни намека на телесную чувственность. У меня были любовницы, хотя жениться еще раз я не собирался. Не подумайте, что я был каким-то скучным сухарем. Кроме научных, я проводил кучу других экспериментов, которые, несомненно, также шли ей на пользу. Она очень плохо одевалась – всегда донашивала что-то после матери или перешитое из материного своими руками. Выручало то, что в то время девочки носили школьную форму, к которой можно было пришивать разные воротнички, – в форме у нее был замечательный вид. Остальная же одежда – сплошная безвкусица. Прическа тоже нуждалась в большем внимании. К тому же мне нужно было научить ее общению и тому, что называется «социальным поведением». Это тоже было довольно интересно.
Я с удовольствием платил за платье, которое уговаривал ее примерить в магазине. Собственно, я делал это не ради нее – это тоже было частью моей жажды экспериментов. Я часто проделывал такое с другими женщинами. Не знаю, как это лучше объяснить… Это приятное чувство, когда ты невзначай заводишь женщину в магазин, так же невзначай снимаешь с кронштейна какую-то вещь и говоришь: «Тебе это будет к лицу!» Женщина краснеет, смущается. Тем более если вы знакомы меньше двух-трех дней. На ее лице отражается множество эмоций – она вся перед тобой как на ладони! Сначала она воспринимает этот жест как комплимент (ведь я всегда выбирал самое лучшее платье), потом она напрягается, мысленно пересчитывая деньги в своем кошельке – хватит ли на то, чтобы удовлетворить мое желание видеть ее в этом платье. Это мгновение для меня – самое яркое и самое неприятное. Потом она отчаянно заходит в примерочную… Любая женщина в такой ситуации обязательно заходит в примерочную. А когда выходит… Вот тут начинается самое приятное: она видит, что я направляюсь к кассе… Честно говоря, я проделывал все это ради себя самого. Я и сейчас иногда могу делать это. Если вы меня не понимаете – просто поступите когда-нибудь так, и, клянусь, в этот момент вы почувствуете себя творцом мира!
Короче говоря, время от времени я покупал ей одежду, переплачивал цыганам за польскую косметику. У нее первой в классе появились большие солнцезащитные очки-хамелеоны и джинсы…
Стригли тогда в парикмахерских плохо, и я предложил ей собирать густые волосы в аккуратный пучок на затылке. Вот так мне пришлось стать еще и стилистом…
Теперь, отвечая на ваш второй вопрос, попробую объяснить самое сложное…
Порой случалось так, что я выставлял ее за порог: ко мне приходили женщины. Тогда она превращалась в маленькую фурию – упрямо колотила ногой в закрытую дверь, дышала в замочную скважину или, в знак протеста, заклеивала глазок жевательной резинкой. Мы ссорились.
– Зачем тебе эта рыжая? – восклицала она. – Тебе с ней интереснее, чем со мной? Чем ты с ней занимаешься?
– Это тебя не касается, – сердился я, – каждый человек должен иметь свою личную жизнь.
– А я, я не могу быть твоей личной жизнью?
Я смеялся:
– Не волнуйся, ты – намного больше, чем все это.
– Тогда почему ты меня прогоняешь?
– Потому что всему свое время. Эта, как ты сказала, «рыжая» – женщина, которую я люблю. Это тебе понятно? Я хочу быть с ней наедине. Время от времени мне это нужно.
– Зачем? Зачем?! – в отчаянии переспрашивала она. – О чем ты ей рассказываешь? Тебе с ней интереснее?
Это была обыкновенная детская ревность.
Через пару лет, превратившись в довольно хорошенькую девушку, она уже не спрашивала, что я делаю с женщинами. Наоборот. Здесь уже мне пришлось сдерживать ее чувственность, ведь, как любая девочка из неблагополучной семьи, живущая в однокомнатной квартирке, она была довольно осведомлена в отношениях между полами. Я думаю, что она задумывалась и о наших встречах, отыскивая в них какой-то подвох. Иногда мне трудно было вернуть ее мысли в русло занятий. Она могла сесть на стол, вызывающе закинув ногу на ногу. И я начинал опасаться, что моя теория разобьется вдребезги, потому что гены все же возьмут свое. Поэтому старался быть как можно больше суровым, холодным, отсылал ее в ванную – смыть краску с губ и глаз. Она сердилась, капризничала, донимала меня подробностями своих взаимоотношений со старшими ребятами. Остановить ее могло только то, что я, притворно вздыхая, выпроваживал ее домой. Тогда она снова превращалась в послушную ученицу и покорно садилась за стол. И клянусь, я видел, что это ей было интереснее женских уловок, с помощью которых она пыталась манипулировать мной. Вот так, вместе, мы пережили переходный возраст, не избежав ссор и недоразумений. До последнего, выпускного класса их было немало. Она начала как бы соревноваться со мной, испытывая мое терпение и, я бы сказал, дружбу или нечто большее, что сложилось между нами за эти годы, – некую духовную близость, почти родство.
– В классе я сказала кое-кому, что у меня есть старый любовник, – однажды заявила она.
– Ты – банальная маленькая дуреха, – ответил я. – Обидно, что твои золотые мозги заняты такими глупостями!
– А если мне ни с кем не интересно, кроме тебя! – выкрикнула она.
– Разве обязательно записывать меня в любовники? Ты для этого слишком мала и… и глупа! Если хочешь, чтобы меня посадили в тюрьму, – то, пожалуйста, распространяй эти слухи по всему городу!
В другой раз она выдумала еще большую чушь:
– Если я не найду лучшего мужа, ты женишься на мне? Не сейчас – потом… когда-нибудь?..
– Наверное, я ошибся, – вздохнул я. – Думал, что на свете есть девочки, из которых вырастают сильные, независимые и умные женщины. Оказывается, ошибся: все они мечтают выйти замуж, стать квочками…
Я знал, что говорить и на что давить! Больше она меня никогда не провоцировала, и наши занятия продолжались без проблем. К тому же пришло время, когда надо было серьезно подумать о дальнейшем обучении.
Она делала значительные успехи, и я был очень доволен. Но ее увлечения ежегодно менялись, она не знала, на чем сосредоточиться. Сначала это были точные науки, потом – литература и языки. Наконец мы выбрали факультет иностранных языков. Это был рациональный выбор, ведь я планировал, что она не удовлетворится одним образованием, а знание языков всегда пригодится.
Конечно, она поступила в университет. И наши разговоры утратили свой академический характер.
– Не понимаю… – сказал врач, – зачем вам это было нужно?
– Сейчас и я не могу найти ответ на этот вопрос, – задумчиво ответил Витольд. – Мне нравилось быть богом. Тем более что мне это ничего не стоило – в нематериальном смысле. Я уже говорил, что проверял на ней разные свои мысли и гипотезы. Времена были скучные, тягучие, как резина, и неинтересные. Мой предмет – один из предметов, которые я преподавал в университете, – «История христианства», был популярным только среди студентов, общение было ограниченным. К тому же я терпеть не мог невежества в тех вещах, в которых разбирался в совершенстве. Хелена же была замечательным тренажером для моих нереализованных амбиций.
– Она об этом догадывалась?
Собеседник надолго умолк. Когда он заговорил, голос его потерял уверенность.
– Она об этом сказала, когда ей уже исполнилось двадцать лет. Тогда она впервые отдалилась от меня. Не только потому, что была загружена учебой (хотя это действительно было так), я оттолкнул ее по-настоящему. А потом уже ничего нельзя было вернуть.
Но лучше по порядку…
…Я никогда не смотрел на нее как на женщину. Она была и оставалась для меня девочкой с вечно растрепанной косой, в коротком платьице в горошек, с разбитыми коленками и раскрытым ртом – иногда въедливой, порой трогательной, а зачастую – ненасытной губкой, в которую я вливал информацию. Так было, когда ей исполнилось шестнадцать, и потом, когда она уже стала совсем взрослой. Все это время у меня была довольно насыщенная личная жизнь (однажды я даже всерьез подумывал о женитьбе).
В двадцать она уже начала спорить со мной, выражать свои порой довольно толковые мысли. И это меня раздражало. Кроме того, я заметил, что ее мышление стало метафорическим, и то, до чего я доходил долгим путем логики – при помощи этого сугубо мужского инструмента мышления, она выдавала за каких-то полминуты, применяя свое воображение. Мы лезли в книги, чтобы проверить, кто из нас прав, и все чаще она радостно хлопала в ладоши и кружилась на одной ножке от удовольствия: ведь она выигрывала. То, чему я должен радоваться, злило меня не на шутку! Я искал любой повод сохранить позиции, переходил к менторству. Основания для этого были: она начала писать. Я категорически возражал. Это мешало учебе и могло хорошенько испортить ей жизнь. Я пытался убедить в этом. Говорил, что почти все писатели – несчастные люди, отравленные словом и алкоголем, что у нее нет никаких перспектив зарабатывать этим на жизнь, что ее никто не поймет и не услышит, потому что, как известно, нет пророков в своем отечестве. А тем более тут, у нас, где ценят только в двух случаях: после смерти или признания за рубежом.