Слёзы так и не выступили, но, очевидно, вид у Ольжаны всё равно стал потерянный.
– Вы расстроились, – заметил Лале за её спиной. Тёплая ладонь легла ей на локоть. – Присядьте.
Эти касания – чтобы она не чувствовала себя чересчур отвратительной после того, как Лале отказался её целовать?
Ольжана села на поваленный ствол, со вздохом посмотрела на озеро. Лале устроился рядом с ней, и Ольжана ощутила на себе его взгляд.
Повисло молчание. Наконец она спросила:
– Что вам рассказал Юрген?
– Ничего существенного. – Лале отозвался так быстро, словно только и ждал, что она заговорит. – В Чернолесье приехали ученики господина Грацека, чтобы отвезти в Тержвице чародеев Дикого двора.
– Ага. – Ольжана повернулась к нему. – Хотите, расскажу поподробнее?
Тёмные глаза Лале снова внимательные и ласковые. И, может, слегка довольные. Так рад, что уехал Юрген?
– Хочу, – кивнул Лале. – Я люблю вас слушать.
– Фу, перестаньте. – Ольжана клацнула зубами. – Лале, раз и навсегда: даже если вы… э-э, по какой-то причине чувствуете себя виноватым передо мной, то не нужно мне льстить, ладно? – Она тряхнула кудрями. – Вы ни в чём не провинились. Я не нуждаюсь в вашей похвале.
Не успел он и слова вставить, как Ольжана продолжила:
– Так вот…
Она рассказала ему про удивительную повозку господина Грацека, свиток от чародеев Драга Ложи и заносчивого колдуна Баргата. Лале слушал её, медленно вертя башильерский перстень на пальце.
– Похоже, Йовара это здорово смутило. – Ольжана равнодушно поболтала ногами. – Не думала, что его вообще способно что-то смутить. Забавно, да? Напоминает о том, что на каждого хищника найдётся хищник покрупнее.
Лале снял с пальца перстень и задумчиво подкинул его на ладони.
– Да, – сказал он. – Это действительно забавно.
– Будто что-то из ваших трактатов о философии.
Лале усмехнулся и слегка качнул головой.
– Знаете, – он вернул перстень на палец, – когда я ещё жил в Хургитане, я встречал одного торговца. Его любимой присказкой было «Каждый поёт, когда приходит его очередь». Хочет не хочет, а поёт.
Рука Ольжаны лежала на бедре, и Лале плавно потянулся к её запястью. Ольжане почудилось в этом странное мальчишеское озорство – точно Лале пробрало от удовольствия, и он решил коснуться её, чтобы передать частицу этих чувств. Неужели, удивилась она, его настолько тяготило общество Юргена?
Лале перехватил её запястье, осторожно привлёк к себе и – сердце Ольжаны пропустило удар, – коснулся губами кончиков её пальцев.
– Видимо, сейчас пришла очередь вашего мастера. – Он выпустил её руку, и Ольжана поражённо прижала её к себе.
Лале внимательно на неё посмотрел.
– Закроем тему, которая смущает нас обоих? – предложил он. – Нам ещё вместе путешествовать. Пусть всё будет как раньше.
Должно быть, этот лёгкий поцелуй – ей на откуп. Для того чтобы она не считала, что досаждает ему, или что она ему противна, или чтобы между ними не было напряжения, как в начале разговора. Ольжана предположила это, но с трудом сделала вдох.
– Хорошо, – сказала она хрипло. – Пусть будет так.
Пальцы ещё горели от его дыхания.
3. Чародей из касты отверженных
Лазар трижды повернул ключ, понимая, что, если не переживёт эту ночь, в следующий раз дверь выбьет Саак или брат Дауф. Вряд ли его хватятся сразу – скорее, через пару-тройку дней: Лазар часто не появлялся на бдениях и общих трапезах, так что первое время его отсутствие никого не удивит.
Что произойдёт с его телом за два-три дня? Лазар хмыкнул, выуживая из тайника чёрные книги. Должно быть, его окоченевшие мышцы начнут размягчаться, кожа станет напоминать пергамент, и местами уже проступит гнилостная зелень – сначала внизу живота, как на трупах, которых он сполна насмотрелся в мертвецкой и в заражённых кварталах Хургитана. Сейчас мор ослабел, и все, как и полагалось, связали это с казнью Айше Хасамин. А значит, Лазар мог превратить себя в дахмарзу, чтобы через день или два предстать перед подозрительным взглядом настоятеля, брата Гвидо.
Или не предстать, заметил он про себя, складывая книги на пол. Страха не было – лишь холодный расчёт и мрачная усмешка, с которой он представлял, каким ещё более искалеченным станет его тело, если он не совладает с этой тёмной восточной волшбой. Вдруг случится то, чего он даже не предполагает. Может, дыра в груди – чёрная котловина из прожжённой плоти; Лазар стиснул зубы.
Нет, признал он, прислушиваясь к себе. Где-то внутри всё же трепыхался холодный язычок страха. В конце концов, Лазар всего лишь человек. Причём молодой, двадцатитрёхлетний, и хотя он давно запретил себе сомневаться – в пещере, когда приказал теням разорвать Нимхе, и годами позже, когда принял монашество, – сейчас вдруг ощутил себя страшно уставшим и уязвимым. Будто он подошёл к невидимой черте, за которой – мрак.
Сбежать из родной страны и получить башильерское клеймо – это одно, но отпороть от себя кусок души – совсем другое. Лазар медленно выдохнул и стянул через голову сутану, оставшись в одних штанах из грубого сукна.
Что, размышлял он, если обряд пойдёт не так, как нужно, и он выживет, но навсегда потеряет возможность колдовать? А если даже всё получится, вынесет ли он сам себя, потерявшего чародейское умение, – неделю, месяц, год, пять лет, сколько бы ему ни пришлось таиться?..
Кем он станет, когда лишится колдовства?
Монахом. Калекой. Просто слабым одноруким человеком с плохим зрением и больной ногой, которого не подсвечивала изнутри сила, способная поднимать мертвецов и заклинать недругов.
Хватит, велел он себе, опускаясь на пол и раскрывая чёрные книги и записи Айше. Не будет колдовства – будет орден и то спокойствие, которое Лазар обретёт, став дахмарзу. По крайней мере не придётся остерегаться железа. Это сейчас самое важное. Волк, попавший в капкан, отгрызает себе лапу и не думает, счастлив он или нет и кем станет потом, когда минует опасность. И уж точно не жалеет себя за мгновение до того, как впиться в собственную плоть.
Лазар разложил книги с угрюмой решимостью. Затем поднялся, занавесил узенькое оконце своей кельи и взял со стола простой нож. С его помощью отпорол тканевые лоскуты от старой сутаны, которую обычно держал в сундуке, – прохудившаяся одежда с чужого плеча, годная лишь на то, чтобы превратиться в тряпки. Затем Лазар наточил нож, обдал его водой из кувшина для умывания и насухо вытер. Снял с себя поддельное чёрное железо, чтобы не мешалось. Вновь сел на пол, на этот раз – на колени.
В келье царил полумрак. Солнце остывало, на храм наползал вечер, и сквозь занавесь на окне едва пробивались слабые лучи. Чтобы осветить себе книги, Лазар зажёг колдовской огонь из этого призрака закатного света, поместил его перед собой. Повёл рукой, и огоньки размножились, замерцали вокруг него так, как если бы он окружил себя кругом из пылающих свечей. По его подсчётам, такой огонь – яркий, медово-жёлтый, но безопасный для бумаг – должен был потухнуть через несколько часов вне зависимости от того, что к этому времени произойдёт с самим Лазаром.
Он вытащил из ладанки иглу. Ладанку отложил, иглу осторожно поместил на пол перед собой и подсветил закатным лучом – чтобы не потерять. Стараниями Нимхе Лазару не нужно было искать и зачаровывать новый предмет, как обыкновенно поступали дахмарзу. Нимхе сделала за него эту работу, и раз в игле уже теплилась тонкая нить, свитая из его израненной души, Лазару не приходилось искать что-то другое – игла так игла. Новый душевный лоскут он поместит в неё же.
Подумал мельком: любопытно, где прятала своё колдовское умение Айше Хасамин? Человек, отслоивший от себя кусок души, становится уязвим, и Лазару ли не знать об этом. Он никогда не забывал: сломает иглу – выскользнет тонкая душевная нить, которой Нимхе подвязала его искалеченное существо, и Лазар умрёт. Так что ему не привыкать носить в ладанке свою смерть, но для новых дахмарзу это наверняка была та ещё задачка: выбрать вещицу, от прочности которой зависела их жизнь.
Ну да ладно, отмахнулся он. Ближе к делу.
Он скрутил тканевые лоскутья и набил ими рот. Не хватало ещё, чтобы кто-то прибежал на крики и выбил дверь раньше, чем всё закончится. Теперь Лазар не мог произносить чародейские слова, но давно уяснил, что сами по себе слова редко имели силу и лишь помогали колдуну настроиться на нужный лад. Он стал читать их про себя, пробегал скользящим взглядом по записям Айше и своим расшифровкам, хотя давно разобрал обряд по косточкам и выучил каждую иносказательную фразу, которую употребляли Айше или авторы чёрных книг о дахмарзу.
Пол был жёстким, и колени начали болеть. Из-за кляпа тянуло челюсть. Огни дрожали, как на ветру, и внезапно стемнело ещё сильнее – резко, будто свет вытянули. Тогда Лазар увидел свою тень на противоположной стене – чёрную, коленопреклонённую, в круглом медвяно-жёлтом ореоле.
Лазар перехватил нож, и по лезвию поползла чёрная волшба. Мгновение, и весь нож был охвачен чарами. Тёмным остриём Лазар прочертил на себе линию от выемки между ключицами до середины груди. Он ощутимо нажимал на рукоять, но вместо крови и расползшейся плоти увидел бугристую дорожку из капель, выступивших, как смола на древесном стволе.
Тень напротив задрожала. На её груди разверзся ослепительно-огненный порез, повторяющий этот, настоящий.
И тогда хлынула боль.
Она накатила на Лазара, как волна. Мощная, многоликая, досадливая боль, когда он ещё мальчишкой разбил коленку, стараясь догнать соседских ребят. Сладкая боль, когда ногти одной из девушек, которых он любил в юности, впивались ему в спину. Изнуряющая боль, когда он шёл с караваном по Исур-пескам, и его горло разрывало от жажды, а грудь пекло так, что на ней можно было поджарить кусок мяса. Неожиданная дребезжащая боль, когда у него внезапно сводило ногу, и он падал на пол точно подкошенный, и выл.
А на вершине этой волны – царица боли, самая мучительная и страшная за всю его жизнь. Когда Йовар ломал ему спину, откусывал руку, крошил бедро, а он ещё оставался в сознании, и это отпечаталось в его памяти хотя бы для того, чтобы сейчас всколыхнуться, забурлить и поглотить его с головой.