Держась за кожаные плечи Алонсо, я слез со смягчающего багажник одеяла и на одеревеневших ногах пошел разыскивать батальонный штаб. Скоро выяснилось, что это не так просто: из троих, встреченных мною, двое в зеленых беретах, цеплявшиеся друг за друга как утопающие, лыка, что называется, не вязали, а третий, в рогатой обшитой красной тесьмой пилотке, оказался испанцем, и хотя был трезв как стеклышко, и даже понял, когда я повторил вопрос на сомнительном подобии кастильского, но не имел ни малейшего представления, где помещается «эль эстадо майор де лос интернасионалес».
Наконец когда я, обойдя площадь, зашагал по продолжению главной улицы, мне повезло, и через раскрытые дощатые ворота низкого, с окошечками под крышей, здания — вероятно, раньше в нем был хлев — я разглядел группу бойцов на корточках перед разобранным пулеметом. Повернув к ним, я услышал, что из полумрака кто-то окликнул меня по имени, и увидел поднявшегося навстречу Пьера Шварца. Он, как все мы, похудел и сильно изменился, на лбу и от углов рта прорезались морщины, кисть левой руки была перебинтована, но серые глаза смотрели уверенней, чем в Альбасете. На правой ладони Пьера Шварца лежала в замасленной тряпочке деталь пулеметного замка. Она помешала рукопожатию, и мы поцеловались, как парижане, не обнимаясь.
Пьер Шварц рассказал, что ранен еще в Университетском городке, но что рана пустяковая и позволила остаться в строю. Да и как иначе: для французов «максим» не свой брат. Теперь они, надо признать, вполне его освоили, и вообще в пулеметной роте сравнительный порядок благодаря ее командиру Бернару, пехотному лейтенанту резерва. Он социалист — конечно, левый, — однако сторонник не Жиромского (у Пьера Шварца, как и у меня, язык, должно быть, не поворачивался произнести по-французски: «Зиромски»), а этого непостижимого путаника Марсо Пивера, но было б неплохо, если бы все коммунисты вели себя вроде пивертиста Бернара. А то комиссар Жаке хоть и член коммунистической партии, но понимает свою роль так, словно политкомиссар является заступником сражающихся масс перед эксплуатирующим их командованием. Нечто в стиле профсоюзного работника в войсках…
Я спросил, что представляет из себя Жоффруа.
— Задница, — исчерпывающе определил Шварц. — Не дурак, имей в виду, не трус, а именно задница. Пока не выпьет, мягкотел, как слизняк: никому ни в чем отказать не может, не говоря уж чтоб кого-нибудь наказать, все кому не лень на нем верхом ездят. Зато тяпнувший Жоффруа — аки скимен рыкающий. Но всем ясно, что скимен этот всего-навсего пьяный неврастеник. Удивительно ли, если в батальоне бедлам? А между тем люди в нем примерно те же, что везде: люди как люди. Есть, правда, небольшой процент люмпена, но чего ж ты хочешь? Ведь французские и бельгийские добровольцы это не политические эмигранты, как, например, немецкие или венгерские, такого предварительного отбора они не проходили.
Узнав, что сейчас должны прибыть грузовики, Шварц заторопился: он командир пулеметного взвода и ему надо успеть дочистить и собрать второй «максим». Все же, сунув тряпицу с деталью одному из пулеметчиков, Шварц взялся проводить меня к Жоффруа. По дороге я попытался разузнать о Белино. Но Шварц такой фамилии не помнил и твердо ничего сказать не мог. По его словам, соответствующий моему описанию толковый парень в батальоне был, только он, кажется, убит или тяжело ранен…
С Белино, подвигнувшим нас в Фигерасе на подвиг Геракла, я впоследствии раза два или три встретился. Случайные эти встречи были поневоле краткими. Если память мне не изменяет, первая — произошла уже после сражения на Хараме. Так или иначе, но, оправившись от ранения, Белино окончил, помнится, офицерскую школу в Посорубио и лейтенантом вернулся в батальон Андре Марти, где командовал ротой. Сравнительно скоро он был ранен вторично, а затем служил в Четырнадцатой интербригаде. Со второй половины 1937 года я потерял его из виду. Велико же было мое волнение, когда в декабре 1962 года, читая в «Юманите» о совершавшихся на кладбище Вильнев-ле-Руа, близ Парижа, похоронах бывшего командира Четырнадцатой интербригады Марселя Санье (сменившего на этой должности Дюмона, который после батальона «Парижская коммуна» командовал ею, приняв у генерала Вольтера), я в перечислении присутствовавших «многочисленных руководителей и членов Содружества французских добровольцев в Испании» наткнулся на Фернана Белино. А летом 1966 года поистине черная зависть к счастливым друзьям и товарищам — дважды Герою Советского Союза генералу армии П. И. Батову, дивизионному комиссару запаса И. Н. Нестеренко, профессору Д. П. Прицкеру и другим делегатам от испанской группы Советского комитета ветеранов войны, представлявшим нас в ГДР на международном съезде участников интербригад, — обуяла меня. Ведь та же «Юманите» напечатала, что французскую делегацию возглавляет Белино, и на несовершенном газетном оттиске я без колебаний узнал в седом как лунь представительном, с моложавым лицом человеке одного из героев этой книги.
Споткнувшись, Шварц покривился и большим пальцем перевязанной руки зацепился за петлю расстегнутого сверху френча; когда она была опущена, рана, должно быть, еще побаливала.
— Знаешь что, — вдруг воодушевился он, — почему бы тебе не предложить командиру бригады собрать таких, как мы, воедино? Насколько я умею считать, на взвод нас еще наскребется. В одном нашем батальоне восемь человек есть, считая не только кто из Союза возвращения, но всех русского происхождения. И нам бы вместе веселей, и виднее было бы, как мы деремся. А то в балканскую роту батальона Домбровского один неплохой мужик попал — я его давно знаю, — так, несмотря что он член партии, некоторые на него как на белую ворону взирают.
Я пообещал доложить о его предложении Лукачу. Не дойдя до конца улицы, Шварц издали показал мне дом, где находился штаб, и ласково протянул руку. Простившись, мы отдали друг другу честь: он приложив кулак к звездочке на берете, а я — к неразлучной винтовке, и уже повернулись, чтоб разойтись, но из глинобитной лачуги, перед которой мы остановились, вышел матово-бледный низенький француз с пистолетом на животе, как любят носить немцы.
— Подожди меня, Шварц, будь любезен, я в твой взвод направляюсь, — вежливо попросил он с тем неаффектированным произношением, с каким во Франции изъясняются лишь школьные учителя, священнослужители и престарелые высокопоставленные дамы; при этом он отчетливо произнес немецкое «ц», что совсем уж было редкостно.
— О-о, товарищ Бернар, — приостановился Шварц, и после Бернара его русский акцент резал ухо. — Подожди, Алексис, я хочу представить тебя командиру нашей роты. Это мой приятель, — обратился Пьер к Бернару. — Из штаба бригады. Он с поручением к капитану Жоффруа.
Бернар, о котором только что так хвалебно отозвался Пьер Шварц, меня разочаровал. Уж слишком мал он был ростом; чуть повыше моего плеча. Особенно несолидно выглядели его коротенькие ножки, похожие в обмотках на бильярдные. Лицо Бернара следовало признать красивым, если бы при его росте оно не было б непропорционально большим; бледность же командира пулеметной роты, оттеняемая коротко остриженными мягкими черненькими усиками, просто пугала: казалось, Бернар вот-вот шлепнется в обморок. Знакомясь, он, однако, с силой мне сжал пальцы и, скороговоркой произнеся положенное «enchante», преувеличенно соответствующее нашему «очень рад», прямо-таки чарующе улыбнулся. Впрочем, женственно-прелестная улыбка тотчас сбежала с его губ, и Бернар поинтересовался, в чем, если не секрет, заключается моя миссия, а узнав, что батальону предстоит немедленное возвращение в Эль-Пардо, очень серьезно заметил:
— Это будет не так легко: многие из ребят не очень в форме.
Вход в штаб батальона не охранялся, и я беспрепятственно проник в грязный коридор. Из раскрытой справа двери вырывался ужаснейший гам и такие тучи дыма, словно там начинался пожар; на самом же деле это так накурили наполнявшие помещение и о чем-то исступленно спорившие бойцы. Дальше по коридору была открыта налево вторая дверь в комнату поменьше. В ней на расстеленных по каменному полу матрасах полулежал Жоффруа; рядом, скрестивши по-турецки ноги, сидел Жаке, оба были в некогда белых полушубках. Несколько человек, закутавшись с головами в одеяла, но показывая голые между ботинками и задравшимися брюками голени, спали на соломе под окном. Знакомый по мосту Сан-Фернандо мотоциклист надраивал фланелью свой и без того сверкающий ярко-красным лаком «индиан». В комнате сильно пахло бензином, но это не мешало Жоффруа курить.
Исполнив положенное воинской субординацией, я передал Жоффруа что было приказано, но второпях вместо необходимого в применении ко всему живому глагола «rassembler» употребил «ramasser», что тоже означает «собирать», но в значении собирать с земли, подбирать. Жоффруа усмехнулся и снисходительно исправил мою ошибку, а затем приказал владельцу «индиана» предупредить командиров рот, чтоб готовились к погрузке.
Не прошло и получаса, как в главную улицу втянулось десятка три грузовиков. Весело покрикивая, Тимар рассредоточил их по переулкам, и посадка началась, но если пулеметная рота со своими восемью «максимами» уже через десять минут была в машинах, то остальные пока стояли полупустые, а то и вовсе пустые.
Тимар, отправив пулеметную роту, принялся ходить по домам, уговаривая собираться поскорее, но даже в тех случаях, когда его слушались и «ЗИС-5» более или менее быстро наполнялся, поднять опущенный задний борт было нельзя, так как из кузова неслись вопли, что не хватает Жана, или Франсуа, или сразу двоих Жаков плюс еще Анри.
Обходя квартал за кварталом, мы с Тимаром повсюду обнаруживали людей, находившихся то в излишне приподнятом настроении, то — наоборот — непобедимо сонливых. Нередко нам на поторапливанье отвечали воркотней, а порой и грубой руганью, и тогда лишь парижское острословие Тимара разрешало наэлектризованную атмосферу.
Во внутреннем дворике одного поместительного, как и большинство здесь, покинутого хозяевами дома мы наткнулись на Жаке, окруженного взбудораженными бойцами. Его теребили за рукава, дергали за полы полушубка, наседая с вопросами, когда же весь этот винегрет прекратится и наконец им дадут передохнуть, ну пусть всего на двое суток, однако чтоб в это время никуда не таскали и дали б если не выспаться — после таких двух месяцев за сорок восемь часов разве отоспишься? — то хотя б в сортире посидеть не спеша…