Не могу я не возразить и против утверждения, что, когда «опять» у него отбирали пятнадцать грузовиков, Лукач выходил от начальника штаба фронта «слегка взволнованный» и протестовал «не очень, впрочем, решительно». Много пришлось Лукачу поволноваться, но в эти первые полтора месяца ничто не выводило его из себя сильнее, чем разорение с такими трудами налаженного своего транспорта, и спорил он буквально до хрипоты, не столько, конечно, с самим Рохо, сколько с его ретивыми подчиненными, отстаивая каждую машину и безуспешно пытаясь доказать, что сохранение мобильности Двенадцатой интербригады необходимо вовсе не в ее интересах, но в интересах обороны Мадрида. Следует отметить, что процитированная выдержка из «Испанского дневника» относится к началу мучений Лукача на эту тему. В конце концов последовательные конфискации привели к тому, что в марте — в грозный час наступления на Гвадалахару экспедиционного корпуса Муссолини — наша бригада из-за отсутствия собственного автотранспорта опоздала к началу сражения…)
Довольно было взгляда сбоку на профиль Луиджи, чтобы понять: он не просто ведет «пежо», он выполняет миссию особой важности, доставляя на передовую командира и комиссара бригады. Едва мы, еще не выехав из Фуэнкарраля на шоссе, ведущее в Кольменар-Вьехо, повернули влево на узенькую асфальтированную дорожку, как Луиджи напустил на себя эту важность, исключающую с моей стороны какую-либо фамильярность, вроде попытки завязать разговор. Лукач и Галло тоже молчали. Бесшумно работал и мотор. За исключением тонкого пения шин, ничто не нарушало сосредоточенной тишины.
Вчера, когда мы вернулись от Тимара, в наш скворечник съехались Фриц, Галло и Белов. Сверху, кроме их голосов, доносился отвратительный запах не подгорелого даже, а окончательно сгоревшего мяса. Его доставил рыжеватый капитан Фернандо, оказавшийся комендантом штаба, то есть моим непосредственным начальством. Поскольку он был таким же Фернандо, как я Альфонсом XIII, ему, дабы перевести астматически вздыхающим старухам просьбу приготовить мясо, пришлось пригласить на второй этаж нашего — неподдельного — Фернандо. Предполагалось наготовить на всех бифштексов, но старые карги принялись с трагическими минами жарить его на раскаленной докрасна сковороде одним куском, пока не превратили в уголь. Лягутт назвал это актом саботажа, и, возможно, оно так и было, ибо через Фернандо (через настоящего) выяснилось, что одна из неудачных поварих приходится кузиной, а другая — ключницей фуэнкарральскому «курэ», как выговаривается по-испански кюре, и что это ему до того, как он неизвестно куда исчез, принадлежал со всем содержимым, включая козу и состарившихся сожительниц, занимаемый нами домик.
— Аутодафе у них в крови, — заметил Ганев, откашливаясь, потому что окно с решеткой не открывалось и у всех першило в горле. — Теперь мы, по крайней мере, знаем, как пахли сжигаемые еретики.
Выползавший из верхней кухни и плававший в коридоре чад придавал горьковатый привкус холодному корнбифу, выданному обрюзгшим комендантом широкой рукой — по коробке на едока. Мы заливали сухомятку чернильным вином и разговаривали. По коридору, развевая сизый дым, вышагивал Орел; заметно было, что у него чесался язык вмешаться в нашу беседу, но он терпел: мне уже удалось внушить, как следует вести себя на посту.
От товарищей я узнал, что, пока мы ездили в Кольменар-Вьехо, фашистская авиация, воспользовавшись прояснением, снова бомбила Мадрид, причем обрушилась в основном на те рабочие кварталы, в которых бригада подолгу останавливалась накануне, по пути от Монтаньи. Как и в прошедшие дни и ночи, кроме фугасных бомб, была сброшена масса зажигательных, вызвавших многочисленные пожары. Капитан Фернандо, по словам Ганева, хорошо, но с легким грузинским акцентом говорящий по-русски, равнодушно сообщил, что сгорел крытый рынок с большими запасами продовольствия. Погода, к счастью, подпортилась, но гитлеровские авиаторы не зевают, и едва в тучах возникает просвет, вылетают на бомбежку несчастного города. Недавно — и это поистине окрылило мадридцев — в небе появились первые советские истребители, но пока их слишком мало. Одновременно с усилением налетов возобновились и наземные атаки. Только что прибывшая колонна каталонских анархистов, предводительствуемая полулегендарным Дуррути, который прославился в барселонских уличных боях и на арагонском фронте, не выдержала натиска марокканцев. Фашистам удалось форсировать Мансанарес и вклиниться в Университетский городок. В контратаку снова брошена Одиннадцатая…
Галло коротко произнес что-то по-итальянски, и Луиджи еще увеличил скорость. Узенькая дорожка пересекла безлюдное селение и скатилась на ровное пустынное шоссе. Вновь повернув налево, мы понеслись по нему. Справа потянулись заросли кустарника и облетевшие сады, среди них промелькнуло несколько вилл и один форменный дворец.
— Скажите Луиджи, чтоб остановился вон там впереди, под деревьями, — прервал молчание Лукач.
Мы вышли из «пежо» и начали подниматься в старый парк. Лукач и Галло быстро шагали передо мной по извилистой аллее. Мы взобрались на округлую вершину, потом по тропинке спустились в заросшую впадину. Здесь было сумрачно, деревья смыкались над головами. Парк как вымер: хоть бы птица перелетела с ветки на ветку или кто навстречу попался. Кладбищенскую тишину нарушало лишь наше участившееся дыхание и шорох подошв. Вдруг сзади и выше нас громыхнули пушки, и снаряды, шурша, пронеслись над верхушками деревьев туда, куда мы шли. От неожиданности я даже вздрогнул, но догадался, что огонь открыла республиканская батарея. Пройдя еще немного, мы увидели спины бойцов в коричневых плащах из сырой резины; по высовывающемуся из-под них разнообразному обмундированию я узнал батальон Гарибальди.
В этот момент спереди одно за другим ударили четыре фашистских орудиями послышался вой летящих в нас гранат. Следуя вчерашнему наставлению Лукача о необходимости вести себя грамотно, я сдернул винтовку с плеча и бросился на землю. Четыре разрыва последовательно раздались где-то за нами. Я встал и, к позору моему, обнаружил, что Лукач и Галло продолжают спокойно идти в ногу и уже почти поравнялись с компактной цепью. Я бросился догонять их, но, по всей вероятности, вид у меня был при этом довольно жалкий, так как кое-кто из лежавших в цепи и видевших, как я поспешно плюхнулся на живот, рассмеялись. Лукач не обратил на это внимания, он, кажется, вообще не заметил моего позора, зато Галло с изумлением оглянулся на меня.
Кое-как перебравшись через ров, устланный прелыми листьями, я, не поднимая глаз, зашагал перед цепью следом за Лукачем и Галло. Про себя я клялся ни за что на свете больше не ложиться перед снарядами. Мне казалось, что все смотрят на меня одного, и эти иронические взгляды вызывали такое ощущение, будто они проникают сквозь кожаную куртку и щекочут спину. Пушки тем временем продолжали стрелять через нас в обе стороны.
— Артиллерийская дуэль, — определил Лукач, обернувшись ко мне. — Только она сейчас кончится, у наших снарядов нет.
И в самом деле, сначала умолкла республиканская, а за ней и фашистская батарея. Вскоре, однако, она возобновила стрельбу, но теперь разрывы слышались впереди цепи и все приближались. Среди бойцов, мимо которых мы проходили, возникло беспокойное оживление, затем с фланга передали приказание, и они переместились в ров.
Дойдя до конца его, Галло повернул обратно, он решил остаться с итальянским батальоном, а Лукач обогнул ров и направился напрямик к машине.
— Мне хочется дать вам дружеский совет, — остановился он и, когда я с ним поравнялся, взял меня за ремень винтовки. — Попробуйте поменьше заниматься собой, своим поведением, переживаниями и так далее. А то вы по неопытности попали в несколько неловкое положение и битый час себя казните. Самолюбие — это, знаете ли, вроде нарыва: чем больше напухает, тем больше дергает. Вы меня поняли?
Конечно, я понял и был бесконечно ему благодарен — он, значит, заметил мое падение, но не показал виду. Мы пошли дальше рядом. Выйдя на шоссе метрах в трехстах от «пежо», Лукач снова обратился ко мне:
— У меня есть для вас задание. Возьмите из охраны человека два, или сколько сочтете нужным, и подъезжайте сюда — грузовичок я вам найду. Подымитесь вон по той тропке. Наверху найдете площадку. Эта местность называется Кампо-дель-Поло, есть такая игра вроде крокета, но на лошадях. В глубине там будет большой дом, но туда вы не ходите. В нем стоит штаб Дуррути, но сейчас они раздражены своим поражением, и вообще среди них попадается такая вольница, — лучше держаться подальше. А вот еще повыше, в сторонке, вы увидите беленький домик с черепичной крышей. Займите его. Выставьте сразу часового и никого, кроме своих, не впускайте. Это будет наш командный пункт. Мы переселимся туда еще до вечера.
В машине Лукач заговорил о Дуррути, о том, как тяжело командир анархистов переносит неудачу колонны.
— Они все, да и он тоже, думали: стоит им появиться под Мадридом, как фашисты побегут, а вместо того — сами ходу дали. Без дисциплины толку не будет. Дуррути, видно, уже раньше это понял, раз провозгласил лозунг: «Откажемся от всего, кроме победы». Тут прямая готовность ради цели отказаться от анархистской догмы, неплохо бы и нам всем под его призывом подписаться. Боюсь, однако, что в большинстве анархисты не последуют за своим вождем. Недаром поговаривают, что их ареопаг в Барселоне недоволен Дуррути. Ни один пророк не признан в своем отечестве. А Дуррути значительная фигура: голова на плечах есть, энергичный, смелый, готовый на самопожертвование. Но ужасно самолюбив и горяч, чуть что — на стену лезет. Не человек, а взрывчатка. Я у него минут двадцать вчера провел, понаблюдал. И представьте, мне показалось, что не так уж он уверен в себе…
— А как он по отношению к вам держался?
— По-дружески. Даже лапой по плечу хватил. И одновременно настороженно: не вздумай, мол, меня учить. Все же советника от наших товарищей он, заметьте, принял. К общему удивлению. Для него, понятно, особенного человека подобрали, горца, в масть, так сказать. Джигита, одним словом. Зовут его Ксанти. Вы, возможно, еще его увидите. Мне говорили, что когда Ксанти появился в колонне, с переводчицей, конечно… Очаровательная, должен сказать, девушка, аргентинка из Москвы… Короче, прибыл Ксанти с ней к товарищам анархистам. Дуррути на шею ему не бросился, но отнесся сравнительно вежливо, познакомил со своим окружением и ушел к себе. Смысл ясен: я веду себя лояльно, назначили тебя ко мне — ладно, прогонять не стану, но лично я в тебе не нуждаюсь. Сподвижники его тоже покрутились и разошлись. Остался Ксанти со своей Линой в одиночестве и видит, что во дворе группа анархистов собралась вокруг только что доставленных наших «максимов». Никто их, ясное дело, не знает. Ксанти туда, присел на корточки, стал показывать, объяснять, Лина честь по чести переводит. Провозился он до позднего вечера, а наутро — опять к пулеметам. Проснулся Дуррути, смотрит, а советский-то с его ребятами давно по петушкам. Он, однако, нашелся. Приближается к собравшимся, раздвигает их, обнимает Ксанти за плечи. «Видали, говорит, какого мне военного советника прислали? Дуррути плохого не дадут! Знакомьтесь поближе, это мой друг, русский