Белов сдержанно возразил, что батарея могла стрелять поорудийно, но вообще история действительно странная. Впечатление такое, словно артиллерийский наблюдатель фашистов рядом прятался.
В это время кто-то сильно стукнул в окно, по лампе брякнуло, и в стол передо мной вонзилась согнувшаяся пополам пуля. Белов, осторожно потрогав, взял ее.
— Еще теплая. Тебе предназначалась, — его большие блестящие глаза встретились с моими. — Если б не лампа… Прет тебе сегодня, товарищ начальник охраны. На, сохрани на память.
Лукач встал, подошел к окну, прикоснулся к дырке в стекле и грубо выругался. Я сунул похожую на крохотный бумеранг пулю в нагрудный карман, но палец встретил другую, выпавшую из моего вещевого мешка, про которую я успел забыть. Секунда пролетела в молчании. Лишь из соседней комнаты, где окруженный «дробязгом» Мориц колдовал над деревянными ящиками, заключавшими в себе полевые телефонные аппараты, доносилась непрерывная старческая воркотня. Я извлек на свет Божий обе пули. Второй сувенир явно снижал цену первому, и наоборот. Форменная девальвация. И потом, если так будет продолжаться, их скоро наберется полный карман, а бедному Фернандо, тому придется всюду таскать с собой целую гранату. В конце концов я не коллекционер…
— Алеша, — твердо заговорил Лукач от окна. — Через шоссе, может, видели, имеется сторожка. Пойдите с кем-нибудь еще туда и срочно наведите в ней порядок. Отсюда перенесите самое необходимое, стол, предположим, стулья. Командный пункт будет там.
— Тесновато не получится? — усомнился Белов.
— В братской могиле получится еще тесноватее, — отрезал Лукач. — Выполняйте, прошу вас.
Выбежав под холодный мелкий дождь, я зашвырнул обе пули в кусты. Сразу за виллой шоссе брало вправо на бетонный мост, последний к северу от Мадрида мост через Мансанарес. Белов показывал его на карте, называл Пуэнте-де-сан-Фернандо, и я был шокирован, узнав, что мелкая грязная речонка, через которую он перекинут, и есть Мансанарес. Поскольку следующий мост, Пуэнте-де-лос-Франсесес, уже находился в руках франкистов, наш, на всякий случай, охраняла рота батальона Гарибальди. Продрогшие и даже промокшие в своих каучуковых, но без капюшонов балахонах, люди прятались под деревьями или сидели на самом мосту, спинами к парапету, укрывавшему от долетавших порой досюда пуль.
Метрах в ста против виллы вжималась в лесистый холм каменная будка дорожного сторожа. Она состояла всего из одной комнаты и коридорчика, ведущего в кладовую с инструментами. Обстановки не было никакой, за исключением закрывавшего всю главную стенку черного двухэтажного буфета с колонками, напоминавшего катафалк. Единственное окошко выходило на мост. До нас здесь уже побывали постояльцы, так как пол был покрыт ковром из утрамбованного и потерявшего аромат сена. Многоспальная эта постель сократилась, к сожалению, вдвое, когда мы перетащили сюда дубовый стол и полдюжины стульев.
Дождь монотонно барабанил по крыше. В такую погоду смеркалось непредвиденно рано, и еще не освоенный командный пункт быстро погружался в темноту, но, заглянув ненароком в кладовую, я нашел на полке железнодорожный фонарь с закопченной слюдой и нераспечатанную пачку стеариновых свечей — можно устроить настоящую иллюминацию. Но старый Мориц предупредил меня. Что-то осуждающе бормоча, он водрузил на стол фарфоровую керосиновую лампу, вынутую из защитившего меня бронзового сооружения. Бестрепетное пламя разогнало сгустившиеся по углам тени и осветило возлежавших на сене телефонистов и моих товарищей из охраны.
Лукач, оперев подбородок о сплетенные кисти рук, не мигая смотрел на белый над фитилем огонь. Белов подсел к командиру бригады, развернул карту и по ней приступил к осторожным расспросам.
Мне пора было сменять часовых, и я повел к двери заранее подготовившегося Лягутта, повязавшего кашне поверх поднятого ворота своего резинового пальто с уже оторвавшейся полой, — именно за непрочность бойцы метко окрестили эти каучуковые одеяния презервативами.
Когда я возвращался с Казимиром, на котором сухой нитки не осталось, — на него, так же как на Гурского и Ганева, подходящего размера «презерватива» не нашлось, — лицо Лукача выразило неподдельное страдание, я было подумал, что у него заболели зубы.
— Полюбуйся, Белов, полюбуйся на утопленника! А вся бригада находится под дождем не два часа, как наш караульный, но вдвое дольше и проведет так всю ночь, если этот проклятый потоп не прекратится. Повальный грипп обеспечен.
Белов рассудительно ответил, что часовой был без плаща, а те, кто в строю, их получили, плащи же не промокают. Лукач повернулся ко мне.
— Скажите, вас не заинтересовало, что спрятано в каморке, там, в глубине коридора?
— Так точно, товарищ комбриг, заинтересовало.
— Значит, мы с вами одного поля ягоды: оба любопытные, как старые бабы. Ничего, на войне это полезное свойство… Ну, и что же вы там интересное видели?
— Кроме свечек, ничего: тачку какую-то, грабли, лопаты, кирки…
Он отцепил от пояса цилиндрической формы электрический фонарик с раструбом на конце.
— Возьмите-ка, я хочу попросить вас сходить к Людвигу Ренну, а по пути придется между деревьями пробираться, обдеретесь в темноте об сучья. Где ночует батальон Тельмана, вы, конечно, не изволите знать? Тогда слушайте внимательно. Отсюда пойдете прямо, не сворачивая, на мост. Как его минуете, начнется парк. В нем сразу же, по вашу правую руку, будут вдоль берега гарибальдийцы… За них я спокоен, — как бы в скобках поделился он с Беловым, — Галло сам с ними мокнет… Старайтесь, однако, вправо не забирать, держитесь дороги, и там, где она влево возьмет, набредете на тельмановцев. Явитесь к Людвигу Ренну и вежливенько попросите приехать ко мне, скажите, что я для него нечто интересное тут нашел. Но если он спит, не будите. Пусть ему, когда проснется, передадут, что у Лукача припасено для него некоторое количество землекопательных орудий. А то он давно не высыпается, да еще болен. Мы все обязаны Людвига Ренна беречь, он же потом такую книгу про Испанию напишет — пальчики оближете. Не надо забывать, что он как-никак старше нас всех и столько перенес. Заметили, у него палец сломан? Это эсэсовцы — на допросах. Неужели не замечали? Когда он честь кулаком отдает, видно, что средний палец совсем не сгибается — торчит, будто Ренн рожки показывает…
Моросить не переставало. На мосту, насколько удалось рассмотреть в сыром мраке, никого уже не было, должно быть, охранявшая его рота спряталась от дождя в освободившейся вилле. Там, где начинался парк, я наткнулся на ограду, но, не зажигая фонарика, определил, что чуть левее в ней есть проезд. Зато под высокими деревьями сделалось до того темно, что пришлось светить себе под ноги. По заглушаемому дождем невнятному шевелению угадывалось присутствие справа множества людей.
— Хотел бы я знать, что этот тип тут потерял и теперь ищет с фонарем? — послышался неожиданно близкий простуженный голос, плохо выговаривавший по-французски.
— Не догадываешься? Сухого места, — ответил невидимый остряк.
Стрельба впереди продолжалась, но с наступлением вечера ослабела — вместо прежнего слитного треска, как от гигантского костра, сейчас хорошо различались отдельные выстрелы. Пули то и дело щелкали по сторонам от меня. Почему-то в темноте пустого парка это производило еще большее впечатление, чем днем под оливами.
Людвига Ренна я нашел в грязной халупе без дверей и оконных рам. Он, откинувшись спиной в угол, полулежал на соломе, нескончаемые ноги были покрыты канадкой. Рядом, на бочонке, заслоненная от сквозняка кровельным листом, чуть коптила керосиновая лампочка без стекла. Отовсюду несся храп. Среди немногих бодрствовавших возле Ренна я увидел батальонного комиссара Рихарда. У Людвига Ренна был вид тяжело больного, он натужно кашлял, а сверх того надорвал голосовые связки и мог распоряжаться лишь шепотом. Врывавшийся в грубоватые разговоры его подчиненных этот театральный шепот звучал почти трагически.
Мой бывший командир, естественно, не узнал меня — мало ли не нюхавших пороху бойцов подбегало к нему в первом бою, — сообщением же о лопатах и кирках дорожного сторожа остался очень доволен и даже улыбнулся, довольно, впрочем, страдальчески, однако немедленно ехать за ними отказался, сославшись на болезненное состояние и попросив извиниться перед генералом Лукачем, рано утром попутная машина не преминет забрать эти саперные инструменты.
— Qui vive? — грозно выкрикнул навстречу Лягутт, когда я с лицом, залитым водою, и промокшими коленями подходил к сторожке.
Раньше, чем я успел отозваться, нервное французское «кто идет?» повторилось, подкрепленное лязгнувшим во мраке затвором. В качестве респонсабля по этой части, я имел право испытывать известное удовлетворение, — командный пункт охранялся.
Внутри его все, включая и неугомонного ворчуна Морица, уже спали вповалку. Только Лукач и Белов негромко беседовали. Допуская, что обмен мнениями между ними мог не предназначаться для посторонних ушей, я под всякими предлогами неоднократно выходил под дождь и все же невольно улавливал отрывки разговора. Оказывается, Марти ошибся, он не имел никакого права назначать Фрица начальником штаба нашей бригады, так как Фриц прибыл не «по коминтерновской линии», а «по линии РККА» (получалось, к великому моему изумлению, что граждане СССР делятся на различные категории, поскольку приезжают в Испанию по разным «линиям»). Тут, в Мадриде, это разъяснилось, и его хотели у нас забрать, но Лукач сумел настоять, чтобы Фрица определили к нему советником. Здесь в разговоре наступила пауза, а я сравнительно надолго отлучился, выводя Орела на смену Лягутту, и пока последний, закинув в кладовку свою резину, с которой стекало, как с зонтика, вжимался в местечко, пригретое Орелом, молчание за столом продолжалось. Лукач, наклонив голову, как будто вслушивался в выбиваемый им ногтями по дубовой доске излюбленный барабанный марш российской пехоты про легендарную бабу, испражняющуюся перцем, луком и табаком. Завершив последние такты рассыпчатой дробью, Лукач шлепнул по столу ладонью и п