Утро опять было пасмурным. Проводив взглядом машину Лукача, я перешел улицу и направился к перекрестку, собираясь расспросить у первого встречного, где фуэнкарральский комитет Народного фронта, однако встречных, если не считать холодного ветра, не попадалось. Лишь высокая женщина в демисезонном пальтишке и с плетеной корзинкой под локтем шагала по противоположному тротуару. Так как никого больше не было видно, я решил догнать рано вышедшую за покупками женщину, а она как раз стала пересекать улицу, и тогда я увидел, что это молоденькая девушка, смуглая, черноволосая и черноокая, как цыганка. Она вышла на мой тротуар всего в нескольких метрах, но даже не взглянула в мою сторону, будто и не слышала стука солдатских башмаков. На ближайшем углу девушка свернула в полого поднимающийся переулок. Я безотчетно последовал за нею. Она ускорила шаги и скрылась в подъезде облезлого трехэтажного дома. Проник в него и я. В полумраке грязной лестницы еще постукивали взбегающие каблуки. Я заторопился, чтобы не прозевать, в какую квартиру войдет молодая работница. Если правда, что на ловца и зверь бежит, то почему бы не пригласить ее к нам в обслугу, при ней, во всяком случае, молоко не свернется.
На последней площадке захлопнулась левая дверь. Перескакивая через ступеньку, я взлетел наверх. Винтовка за плечом придавала мне уверенности, и, убедившись в отсутствии звонка, я постучался. Из глубины как копытца затопотали те же каблучки. Повернулся ключ. На пороге стояла уже успевшая снять пальто худая девушка. Поверх застиранного платья на ней была зеленая вязаная кофточка с кимовским значком над грудью. Увидев меня, девушка так покраснела, что было заметно даже сквозь карменскую ее смуглоту, и низким хрипловатым голосом что-то проговорила. Я по-французски спросил разрешения войти, пояснив, что у меня есть дело. Она не поняла. Тогда я переступил порог и оказался в крохотной прихожей. Из комнаты слева высунулась другая девушка и тотчас же спряталась. Почувствовав неладное, я решительно двинулся туда. В бедно убранной комнатке с раскрашенными бумажными веерами под зеркалом и прикнопленными к выцветшим обоям фотографиями кинозвезд стояли вдоль стен две железные кровати, а между ними некрашеный стол. За ним сидел совсем юный боец с ангельски голубыми глазами и вьющимся, как у пасхального барашка, золотистым, давно не стриженным руном. Он был в форме, но безоружен и тоже испуганно взглянул на меня. Такие желтовато-белые волосы и глаза цвета небесной лазури могли принадлежать только немцу или, может быть, еще голландцу, но никак не испанцу, и я уверенно обратился к обеспокоенному моим вторжением херувимчику с вопросом, что он тут делает. Вопрошаемый неожиданно оказался англичанином и по-французски изъяснялся немногим лучше, чем я по-английски. В нашей бригаде, насколько мне было известно, добровольцев из Англии не имелось, кроме одного-единственного, зато сына лорда, в батальоне Тельмана, но я от кого-то слышал, что в батальоне Эдгара Андре был целый английский взвод. В обоих, следовательно, случаях белокурый красавчик принадлежал к Одиннадцатой. Это подтвердилось. Он кое-как сумел объяснить, что неделю назад (дата была уточнена растопыренными пальцами) ему предоставили однодневный отпуск в Мадрид. Почему же вместо того, чтоб еще шесть суток назад явиться в свою роту, он очутился в этой комнатушке на восхищенном попечении двух, угадывающих его желания фуэнкарральских мисс, — оставалось лишь догадываться. И пусть бы он был хоть слегка ранен, так нет, разве что в переносном смысле, если судить по влюбленным взорам, бросаемым этим неоперившимся птенцом (бриться ему требовалось явно не чаще двух раз в неделю) на вторую девушку с непропорционально продолговатым, как у боттичеллиевских красавиц, бледным личиком. Впрочем, какое-то чутье подсказывало мне, что большее, вернее, более конкретное отношение к смазливому юноше имела старшая из них, преследуя которую я наткнулся на эту, с точки зрения полевого устава, не вполне законную идиллию, ведь у себя в бригаде бедняга должен был числиться пропавшим без вести.
Знаком предложив хорошенькому мальчику встать, я показал на значок, приколотый к зеленой кофточке, и, вспомнив, как маленький Фернандо называл комсомол, твердо выговорил: «Хувентуд социалиста». Девушки меня поняли. Взволнованно тараторя, они бросились в переднюю, схватили свои пальто и выскочили на лестницу, принужденно улыбающийся их кавалер неохотно двинулся за ними, я держался в арьергарде.
Фуэнкарральский комитет социалистической молодежи занимал отдельное здание неподалеку. Там нашлось сразу несколько человек, достаточно знавших французский, а одна худенькая учительница, ростом скорее похожая на ученицу, произносила так, словно преподавала в парижском лицее. Через нее я быстро договорился с секретарем военного отдела и сдал ему англичанина с тем, что его сегодня же доставят в штаб Одиннадцатой. Еще легче было договориться обо всем остальном. Между прочим, выяснилось, что высокую смуглянку зовут вовсе не Кармен, как ей приличествовало бы и как я называл ее про себя, а Пакой или, ласкательно, Пакитой. Стройная вторая девушка, на которую так жадно смотрел отбившийся от рук англичанин, была, невзирая на совершенное отсутствие сходства, родной сестрой Пакиты и запросто носила такое отягченное реминисценциями имя, как Лаура.
Англичанина, по словам Пакиты, они с сестрой обнаружили у себя в подъезде вчера, возвращаясь поздно из кино. Он спал, положив голову на нижнюю ступеньку. Разбудив его и убедившись, что это один из иностранных camaradas, приехавших защищать Мадрид Непобедимый, они подняли больного и под руки отвели к себе. Утром же, не успели они накормить гостя, как постучался eso francés. (Под «этим французом» Пакита подразумевала меня. Наконец-то я обрел национальность.)
Свою версию Пакита излагала напористо, но сквозь ее бронзовую кожу пробивался румянец смущения. Больше по инерции, чем в порядке выношенного решения, я все же предложил ей поступить на работу к нам в штаб. К моему удивлению, она не размышляя согласилась и за себя и за сестру, а сверх того пообещала привести еще двух подруг. Секретарь по кадрам безоговорочно подтвердил абсолютнейшую политическую благонадежность всех четверых, хотя у меня зародилось подозрение, что про отсутствующих подружек он услышал впервые в жизни, да, кажется, и Лауру раньше не встречал. Зато Пакиту секретарь, несомненно, знал лично и отечески — хотя выглядел еще моложе ее, — положив руку девушке на плечо, произнес целый рекомендательный спич, который учительница не сочла, однако, нужным переводить и из которого я уловил только, что Пакита una camarada muy seria, то есть очень серьезный товарищ. Под углом сделанных мною наблюдений это утверждение звучало несколько парадоксально, но я тут же напомнил себе, что секретарь имеет в виду серьезность идеологическую.
В представительстве Народного фронта, куда меня взялась проводить все та же крохотная учительница, разговор был еще короче, и я вышел оттуда, держа взамен ордера связку ключей от ворот и дверей нашего нового жилища, оказавшегося мрачноватым бетонным особняком, обнесенным каменной в полтора роста оградой. Осмотрев его и признав отвечающим условиям, выдвинутым Лукачем, я вручил добрых три килограмма ключей Паките, и она пообещала сегодня же подготовить все к нашему приезду.
Под вечер я показал дом Лукачу. Он обошел убранные комнаты, проверил пальцем, не осталось ли пыли на мраморной полке камина, палкой приподнял край одного из матрасов, неизвестно где добытых Пакитой и разложенных прямо на полу, покосился на телефон в передней и решил уже эту ночь провести здесь.
— Подходяще. Без абордажной лестницы стену не перелезть, ворота железные, внутри чистота и порядок. Знаете что? Для поддержания порядка в дальнейшем возьмите пока на себя обязанности коменданта штаба. Я говорю «пока», так как вообще-то решил назначить вас своим адъютантом. Мне он положен по должности, да и нужен, а из вас, полагаю, адъютант получится. Коменданта же мы со временем подберем…
Назначение меня исполняющим обязанности коменданта штаба доказывало, что аистоподобный Гросс не случайно исчез из виду. Сменивший на этом посту капитана Фернандо, но тоже не оправдавший надежд Лукача, Гросс в свою очередь был переведен в помощники к интенданту бригады Никите и проявил себя дельным снабженцем, однако почему-то плохо ладил со своим шефом, вообще-то снисходительным к человеческим — и чужим и собственным — слабостям. Возможно, виной тому были отчасти языковые трудности, поскольку Гросс кроме венгерского владел и французским и немецким, тогда как Никита, по-русски говоривший без акцента и, кажется, не совсем еще забывший сербский, по-немецки объяснялся так, что даже мне становилось тошно. Зато когда Никиту сменил венгр Отто Флаттер, интендантские способности Гросса развернулись полностью, или, как выразился Белов, «расцвели пышным цветом».
После смерти Лукача и перехода в штаб «XIV армейского корпуса», как из конспиративных соображений гиперболически именовались находившиеся под единым руководством, но разбросанные по разным фронтам отряды «герильеросов», я всего один раз смог побывать в родной бригаде, еще Лукачем развернутой в Сорок Пятую интердивизию, и, естественно, ничего не знал о Гроссе. Командированный в начале 1938 года с довольно щекотливым поручением в Хаэн, я по дороге заехал в Альбасете за трехмесячным содержанием интеровцев, сражавшихся в XIV корпусе. Набив портфель нераспечатанными, прямо со станка, пачками ультрафиолетовых кредиток, я — поскольку за отъездом Белова, давно уже отозванного в Москву и сдавшего дела германскому коммунисту генералу Гомесу, мне в альбасетском штабе больше не оказывали прежнего хлебосольного гостеприимства — направился в бывший ресторан, превращенный в офицерскую столовку. Неподалеку от места, где осколком авиабомбы был убит несчастный Клаус, я наткнулся на Гросса. Небрежный и даже грубый с подчиненными, он был насмешливо доброжелателен с равными, и, после того как я стал адъютантом командира бригады, между Гроссом и мной установились окрашенные взаимн