— А что?
— Если Толька с кулаками. Он здоровый. Вы его как-нибудь самбо, через голову. Вот смеху будет! А вообще он парень ничего, смирный. Я его еще немного повожу, а потом, может, замуж. Ведь все выходят, правда? — Катя вздохнула.
— Выходят. Только зачем так спешить. Еще успеете замуж.
Она, кажется, не слушала меня. Думала о чем-то своем.
— А еще знаете что? — Катя схватила меня за руку крепкой ладошкой. — Можно, когда совсем стемнеет, за наш коровник пойти. Там кучами старая солома свалена. И вот мы солому поджигаем, а из-под нее мыши целыми тучами так и стреляют. Обхохочешься!
Мы подходили к правлению.
Катя заметила, что держит меня за руку, смутилась, буйно покраснела, даже уши ее вспыхнули. Она отбежала чуть вперед и прошептала:
— Так придете на танцы?
— Не знаю, Катя. Вряд ли.
— Приходите! — сказала она. — У нас клуб, правда, плохой, наскрозь дырявый. Но Иван Матвеевич обещал к ноябрьским новый построить. А раз обещал, — сделает. Он не умеет обманывать.
И она убежала.
Участкового Захарыча у правления не было. Значит, Морковин никуда не ушел.
Фролов был возбужден. Он взял меня под руку, отвел к вылинявшей доске почета.
— Обошел семь дворов, — быстро говорил он. — Все в один голос: Сыч. И наш человек здесь имеется. Тоже на Морковина показывает. Только знаете, Петр Александрович, одна закавыка возникла.
— Что такое?
— Есть тут Зубкова... — Фролов волновался. — Зубкова Надежда Никитична. Крайняя изба по переулку. Так вот. Видела она, как утром у яблонь Михаил ссорился с Василием, то есть с Морковиным-младшим.
— Ссорились или дрались? — спросил я, чувствуя, что лицо покрывается испариной.
— Ссорились, говорит.
— Идемте к этой Надежде Никитичне.
16
Надежда Никитична Зубкова оказалась неразговорчивой, хмурой женщиной. Она стояла посредине двора, захламленного дырявыми ведрами и тазами, щепками, ворохами каких-то тряпок — крупная, сильная, в засученной по локоть грязной кофте, и хмуро смотрела на нас.
— Все я вам уж обсказала. Добавить нечего. — Голос у нее был хриплый, простуженный.
— Вот для товарища следователя повторите, — сказал Фролов.
— Повторите. Где я вам времени наберусь для рассказов. У меня поросенок вон с каких пор некормленый. — Она вытерла руки о большой тугой живот, недовольно помолчала. — Ну, пошла я утром к реке козу привязывать. Трава там сочная.
— Во сколько пошли? — спросил я.
— На часы не глядела. Может, семь, а может, боле. Подождала, когда дождь поутих, и пошла. Ну, колышек забиваю. Как раз напротив яблонь тех. Ну, и вижу: оба они там, Мишка и Васька. Стоят друг против дружки. Руками размахивают, долдонят чего-то.
— О чем они говорили?
— Да разве слышно? Далеко ведь. Только голоса — гу-гу, гу-гу. И все.
— Не дрались?
— Да нет, не дрались. — Надежда Никитична подумала. — Вроде только Мишка в грудь Ваську толконул.
— А Морковин на это что?
— Не видела. Домой пошла. Что мне на их глядеть? Петухов, что ль, молодых не знаю. Как они на месте топчутся. Да и дождь сыпал меленький.
— Значит, чем ссора кончилась, вы не видели?
— Я же вам говорю — домой пошла.
— А выстрелы вы слышали?
— Как же, конечно, слышала. Соседи, считайте. Через пять дворов.
— Много времени прошло с тех пор, как вы от козы ушли?
Надежда Никитична что-то заволновалась.
— Нет... Совсем мало. Постойте. Ну, пришла. В сенцы вот ведро с водой внесла. Хотела курям ячменя бросить. И здесь... Да, в самый раз... Он и стрелял.
— Кто он?
— Откуда ж я знаю, кто. Вы следователь, вы и узнавайте.
— Так сколько же прошло времени?
— Мало. Минут пять. Может, чуть боле. Вот и все, что видела. Поросенок у меня некормленый. Вы уж не обессудьте.
И она пошла в сени.
— Суровая женщина, — сказал Фролов. — Вот так. Что же, Петр Александрович, еще один подозреваемый?
— Выходит.
— Надо брать Морковина.
— Какого? — спросил я и начал злиться.
— Старшего.
— Почему именно старшего?
— Надо же действовать. Возьмем старшего, посмотрим, как поведет себя Василий. Подозреваемый берется в несколько часов. А вы...
— Явно подозреваемый, — перебил я его. — Завтра. Никуда от нас Морковин-старший не денется. Если, конечно, он убийца.
— Тогда взять обоих. — Фролов передернул плечами. Привычка у него такая, что ли? — И перекрестный допрос.
— Все-таки давайте завтра, — сказал я, с трудом сдерживая раздражение.
— Вы ведете расследование, вы и решайте. Только мне непонятно, почему завтра?
— Вы с квартирой устроились? — спросил я.
— Устроился, — недовольно сказал Фролов.
— Идите отдыхайте. Встретимся утром в правлении. И пусть участкового подменит этот, молодой. Скажите: со двора Морковиных глаз не спускать.
Мы отчужденно попрощались.
Я и сам не знал, почему завтра. Я чего-то ждал. Чутье? Интуиция? У меня было ощущение, что еще сегодня что-то прояснится.
17
Бабка Матрена все еще суетилась у летней плиты во дворе.
— Ходют, ездют, — ворчала она. — Никакого порядка. Просто спокоя нет. Когда на стол подавать? Вы-то как? Сейчас вечерять будете?
Есть не хотелось.
— Нет, нет, спасибо. Я Ивана Матвеевича подожду.
Я прошел в горницу. Свежо пахло вымытыми полами; мирно тикали ходики; лампадка слабо горела в божнице перед иконой. Было здесь старое, с протертыми подлокотниками кресло, и я сел в него. Почувствовалась усталость.
«Морковин-старший или Морковин-младший? — подумал я. — Еще не хватает только кого-то третьего».
Вошла бабка Матрена. Села на лавку, расправила юбку и аккуратно сложила руки на коленях.
— А Василий-то Морковин, меньшой, с бабой своей в город подался, домой, — сказала бабка Матрена. — От греха подале.
Меня прямо выбросило из кресла.
«И этот болван участковый не сказал. Только за Сычом следят».
— Когда?
— Да уж часа два, должно. Петька Охотин самосвал в город гнал и прихватил их. Да вы чего это?
— Ничего, ничего. — Я опять опустился в кресло.
«Если он — далеко не уйдет. Уехал... Может, совпадение? Уехал. Позвонить, чтобы встретили? Арестовали... Нет, нельзя же все выстраивать только на подозрениях, на догадках. Ссорился с Михаилом у яблонь... Ну и что? Мало ли люди ссорятся. Уехал? Что здесь криминального? Не понравилось, с родителями повздорил. Да, Нина... Что у них было? И какие отношения у Михаила и Василия? Скорей бы Иван Матвеевич приезжал».
— Все ездют, ездют, — ворчала бабка Матрена.
— Хороший у вас председатель? — спросил я, чтобы отвлечься от своих путаных дум.
— Правильный мужчина, — сказала бабка Матрена. — С народом, верно, крут бывает. Дык разве ж с нашими лиходеями можно по-людски? Обленились при тодышних председателях. Да и то, какие председатели были? Одно прозвание. Етот в свою сторону, другой — в свою. Считай, все мужики, какие есть в деревне, председателями перебывали. И чего учудили? Изделали промеж себя уговор — кого по очередке в председатели ставить. Поставят мужика — он себе избу за колхозные средства сколотит. Или там корову приобретет. Ну, на собрании яво скидают, не справился, мол, и другого в председатели, кого очередь приспела. Тот, понятно, свою выгоду блюдёть. И спешит, конечно — до собрания надо поспеть. Так я вам скажу, до Гущина одна растошшиха в колхозе была. Бедовали. Коров в иную зиму соломой с крыш кормили. Задашь ей, разнесчастной, етой гнилой соломы, только что кипятком обдашь, а сама слезами горючими заливаешься.
— А сейчас как живете? — спросил я.
— Ну! Жизнь покультурнела.
— И давно у вас Иван Матвеевич председательствует?
— Да уж шестой год, дай бог ему здоровьечка.
Бабка Матрена еще чего-то говорила, но я уже плохо слышал. В моем сознании четко стучали ходики: «тан-тан, тан-тан...» Я засыпал. Видно, сказались напряжение и усталость. «Кто-то из Морковиных убил», — подумал я в полузабытьи.
Разбудил меня Иван Матвеевич. Он был возбужден, шумно дышал, быстро двигался по комнате, занимал ее почти всю.
— Просыпайтесь, Петя, — сказал он. — Поужинаем. А потом бабка Матрена постелит нам на сеновале. Хорошо! На звезды смотреть будем.
Меня немного знобило со сна.
Ходики показывали полдесятого. За окном было томно, и казалось, на близком плетне палисадника примостилась яркая звезда.
Мы сели ужинать. Иван Матвеевич рассказывал:
— Начало доброе. Во второй бригаде ячмень убирали. По тридцать центнеров с гектара. Представляете? Правда, это лучшие поля. Но все равно. По нашим-то местам. — Он разгрыз огурец, внимательно посмотрел на меня. — А как у вас? Как съездили?
— Иван Матвеевич, скажите, какие отношения были у Михаила с Василием Морковиным? — Вопрос прозвучал почему-то торжественно.
Гущин насторожился.
— Да, действительно, вам будет интересно знать. Ведь как получилось? Нина, жена Михаила, раньше была невестой Василия. Вроде уж свадьба намечалась. И как раз Миша из армии пришел. Парень он был видный... — Иван Матвеевич вздохнул. — Уж не знаю, как там у них вышло. Только отбил он Нину у Василия. Увел. А Василий, знаете, тихий такой, незаметный! Переживал сильно. Потому и в город уехал. Потому и женился без разбора. Дура ему, по-моему, попалась непроходимая.
— А где Василий работает в городе? — спросил я.
— На оружейном заводе, кажется. — Иван Матвеевич вроде сам удивился, сказав это. — Постойте! Вы думаете... — Он замахал руками. — Что вы! Тихоня. Робкий, как заяц. Нет! Уж в это я поверить не могу.
— Надежда Никитична Зубкова видела, как утром Василий ссорился с Михаилом у яблонь, — сказал я. — И он с женой вдруг взял и уехал. Почему?
— Уехал? — На лице Гущина появилась растерянность.
— Да. От вас, Иван Матвеевич, позвонить в Ефанов можно?
— Конечно, конечно. Это я сейчас устрою. — Он поднял трубку. — Вам куда?