Мария, конечно, на ночь глядя не стала с ними связываться и заводиться, а взялась нажарить котлет по-быстрому.
Но до котлет надо было ей кашу гречневую на огонь поставить варить, и она зачерпнула из мешка стакан крупы и рассыпала ее на столе, перебрать чтоб. Рассыпала, смотрит, а она, гречка, вся шевелится, как живая. Жуки в ней то есть завелись в диком количестве, долгоносики. И Мария сказала: “Черт” – и налила в большую миску воды из-под крана и всыпала всю крупу из мешка в эту миску и со стола тоже ее сгребла и в миску всыпала.
И крупа в воде утонула и легла на дно миски толстым слоем, а жуки, будучи легкими и живыми, на поверхность водную всплыли, как и хотела Мария, чтоб слить их в унитаз и крупу таким способом от них очистить и уберечь. А слив жуков, Мария оставшуюся воду с гречкой через дуршлаг пропустила и в духовку мокрую гречку запихнула на противне, сохнуть. И после этих профилактических мер и действий приступила она к котлетам – лепить их и жарить и, значит, не сидеть без работы, пока гречка в духовке просыхает и прокаливается. И время за этими ее хозяйственными занятиями подошло незаметно к двенадцати часам, и опять, подумала Мария, и снова не светит мне выспаться и придется завтра ходить полдня опухшей и с синяками вокруг глаз.
А тут еще, стоило начать ей котлеты делать и руки в фарш опустить, телефон раззвонился и каждые пять минут звонил. Причем звонили не ей, а попадая не туда. В горсеть люди звонили, и она по каждому звонку вытирала руки о полотенце и брала трубку. А у нее спрашивали, например, почему на автостоянке света нет или когда подадут высокое напряжение на насосную станцию котельной.
И она говорила, что это квартира, а ее ругали матом и кричали, что умней врать она не может, чтобы не работать, и угрожали жаловаться в аппарат представителя президента и чуть ли не в
Совет Министров. А после серии этих безумных звонков еще кто-то позвонил и попросил позвать к телефону соседа из сто сорок восьмой квартиры. И даже не извинился за то, что ночью звонит. И не поздоровался. И Мария ему ответила, что поздно уже. А он ей говорит:
– Ничего, он не спит.
И тогда она сказала, что он, может, и не спит, а я вот сплю, и выдернула телефонный шнур из розетки. И гречку из духовки бросилась вынимать, так как она уже подгорать с одного края, где огонь всегда был сильнее, начала, судя по запаху. А котлеты пока
Мария бросила. И гречкой снова занялась. Часть небольшую перебрала по крупинке, черные зерна и сорняки отделив, и варить поставила, а всю остальную крупу она снова в мешок полотняный ссыпала, вывернув его навыворот и вытряхнув. И мешок она на подоконник поставила не завязывая, чтоб остыла гречка до комнатной температуры и не запотела. А за то время, что каша на медленном огне варилась, Мария котлет нажарить успела одну сковородку. А сырые котлеты, все, какие из фарша получились, она в сухарях панировочных густо обваляла и в судок эмалированный сложила, а судок в холодильник поставила, на верхнюю, самую холодную, полку. И при первой надобности их можно было теперь быстро изжарить и съесть.
И вот Мария закончила все свои сегодняшние хлопоты и, как всегда, ужаснулась позднему часу. И она сказала себе: “Спать” – и даже под душ не пошла, а лишь умылась, смыв тушь с ресниц и почистив зубы.
И еще она кремом густо намазала лицо и руки, так как в последние года два кожа у нее стала сухой и на лице и на руках и шелушилась, если за ней не ухаживать с помощью питательного крема для сухой кожи. Поэтому Мария на ночь обязательно смазывала себе лицо и руки кремом, втирая его в кожу, и квартира заполнялась удушливым его запахом, и дети от него, от этого крепкого запаха, начинали ворочаться во сне, а кот Вениамин просыпался, чихал и с удивлением и недовольством смотрел на
Марию из-под батареи парового отопления, где спал до тех пор, пока Мария не ложилась на свой раздвижной диван. А когда она ложилась, Вениамин переползал из-под батареи к ней и сворачивался на одеяле в ногах. Он с детства своего в ногах у нее приладился спать. Это когда Мария с первым еще мужем в браке состояла. И когда Сараев у нее жил, тоже Вениамин всегда с ними на диване спал и всегда у нее именно в ногах. Днем – это пожалуйста, мог и к Сараеву и к другому на колени влезть и тереться мог о всякого, кто в дом зайдет, а ночью только Марию признавал и больше никого. У Юли вот тоже мог изредка на подушке поваляться, но недолго. Потому что она во сне вскидывалась и вертелась и спать ему, Вениамину, спокойно не давала, а он этого не любил.
И вылез Вениамин из-под теплой батареи отопления, учуяв во время сна, что Мария постель себе стелит, и нырнул под простыню. А
Мария вытащила его, сказав, что не до игр ей, и закончила стелить и легла, вытянувшись под одеялом до хруста в спине и в коленях. И Вениамин свернулся в бублик, обнял всего себя хвостом и задышал редко и слабо. А Мария, она лечь легла, а сна ни в одном, как говорится, глазу нет. Хоть опять вставай. Но вставать она, конечно, не думала, а думала, что устала она сегодня и легла слишком уж поздно. А у нее это было обычным явлением – бессонница в случае чрезмерной усталости и если ложилась она к тому же не вовремя. И она лежала с закрытыми глазами на спине и не спала, и ей лезли в голову беспорядочные нечаянные мысли и их обрывки: о Сараеве и о завтрашнем рабочем дне понедельнике, который всегда бывает тяжелым, и зачем-то о Дусе приходили к ней мысли и о Толике, приносящем ей колбасу, и еще о чем-то, что вспоминалось или представлялось ей в потемках и в тишине проходящей без признаков сна ночи.
И она, конечно, поняла сразу же и знала наверняка доподлинно, зачем сегодня приходил Сараев и зачем просидел без какого бы то ни было толку весь длинный сумбурный вечер. Опять он хотел затеять с ней разговор о том, что зря она и напрасно противится дальнейшему их семейному сосуществованию и что надо перетерпеть и пережить эту черную полосу препятствий, и приложить все усилия, и начать все с самого начала и с чистого листа, потому что ей без него хуже, а не лучше и ему без нее и без детей плохо на этом свете и невозможно, а детям тоже не следует жить без отца и мужчины в доме. Тем более что они, дети, ни в чем не виноваты и ответственности за поступки взрослых нести не должны.
Ну, в общем, предвидела Мария наперед все слова, которые мог бы сказать ей Сараев. И нового ничего в этих заготовленных им словах и доводах для Марии не было и не содержалось, и она сама все это знала и понимала не хуже, чем Сараев. Но она же и не надеялась что-нибудь выгадать, живя без него, и знала, что не легче ей придется, а тяжелее, и заблаговременно вторую работу себе нашла по совместительству. Так как не способна была больше
Мария с Сараевым жить. Она б, может, и хотела, чтоб остался он с ней, а не могла. Организм ее этому противился, а ему, организму, не прикажешь, он сам по себе, часть природы.
И довела, значит, Мария их жизнь до логического разрыва и, можно сказать, выжила Сараева своим к нему жестоким и безразличным отношением. И он ушел, не выдержал. И живет Сараев после ухода сам, в старой своей квартире, находясь в неотступном страхе и в боязни возможного возвращения туда бывшей жены Милы, потерявшей давным-давно человеческий облик и все женские черты и отличия.
Он, Сараев, и с Марией будучи и живя вечно боялся, что Мила появится вдруг из небытия и вмешается как-нибудь грубо и бесцеремонно в его частную жизнь. Он так Марии и говорил в минуты слабости, что вот живу с тобой уже сколько, а как подумаю о ней, так страшно мне становится, и ничем я это свое чувство страха и ужаса перед ней подавить в себе не могу. Боюсь я ее и друзей ее этих со дна и изнанки жизни.
Так это же он говорил живя с Марией в ее квартире, местонахождение которой Миле его несчастной известно не было. А теперь-то он сам живет, один, и бывшая его жена опустившаяся в любой, что называется, момент к нему нагрянуть может без предисловий и предупреждения. И главное же, Юля с ним ни за что не захотела уходить, как он ее ни уговаривал, чего Мария, конечно, ожидать не могла. Но все равно не отступила она и не отреклась от своих возникших намерений и на развод подала в народный суд. Потому что жить каждый день в присутствии Сараева после жуткой беременности своей от него, абортом прерванной, она никак не была в состоянии и не смогла бы себя заставить.
А до аборта все вроде у них, у Марии с Сараевым, шло более-менее. Пять лет почти что жили они в согласии и, смело можно сказать, в любви. А как сделала она аборт у Дусиного врача частного, так и настал их общей жизни полный и последний конец.
Или точнее если быть, он раньше несколько настал, конец. Когда забеременела Мария от Сараева. При том, что пять лет миновало ее это естественное дело, а тут взяло и получилось, несмотря на принятые обычные меры предосторожности. И если в первый раз, когда Женю своего Мария носила, в юности, беременность протекала у нее быстро и незаметно, без неприятных сопутствующих отклонений, то теперь мучения начались у Марии чуть ли не с первого дня. Потому что и мутило ее от любой пищи и от любого питья, и ноги у нее отекали до неприличия, и в обмороки она падала, как дворянка какая-нибудь столбовая или принцесса на горошине. И Дуся, глядя на нее, говорила, причем в присутствии
Сараева, открыто и не стесняясь, что прекращай ты свои муки и страдания и пошли к моему Широткину, он тебя враз обработает и обслужит.
И в конечном счете отговорила Дуся Марию рожать в семью третьего ребенка и отвела-таки ее к личному своему врачу-гинекологу.
Сараев Марию просил не убивать его ребенка в зародыше, а родить, так как роды, говорил, оздоравливают женщину и омолаживают, а она, значит, все сделала вопреки Сараеву и ему назло. Ненавистен он был Марии в этот период жизни, потому что являлся первопричиной ее болезненного состояния здоровья. И если б не это ее крайнее состояние, может, она и не пошла на аборт. Она один раз всего до этого аборт делала, и ей впечатлений и эмоций хватило с избытком и, как говорится, с лихвой. А было это после того, как Женю она родила и через месяц буквально снова залетела. Впервы