Она постучала, сразу же вошла - испуганно улыбнулась, потом улыбка стала лукавой. Она прошептала извинение и отступила в салон.
Настроение у нее сразу испортилось.
Так никого и не найдя - из тех, конечно, кого стоило искать, - она, подавляя внутреннее сопротивление, направилась в бар одна. Еремеев сидел там в одиночестве. Инна сделала большие глаза.
- Валентин, что с вами? Вы поссорились?
Она, конечно, видела, что они не поссорились - Еремеев был настроен благодушно. Это и укололо ее: сама она чувствовала себя далеко не так хорошо.
- Нет? А я подумала…
Сегодня вечером занимать общество предстояло Карачарову. Он согласился на это с неохотой, но, в общем, говорить о своем деле ему всегда нравилось, независимо от того, кто его слушал. И он решил не столько рассказывать, сколько просто вслух поговорить сам с собой о пространстве и о том, что бескрайне простиралось за округлыми стенками их мирка, и о сопространстве, которое было рядом, и все же не воспринималось никакими органами чувств.
Физик уселся в одном из кресел салона, кивнул Петрову, без которого теперь салон просто нельзя было представить, и тут же отвернулся, боясь, что старик сочтет это движение приглашением к разговору. Готовиться нужно было именно в салоне: иногда та форма изложения, что вызревает в тесной комнате, совершенно не звучит в обширном зале - даже если ты оперируешь только фактами. А тут ведь - сплошные гипотезы. С какой же, кстати, начать?
Физик задумался. Бромли полагает, что сопространство - это область высших линейных измерений. По представлениям Симоняна, сопространство связано с нашим обратной зависимостью, и пока наше пространство расширяется, то, другое, сжимается - поэтому-то расстояния в нем преодолевать так легко. Ассенди, идя от геометрических представлений, считает, что…
Он запнулся: что-то помешало думать дальше. Не новая мысль, еще нет, но ее предчувствие. Тут надо было обратить внимание на что-то, поставить нотабене в памяти. На что-то, что могло оказаться очень существенным - непонятно, правда, для чего. Карачаров уже знал это предчувствие и привык доверять ему. Ну-ка, пройдем все сначала. Бромли, значит, полагает, что…
Додумать не удалось. В салон ворвался Еремеев; он мчался, словно на поле в атаку. Инна поспевала за ним, вцепившись в рукав. Еремеев рванулся - Инна едва удержалась на ногах, - подскочил к двери каюты Нарева, шагнул внутрь. И тотчас что-то упало, и раздался женский крик.
Капитан переводил угрюмый взгляд с кровоподтека на лице Нарева на футболиста, морщившегося и потиравшего колено, а сам в это время думал: черт побери, почему приходится второй раз в жизни проходить через этот круг ада?.. Перед глазами его, глядящими в будущее, проходили эти же люди, но уже иные: мужчины с обезумевшими глазами, сжатыми кулаками, пропитанные потом схватки, окровавленные, теряющие облик людей, с разумом, капитулировавшим перед инстинктами; женщины - испуганные, принужденные силой, давно утратившие свое полное достоинства положение, не знающие, кто восторжествует сегодня и не помнящие, с кем они были вчера… Память подсказывала ему, что это не бред, не черная фантазия; и страх, пережитый в молодости, вдруг ожил в нем, ожили животный ужас, ощущение бессилия перед деградацией - и все это заставляло не верить больше никому. Надо было задушить врага, прекратить нисхождение в самом начале, пока еще действовали тормоза. Прекратить даже ценой крови - потому что кровь эта будет малой по сравнению с тем, что может ожидать их в будущем. А ведь была еще и Зоя, и подумать о том, что будет с ней, оправдайся его опасения, - подумать об этом было свыше его сил.
Он думал об этом, но лицо его оставалось спокойным, а голос - таким же размеренным, хотя в глазах были гнев и презрение.
- Первый инцидент. Из-за ничего. Надо было разрядиться, сорвать злость. Понимаю. Все это бывало. Если считаете, что придумали это первыми, то ошибаетесь. Понятно?
Он помолчал, собираясь с духом, зная, что сейчас начнет резать по живому. Как и всякий нормальный человек, капитан чувствовал себя нехорошо, когда ему предстояло причинить кому-то боль. Но пассажиры оказались слабыми людьми, а профессия не научила капитана уважать слабых: из-за них гибли сильные. Однако не эти мысли заставили Устюга сделать паузу и опустить глаза. Просто он вдруг ощутил на губах ее губы, а ладонями - ее плечи, и понял, что этого никогда не будет в его жизни. И ничего нельзя изменить, потому что несчастье выдается целиком, а не режется на ломти, из которых можно ухватить самый маленький. Сейчас ее не было здесь; капитан не думал о том, где она, но радовался ее отсутствию, потому что ему предстояло быть жестоким и даже грубым, и хорошо, что это произойдет без Зои.
- Вы! - сказал он актрисе; ей - потому что была и ее вина в происшедшем. - Кто вы?
Она улыбнулась, растерянно и кокетливо.
- Не знаю, что вы имеете в виду… Кто я? Пассажирка? Актриса? Женщина?
- Вы не женщина, - сказал он грубо.
Инна медленно прикрыла глаза, руки чуть поднялись и упали. Пассажиры зашумели.
- Капитан! - громко сказал Истомин.
- Молчать! - оборвал капитан, даже не повернув к нему голову. - Вы - не женщина, - повторил он, глядя на Инну. - И все вы, - он повел рукой округ, - не мужчины и не женщины. Просто люди. Забудьте о делении на мужчин и женщин. Для нас в нем - гибель. Только люди - никаких иных отношений на этом корабле быть не должно!
- Простите, капитан, - дрожащим голосом сказала актриса, - но, мне кажется, мы свободные граждане… У вас нет права. Элементарная этика…
- Здесь этика - мой приказ, - холодно ответил капитан. - Запомните: здесь закон - Устав Трансгалакта, и один я имею право истолковывать этот Устав. Приговаривать. И в случае нужды, - он помолчал и сжал кулаки, - приводить приговор в исполнение. И я не остановлюсь перед тем, чтобы ценой одной или двух жертв обеспечить остальным мир, спокойствие и долгий век, а может быть… может быть - и возвращение.
- Надеюсь, - нервно спросил Истомин, - о приговорах - это преувеличение?
- Нет, - ответил капитан. - Все так и будет.
- Это насилие… - прошептала Инна.
- Подождите, капитан, - тихо проговорила Мила, и Устюг невольно умолк: настолько убедителен был ее тон.
- Никто ведь не виноват, кроме меня. А я… я просто вспомнила… Не могу больше. Думала, что смогу, но… Простите меня. Нет, все не так, как вы думаете. Просто у меня есть сын. На Земле. Я об этом не говорила - Вале этого не хотелось, я его понимаю, хоть мне и жаль… но это другое. Сын на Земле, и я больше не могу без него. Мы тут странно живем, капитан, не говорим о Земле, не упоминаем вслух о надеждах, но ведь, правду говоря, мы только ими и живем. Вы говорили, что есть один шанс - из скольких-то там. Так используйте его, потому что всем нам пора домой…
Она смотрела на капитана уверенно, как человек, знающий, что просьба ее - лишь дань вежливости, на деле же у нее есть право требовать: никто не может отказать матери в ее праве быть со своим сыном. Все молчали; Еремеев потянулся было к ней, но она холодно, как на чужого, глянула на него, и он остался сидеть, не зная, осуждает ли она его за драку или не может простить того, что он никак, ну никак не мог разделять ее любовь к мальчику, которого никогда в жизни не видал… Господи, подумал вдруг Истомин, какая банальность на грани пошлости! Право, в литературе такие вещи давно уже запрещены и остались только в жизни; нет ничего банальнее жизни!
Капитан знал, каким будет его ответ, но не хватило сил, чтобы сказать ей это так, сразу - слишком страшно и бесчеловечно было это! Но не только капитан внутренне замер, и остальные поняли, что именно сейчас, сейчас, а не раньше, решается вопрос: встретятся ли они еще с тем, из чего ранее состояла их жизнь, или они лишены этого навсегда. Всего, начиная с Солнца и неба; и люди как по команде подняли глаза к невысокому потолку салона, отныне и навсегда ставшему их небом, и прошлись взглядом по гладким переборкам, ограничивавшим теперь мир, еще недавно столь бескрайний, - и наконец остановились на лицах соседей, ставших теперь маленьким человечеством, замкнутым в себе.
- Мальчик, - сказала Мила снова, и всем стало жутко. - Сын. Что же вы молчите, капитан? Мы ждем!
Она поймала взгляд капитана и все поняла, и не смогла удержать слез. Нарев встал, враждебно глядя на капитана. Но, опережая его, вскочил и физик.
Карачаров не выносил женского плача. Он готов был сделать все, что угодно, обещать что можно и чего нельзя, только бы рыдания наконец прекратились. И он крикнул яростно и убежденно:
- Перестаньте, Мила! Не унижайтесь! Они ничем не могут нам помочь, но я могу! Я сделаю все!
Он чувствовал себя в этот миг даже не трибуном - пророком, и ощутив, что взгляды скрестились на нем, продолжал еще громче и убежденнее:
- Я найду способ вернуться на Землю!
Он не мог бы сказать, откуда взялась в нем эта уверенность в своих силах и в разрешимости задачи, но сейчас верил в себя бесконечно.
Капитан внимательно взглянул на него.
- Хорошо, - сказал он. - Требуйте от нас всего, что в наших силах.
- Откройте, - сказал Карачаров, протянув руку в сторону прогулочной палубы.
Капитан подошел к стене, и матовая часть переборки исчезла. Взглядам собравшихся открылся прозрачный борт.
Ночь отблескивала, как вороненая сталь, и незнакомые звезды сияли на уровне их глаз и на уровне ног. Мир был неподвижен; с трудом верилось, что он - не твердое тело и что корабль не застыл в нем, как букашка в глыбе янтаря, но мчится со скоростью, непостижимой для рассудка. Пассажиры молчали, глядя в пустоту, которая всю жизнь была лишь фоном для звезд, и вдруг стала единственным, что осталось во Вселенной. Где-то неизмеримо далеко в этой пустоте была Земля.
- Мы вернемся, - сказал физик, и слова его прозвучали, как вызов пустоте и неподвижности.
- Капитан, - спросила Инна в наступившей тишине. - Можно ли считать, что ваш запрет больше не имеет силы?