Приходилось снова — в какой уже раз? — перейти Рубикон.
Нарев мысленно представил себе Рубикон. Река текла по полу, пересекая каюту по диагонали. Он сделал широкий шаг, на миг отразившись в воображаемой воде. Затворил за собою Дверь и направился к Миле.
Она была у себя — такая же неподвижная, безразличная ко всему, оцепенелая, как все последние дни. Нарев встретил ее лишенный выражения взгляд и сказал:
— Я обещал вам найти выход. И я нашел его. Не унывайте и не бойтесь. Все впереди.
Наклонившись к ней, он добавил полушепотом:
— Только пока не надо говорить об этом никому. Обещайте? Ну, вот и чудесно. Извините. Мне пора.
Он вышел, не оставляя времени для расспросов.
Мила запоздало кивнула. Нет, она никому ничего не скажет. Разве что Инне. Актриса выглядела несчастнее всех, была старше остальных женщин, и не поддержать ее хоть чем-нибудь было бы просто бесчеловечно.
— Зоя, милая! — проговорила Инна взволнованно. — Вы знаете, оказывается… Ой, что это у вас?
Она отступила на шаг. Зоя держала в пальцах большую запаянную ампулу. Даже с виду ампула казалась страшной. Зоя улыбнулась.
— Не бойтесь. В таком виде это не опасно. Хотя вообще — то надо быть осторожной.
— Это яд, да? Зоя, вы что-то хотели сделать? Вам тяжело? Расскажите, поделитесь, вам сразу станет легче.
Нет, это был не яд — хотя и не мешало бы… Пусто было на душе, темно. Жизнь была растрачена, оставалась какая-то мелочь. Ни во что нельзя было верить. Оставалось лишь приводить в порядок материалы со Стрелы-второй — материалы, которые никогда и никому не понадобятся…
— Нет, — сказала Зоя с едва уловимой досадой. — Это культура того заболевания, которым я занималась.
Она бережно уложила ампулу в коробку — там, в гнездах, лежало еще несколько, — поставила в шкафчик, заперла.
— А если это разобьется? При толчках, и вообще…
— Я беру их с собой в кокон.
— Это такой риск!
— Что делать? Можно было бы, конечно, уничтожить, но жаль. Несколько лет работы. На Земле я хотела доработать методику лечения. Да вот…
— Зоя, милая, я как раз хотела об этом. Понимаете, ко мне недавно подошла Мила… Вы ведь знаете, как к ней относится Нарев, он не делает из этого секрета. И вот она рассказала…
Обедали в молчании, но взгляды говорили — взгляды, которые Нарев ежеминутно ощущал на себе. «Женщины, — грустно думал он, разрезая кусок синтетической свинины, — женщины, если есть вещи, которым вы никогда не научитесь, то, кроме умения писать хорошую музыку, картины и книги, сюда, безусловно, относится умение хранить тайны. И если есть на свете женщина в полном смысле слова, то это, конечно, Мила — иначе я не любил бы ее. Сколько дней прошло? Два? И в салоне уже нет человека, который не знал бы, что мне известно что-то такое… Я уверен, что они не выдержат даже до десерта. Ну что ж — ты этого хотел, ты хотел войны, Нарев, и ты ее получишь…»
Впрочем, на лице его ход мыслей не отражался, и он спокойно доел второе и принялся за сладкое.
«Бедный человек, — продолжал он свой мысленный монолог, глядя на пустовавшее место Карачарова, который со дня окончательного крушения надежд не выходил к общему столу. — Нельзя же соваться в такое дело, не зная броду. Конечно, всякому нравится быть в центре внимания и знать, что каждое твое слово воспринимается даже не как приказ — как откровение. Это приятно, даже когда привычно, а тем более — когда ново. Но, милый доктор, каждое явление имеет две стороны, оно внутренне противоречиво — диалектика… И вторая сторона в данном случае неприятна и опасна. Как бы ни казался силен популярный деятель, на самом деле он ограничен в своих действиях — особенно, если принять во внимание наши обстоятельства. Он может двигаться лишь по одному из двух путей: либо идти наперекор всеобщим ожиданиям, стремясь к достижению какой-то своей, одному ему ведомой цели, или же делать, или хотя бы говорить то, чего от него ждут. Первый путь порождает организаторов типа Петра Великого, у которых действительно есть что-то за душой. Но чаще используется способ номер два. Это более приятный путь: люди любят деятеля за то, что он высказывает их мысли, а не свои. Услышав от другого, более авторитетного лица свои мысли, средний человек возвышается в собственных глазах, потому что он, оказывается, мыслит на одном уровне со значительными людьми и, значит, не глупее их. Деятели такого рода бывают любимы — и недолговечны, потому что для усиления или хотя бы сохранения своей популярности им приходится каждый раз, обращаясь к окружающим, заявлять о некотором продвижении по избранному пути — о продвижении, которое на самом деле может быть, а может и не быть. Это нужно, дорогой доктор, потому что этого ожидают. Но горе, если в один прекрасный день появляется другой деятель, который доказывает, что на самом деле продвижение было мизерным, либо его не было вообще. Лучше, конечно, когда продвижение есть. Но в этом и опасность: всякое продвижение подразумевает действие, всякое действие чревато ошибками, ибо оно тоже имеет две стороны, а абсолютная истина нам никогда не бывает известна. Слабость всякого деятеля — в том, что он, хоть изредка, вынужден действовать. Это отлично понимала, скажем, католическая церковь в древности, когда боролась против новизны во взглядах и действиях — боролась для блага людского… А вы, дорогой доктор, не ограничились обещаниями, но еще и действовали, и достаточно быстро. Так поступают дилетанты. А дилетантизм — вещь опасная. Кроме того, вы сами вызвались на роль ведущего — профессионал подождал бы, пока его попросят. Надо изучать историю, в ней есть, скажем, Александр Невский. Что же касается меня…»
Этот блестящий монолог, выдержанный в столь излюбленной парадоксальной манере Нарева, прервал Еремеев — потому, наверное, что, как и все остальные, не слышал ни слова из него:
— Разрешите задать вам вопрос.
Нарев удивленно поднял глаза. Он знал, разумеется, каким будет вопрос, и знал, что его зададут, но нужно было выглядеть удивленным.
— Конечно же, если только я буду в состоянии ответить.
Миг стояла тишина, взгляды метались между Еремеевым и Наревым. Наконец, Валентин решился.
— Ходят слухи… — начал он. — Ходят слухи, что вы… Что у вас… Одним словом…
— Говорят, — подхватил писатель, — что вам известен какой-то выход. Мы просим вас; вы же сами понимаете, что, если не найдется никакого выхода, мы погибнем и очень скоро.
Нарев медленно, очень медленно, набрал в ложечку желе. Именно сейчас он по-настоящему вступал в игру. Еще полуголом раньше он ощутил бы удовлетворение, случись это тогда, теперь ему было противно. Но отступать не приходилось: никто другой, сказал он себе, не сделает даже и этого… Нарев молчал ровно столько времени, сколько было нужно, чтобы напряжение ожидающих поднялось до предела.
— Видите ли, — сказал он, улыбаясь, хотя голос не выражал уверенности, в нем было сомнение и сознание глубокой ответственности; Нарев умел пользоваться своим неблагозвучным голосом. — Я надеюсь, вы не подозреваете меня в распространении каких-то слухов…
— Да бросьте, Нарев, — сказал Истомин. — Вас в этом никто и не собирается винить. Неважно откуда, но мы об этом услыхали и теперь просим вас ответить: что вы знаете? Можем мы надеяться на какую-то перемену к лучшему?
Нарев отложил ложечку и опять помолчал — немного: терпение нельзя испытывать слишком долго.
— Вы ведь понимаете, — сказал он, — если бы я видел, в какой стороне находится дверь, ведущая к спасению, то не стал бы медлить. Будь я совершенно, на сто процентов уверен…
— Ага! — воскликнула Инна. — Значит, вы что-то знаете и просто не до конца уверены?
— В том-то и дело, — сокрушенно подтвердил Нарев. — Я не привык давать легковесные обещания. Но могу поклясться, что едва лишь получу необходимые мне доказательства — если они, конечно, существуют, — сразу же поделюсь с вами…
Он не смог закончить фразу, да у нее и не было конца. Именно тут общий гул должен был прервать его — и действительно прервал.
— Это вы бросьте, — осуждающе сказал Еремеев. — Мы все тут играем в одну игру. Так что пусть бегает вся команда.
Остальные поддержали его.
— Понимаю, — промолвил Нарев по-прежнему нерешительно. — Но пусть лучше ответственность будет на мне, зачем распределять ее на всех?
Он говорил и внутренне радовался тому, как точно он говорит и как чисто выстраивается продуманная им линия событий — и одновременно печалился тому, что не разучился еще так говорить и продумывать. «Ради них ведь это», — подумал он, оправдываясь перед собой, — а может быть, перед Милой, которая теперь глядела на него, и надежда была в ее взгляде. Ради всего человечества: пусть нас лишь тринадцать человек, но мы сейчас — самостоятельное человечество, человечество «Кита»…
— Нет, — сказал Истомин. — Вы неправы. Мы не страшимся ответственности и хотим знать то же, что и вы.
— Право, не знаю… — пробормотал Нарев. — Это так неожиданно…
— Вы жестоки, — сказала актриса, готовая заплакать. — Почему вы думаете только о себе?
— Ну, что вы, — обескураженно проговорил Нарев. — Я не дал повода…
Он ждал. В игре было два выигрыша, и раз уж он сел за стол, он хотел получить оба. Он ждал, и наконец Мила вошла в разговор.
— Послушайте, — тихо сказала она, краснея и опустив глаза, — если бы хоть Валентина не было здесь, а то что же — словно раздеваться перед всеми… Я виновата перед вами, это я рассказала. Но думайте обо мне, что хотите — я сделала это ради всех. Мы все верим вам…
«Люди, — подумал Нарев, глядя мимо сразу же потускневшего Еремеева. — Люди, как нужна им надежда и как хочется быть обманутыми ради нее! Нет, я решил правильно. Теперь — к делу».
Он вздохнул.
— Ну, будь по-вашему… — сказал он, как бы преодолевая внутреннее сопротивление. — Я нашел это почти случайно. Я не ученый, как вы знаете, и всегда думал, что не могу открыть ничего нового. Но я в силах найти что-то, уже существующее, на что никто не обращает внимания. И мне удалось… Хочу, однако, предупредить вас: я не знаю, как вернуться на Землю. Точнее — не знаю, как сделать это немедленно, сейчас. — Он продолжал уже быстро, словно увлекшись: нельзя было позволить им разочароваться, утратить интерес. — До сих пор ни одна экспедиция не встречала, как вы знаете, звезд, которые состояли бы из антивещества. Но ведь это относится только к тем светилам, вблизи которых мы побывали. Вам известно, что по излучению, по свету нельзя определить, из чего состоит небесное тело: и вещество, и антивещество испускают энергию в виде одинаковых квантов. Во Вселенной множество светил, о которых у нас нет сведений такого рода. И вот в записях одной старой экспедиции мне удалось обнаружить…