Капитан-то был прав: нельзя позволять эмоциям разгораться. Любовь — вещь опасная. Любящий человек склонен стремиться к идеалам. А значит — в какой-то степени отрицать то, что есть сегодня, потому что «сегодня» никогда не бывает идеальным. Когда сам не отвечаешь ни за что, критиковать легко. Но стоит тебе взобраться на вершину, как сразу же начинаешь видеть все другими глазами. То, что казалось самодурством или перестраховкой, вдруг оказывается нужной, полезной, целесообразной мерой.
Что же делать? Неизвестно. А ничего не делать тоже нельзя: руководитель обязан действовать. Хотя бы пока к нему еще не привыкли.
Думай, думай, думай…
Нарев сморщился, обхватил голову ладонями. Пустое дело, пустая голова. Ждать какого-то озарения не приходится.
Надо решать систематически.
Зачем живут люди?
Жизнь возникла не ради чего-то. Философы говорят: нельзя так ставить вопрос — для чего существует жизнь. Существует — и все. Возникла в процессе эволюции.
Однако философия — философией, а каждому человеку очень нужно знать, для чего живет он — он лично, он, взятый в отдельности.
Для чего живет, допустим, он, Нарев? Для чего живет старик Петров?
Это очень интересно: для чего живет Петров?
Старик Петров по обыкновению сидел в своем кресле, курил и улыбался людям, появлявшимся в салоне. Улыбнулся и Нареву, как прочим — доброжелательно, однако тому уже не в первый раз почудилось, что за улыбкой этой кроется что-то; она вроде матового стекла, за которым ничего не разглядишь, но нет-нет и промелькнет тень. Этакая Джоконда мужеска пола, на шестом десятке… Странно — улыбка эта привлекала Нарева, и он, заговаривая со стариком, чувствовал какой-то щекочущий холодок в груди. Забавное ощущение…
— Не угодно ли зайти ко мне? — сказал Нарев. — Как продвигаются дела с нашей конституцией?
Петров с готовностью поднялся: видно, ему и самому не терпелось поговорить на эту тему. В каюте Нарева они уселись, Петров тотчас же вытащил свои сигареты, а Нарев повернул регулятор климатизатора, стараясь, чтобы это не выглядело демонстративно.
— Закон, — сказал Петров, помолчав. — Это сложно — закон. Важно. Ведь, — он наставительно поднял палец, — в чем смысл жизни человека? (Нарев склонил голову набок, внимательно слушая.) В соблюдении законов. В этом — смысл, в этом — долг, в этом — жизнь.
«Цель жизни — в соблюдении закона? — подумал Нарев. Нет, это вряд ли так: ведь в этом случае сам закон должен преследовать какую-то цель, а он — лишь средство ее достижения. Но послушаем дальше…»
— Но что из этого следует? — спросил Петров. — То, что Закон должен быть всеобъемлющ — и разумен. Должен быть таким, чтобы соблюдение его делало жизнь каждого человека разумной, полезной и даже — приятной, не побоюсь этого слова.
Он сделал паузу, глядя на Нарева, ожидая согласия и готовый опровергнуть возражения. Их у Нарева не нашлось, и он кивнул.
— Значит, — продолжал Петров, — прежде всего Закон должен определить основную цель нашего общества, а затем дать нормы, которые поощряли бы все, что направлено к достижению этой цели — и пресекали бы все, устремленное к противному.
— Цель, — проговорил Нарев невесело. — Позволю себе заметить — в этом-то я и усматриваю трудность. Вы видите эту цель? — Ему показалось стыдным признаться в том, что сам он этой цели не видит, и он добавил: — У меня имеются некоторые соображения, однако нет полной уверенности…
— Что же, — молвил Петров, — давайте рассуждать вместе. Логика любит диалог, а закон, в свою очередь — дитя логики. Вот мы, тринадцать человек, обитатели крохотной искусственной планетки. Что может быть нашей общей целью? Разберем по порядку. Возвращение на Землю?
Нарев пожал плечами.
— К сожалению… — пробормотал он.
— Вы правы — это недостижимо, хотя цель была бы достойной. Увы… Далее: поиски какой-то иной цивилизации?
Нарев вздохнул.
— Нереально, — согласился Петров. — Теперь позвольте сделать отступление. Признаете ли вы, что Закон общества не должен противоречить законам природы?
— Ну, разумеется, — сказал Нарев уверенно.
— А какой из законов природы имеет сейчас для нас наибольшее значение?
Нарев попытался догадаться. Закон сохранения энергии, что ли? Но вопрос, видимо, был риторическим, потому что Петров тут же сам и ответил:
— Закон жизни, ее ценности, неприкосновенности и продолжительности. Каждый из нас должен прожить столько, сколько отпущено ему природой и ни секундой меньше. Никто не должен стать жертвой каких-либо катастроф, неполадок, недоразумений или несогласий. Будете ли вы возражать?
— Нет, — ответил Нарев. — Нет, нет!
И в самом деле, тут-то уж возражать было нечего. Их здесь тринадцать. Со смертью последнего кончится все: лишь безжизненный корабль будет бродить в пространстве, бродить не год, не два — миллионы лет. После них не будет никакой жизни. И цель людей — жить так, чтобы это случилось как можно позже.
— Я рад, — сказал Петров, — что в этом вопросе мы являемся единомышленниками.
— Я тоже, поверьте. Хотя…
— Разрешите мне продолжить. Эти взгляды на сущность и цель нашего общества уже сами по себе подсказывают нам основные законодательные идеи. Жизнь зависит от целости и сохранности того мира, в котором мы обитаем. И всякая попытка нарушить исправность этого мира должна быть признана тягчайшим преступлением.
— Это так.
— Поскольку мы можем существовать лишь внутри этого мира, всякая попытка выйти за его пределы должна быть наказана.
— Вы полагаете, что кто-то…
— Я опасаюсь многого — хотя бы приступа клаустрофобии у любого из нас.
— Что же, предосторожность будет не лишней.
— И наконец, поскольку наше благополучие возможно лишь в устойчивом обществе, всякие посягательства на образ жизни должны быть признаны антизаконными и соответственно наказываться.
— Да, — сказал Нарев. — Это очевидно.
— Итак, из этого мы и будем исходить.
— Однако…
— Вы в чем-то сомневаетесь?
— Это не сомнения, но… Закон природы, вы сказали. Природа — это и любовь, и дети… А это в наших условиях сложная проблема. Или вы предполагаете, что это можно как-то… регламентировать? Я думаю, что такой выход был бы наилучшим.
Нареву очень хотелось сейчас, чтобы его собеседник, человек, видимо, многоопытный и умный, наделенный спокойствием, какое приходит с возрастом, — чтобы он улыбнулся сейчас и, стряхнув пепел, успокоительно молвил: «Ну, тут, мне думается, проблемы и нет — почему же вам не любить одному другого, если уж так получилось!» Но Петров этого не сказал.
— Тут регламентировать сложно, — задумчиво произнес он. — Вы ведь понимаете, — я сужу, как лицо незаинтересованное. Речь идет не только о форме взаимоотношений между людьми, но и о будущем всего нашего маленького человечества. Мне лично кажется, что совершенно исключать то, о чем вы говорили, нельзя: это могло бы привести к нежелательным психическим реакциям. Человек должен вести естественный образ жизни, не так ли?
— Согласен, — сказал Нарев, оживляясь. — Но беда, как вы знаете, в соотношении…
— Закон исходит из опыта, — проговорил Петров. — Он не изобретает новых отношений, но утверждает уже возникшие, подсказанные жизнью. Может быть, в наших условиях жизнь породит какие-то новые формы? Существовала же на Земле, скажем, групповая семья…
Нарев взвился. Петрову легко говорить об этом!
— Нет уж! — сказал он решительно. — С этим я никак не смогу согласиться. Да и никто… Мы воспитаны на планетах Федерации в определенных условиях и традициях — и давайте не станем отходить от них. В том мире, который нас породил, существуют моногамные отношения…
— Безусловно. Хотя вообще-то Федерация объединяет планеты, как вам известно, с условиями и традициями, порой весьма непохожими. Скажем, Ливия, ваша родина — если не ошибаюсь, общественное устройство там следует традициям, давно уже признанным нежизненными, где инициативе каждого человека отводится роль, чрезмерная в нашем понимании… Однако оставим это. Значит, вы считаете, что наше законодательство должно быть преемником основных правовых норм Федерации? Иными словами, то, что считается преступлением, скажем, на Земле, будет являться им и у нас?
— О вашей специфике вы уже говорили. А в остальном… А вы думаете иначе?
— Нет, — сказал Петров, — отчего же. Но чтобы наша правовая и этическая общность с Федерацией ощущалась лучше, нам следовало бы карать и за преступления, совершенные на Земле и планетах.
— Выходит, закон получит обратную силу?
— Вы ведь говорили о суде над экипажем? Если закон не будет иметь обратной силы, вы не сможете предъявить им никакого обвинения. Но если мы признаем все законодательство Федерации, то порядок соблюдается: эти законы не прекращали действия, и оно распространяется и на нас.
— Ах, вы так полагаете… — пробормотал Нарев.
— Иначе получится, что окажись у нас на борту — простите за фантастическое предположение — человек, совершавший преступления где-то на планетах, он получит у нас, так сказать, право убежища. Нужно ли нам это?
— Нет, — медленно сказал Нарев. — Думаю, что нет.
Неожиданное молчание легло — словно бы каждый боялся произнести следующее слово. Потом Петров вздохнул.
— А может быть, — проговорил он негромко, — пусть оно будет, это право убежища? Надо ли карать человека за прежние грехи, если он не повторяет ошибок?
Нарев пожал плечами.
— Давайте подумаем над этим еще, — предложил Петров. — Без излишней торопливости, основательно, чтобы законы были пригодны не день и не год… Я ведь хотел лишь сказать, что принцип преемственности по отношению к Земле кажется мне основополагающим и необходимым, поскольку сам принцип власти, если подумать как следует, унаследован от Земли.
Да, черт возьми, это было так. А власть, как никак, сейчас была у Нарева.
— Наверное, вы правы, — сказал он.
Петров кивнул, поднялся, вынул очередную сигарету, но вместо того, чтобы закурить ее, поглядел в глаза Нареву, медленно разминая в пальцах длинный цилиндрик. Он глядел странно — и удовлетворение было в его взгляде, и, где-то на самом дне — жалость. Он уже вышел, и дверь затворилась за ним, а Нарев все еще стоял, как бы продолжая ощущать этот взгляд и пытаясь понять его смысл. Потом ему показалось, что он понял, и глубокая морщина перечеркнула его лоб, как перечеркивают целый абзац, и описанные в нем события, мысли и чувства сразу перестают существовать.