«Кто из толпы сейчас ко мне взывал?
Пронзительнее музыки чей голос
Звал: „Цезарь!“ Говори же: Цезарь внемлет».
Оба остановились разом. Несколько секунд в упор смотрели друг на друга. Савельев сильно мотнул головой. Уваров заставил себя усмехнуться:
— Эти шутки мне знакомы, я ведь тоже не впервые вышел погулять. В одной экспедиции, на Медузе, лет пять назад, нам постоянно казалось, что плачут дети. Маленькие, напуганные, брошенные дети. Нас было пятеро, все с устойчивой психикой, и мы дошли чуть ли не до истерики, веришь. А все были только проделки ветра, этакая своеобразная Эолова арфа… Ты все еще хочешь вперед?
Савельев хмуро кивнул:
— Да.
Они двинулись дальше, ободряя сами себя. Свет был все ярче, стены и потолок раздвигались, создавая пространство. Грибы росли уже и на стенах, были крупнее, выпуклее, почти с футбольный мяч, морщинистые, неприятные на вид.
— Слушай…
— Весь — внимание, — откликнулся Уваров очень бодро.
— Ты сказал — развитие… Но ведь давным-давно мы научились моделировать, строить математические, кибернетические модели, проигрывать на компьютерах материальные процессы. Ни одного серьезного мало-мальски дела не начинают без них. А это и есть скачок через много ступеней сразу. Еще ничего не создав в материале, мы уже знаем, как оно будет себя вести в разных ситуациях.
— Конечно, знаем. Хотя и ограниченно, потому что всю природу не смоделируешь. А на любое изменение или вмешательство она откликается вся целиком…
— Я сейчас не об этом. Ты думаешь, разум не может — вот так, минуя этапы, — смоделироваться? Ну, вдруг вырастет такая же вот сложная живая система, и в ней возникнет, начнется процесс мышления. Просто это будет иной путь эволюции и…
— Нет! — крикнул Уваров неожиданно резко, пронзительно, что свет на мгновение дрогнул, но они, занятые самими собой, этого даже не заметили. — Нет! — повторил он. — Не может! Не имеет права! Ты не понимаешь! Ты, твое дело… — Ему не хватило дыхания, он захрипел, схватил загубник, судорожно вдохнул, закашлялся, потом задышал медленнее, успокаиваясь. — Мы все исходим из того, что чудес не бывает. И не может низкоорганизованная материя вдруг превратиться…
— Но если те же вещества и в той же структуре…
— Замолчи! Не надо! Потом, я объясню… — Уваров снова затянулся дыхательной смесью. — Понимаешь ли…
«Нашли, чем удивлять, — молвил Пантагрюэль. — В наших краях ежегодно бывает по пятьсот подобных превращений, а иногда и еще больше…»
Незаметно для самих себя люди ускорили шаг, почти бежали. Коридор стал шире, зеленый свет слоями заголубел, грибы густели, некоторые места были сплошь покрыты ими. Воздух шуршал, в нем теперь непрерывно происходили микроразряды.
— Понял! — крикнул Савельев на бегу.
— Что?
— Пока это было, я включил рацию.
— И что?
— Тот же базар. Но это — это слышалось ничуть не хуже.
— Значит, это не звук? Ты считаешь?
— Нет. Это — в нас.
— Галлюцинации, конечно… Под влиянием… Какого-то излучения?
— А если все же…
— Стой! — решительно скомандовал Уваров. — Дальше опасно!
Они остановились, дыша так, что воздух хрипел и булькал в шлангах. Пот выступал и тут же высыхал в душной жаре, и от него кожа как бы покрывалась чешуйками. Свет теперь лиловел, он снова играл, и от смены цветов и яркости казалось, что грибы движутся, хотя они были неподвижны. Потолок и стены ушли куда-то совсем далеко, то уже не туннель был, а купол, зал, пределы которого никто не взялся бы сразу определить. Но, видимо, у него было еще какое-то продолжение — новый туннель? — и там ярчайшие снопы света неторопливо и ритмично сменяли друг друга, словно колесо с разноцветными сияющими спицами, — наклонно положенная карусель величественно вращалась в подземелье. Смотреть туда было больно, и они отвернулись.
— Пойдем?
— Погоди! — Уваров схватил его за руку. — Итак, по-твоему, групповая галлюцинация?
— Почему же нет?
— Но тогда… тогда и у Гарми на «Омикроне» могла быть все та же галлюцинация, и никакого сигнала он не принимал.
— Да ничего он не принимал наверняка. Я сообразил уже здесь. На борту, ты сам помнишь, как мы действовали, как по тревоге. Не рассуждая. И только тут я понял, почему нет следов, ничего нет. Вспомни диспозицию. Мы шли пусть не рядом, но параллельными курсами. Так, что они находились, условно говоря, справа от нас, а система — слева. Чтобы оказаться здесь, они должны были своевременно изменить курс. Ты знаешь, как это сложно. Они сообщили бы. Так же как мы, замедляясь для поворота, послали об этом сообщение «Всем». На том расстоянии, какое было тогда между нами, мы приняли бы сигнал. А раз они не поворачивали, они и не могли попасть сюда раньше нас. Понял?
— Кажется… Значит, пора выходить, Савельич. Вероятно, планета генерирует какое-то поле, оно действует на нас, и на достаточно большом расстоянии. Иначе Гарми не принял бы сигнал.
— Все же интересно: словно нас заманивали. Знали, на что мы клюнем.
— Будем считать, что мы сделали микрооткрытие: грибная, пещера. Может быть, она заинтересует грибников, и когда-нибудь сюда станут летать на выходной с лукошками…
— И все-таки, — сказал Савельев, — надо пройти дальше. Тем более что спешить Дольше ни к чему. Воздух еще есть.
— Да что тут смотреть? Мы все видели!
— Погляди внимательно. Видишь — плесень. И на том тоже. Грибы чем-то больны. Так что пока сюда прилетят любители, все вымрет.
— Что же, — легко согласился Уваров, — такова жизнь. Законы эволюции суровы, и ни к чему поддерживать то, что не жизнеспособно. Значит, и не надо им вырастать. Не надо! Подумаешь — грибы! Разве ради них мы рисковали? Главное — можно считать доказанным: сигнала не было.
— Погоди. Помоги разобраться. Что-то крутится в голове, но я не умею так, сразу… Слушай: если эти… галлюцинации в чем-то перекликаются каждый раз с нашими мыслями… Это можно понять, это как сны. Как причудливое преломление наших мыслей. Но ведь в момент приема сигнала никто и не думал, что «Омега»…
— Откуда ты знаешь?! — яростно крикнул Уваров. — А если кто-то думал? Пусть подсознательно, сам того не понимая! Да сам Гарми мог думать! А планета просто усиливает и отражает, все остальное происходит в нашем мозгу. А нет мысли — нет и галлюцинации. Вот сейчас мы не думаем о судьбе «Омеги» и неоткуда взяться никакому сигналу!
«Омикрон», я «Омега», я «Омега», внимание, у меня ситуация три, ситуация три, спешите, я «Омега», ситуация три, найдите планету, я…
Чвакнуло, белесые хлопья разлетелись в стороны: Уваров, не выдержав, с маху, как хороший форвард, поддал тяжелым, с оковками, башмаком, и ближайший гриб, налитой, тускло-лоснящийся, объемистый, брызнул, словно фонтанчик взлетел из-под грунта. Тишина схлопнулась, Уваров вытер пот.
— Извини, — сказал он. — Нервы. Боюсь, мы спятим совсем. Тусклая перспектива. И воздух — почти на половине. Нельзя распускаться. Извини. Такая обстановка. Пора домой. Так хорошо дома…
«Когда же мы прошли край, полный всяких утех, край приветный, с такой же умеренной температурой воздуха, как…»
— О, господи! — простонал Уваров. — Ну не могу я! Не могу! Тогда уж лучше умереть! Здесь! Сразу!
«Не восхвалять я Цезаря пришел,
А хоронить. Ведь зло переживает
Людей, добро же погребают с ними…»
Савельев схватил спутника за руку.
— Жаль, но и вправду пора убираться. Ни минуты больше. Мы или задохнемся, или же…
Свет под потолком сгущался. Багровел. Сверкнули высоко вверху первые разряды. Жара усиливалась толчками. Что-то рокотало внизу, и под ногами чуть подрагивало. Карусель света лихорадочно завертелась.
Они побежали. Вдруг Уваров остановился, взмахнул руками.
— Я всегда был честен! — крикнул он. — Перед наукой! Перед всеми! Не думай! Не смей думать!..
«В эпоху империи он оказал важные услуги благодаря своей безукоризненной честности, и, вспоминая о нем, приходится пожалеть, что в конце своей карьеры он принимал участие в правительстве, которое…»
Бежать приходилось в гору, и от этого было вдвойне тяжело, Гневный свет сверкал. Пот выедал глаза. Но зал уже постепенно сжимался до размеров туннеля, и свет, отставая от бежавших, слабел, в туннеле смеркалось, собственные следы были уже с трудом различимы, и Савельев, не останавливаясь, вытащил фонарь.
— Я жизнь отдам… за свое дело… и отдал уже…
«Большей части варваров, и особенно персам, свойственна прирожденная дикая и жестокая ревность: не только жен, но даже рабынь и наложниц они страшно оберегают, чтобы никто…»
Становилось прохладней, и пот не высыхал теперь, а стекал по груди и спине, белье липло, было неуютно и тоскливо; люди бежали, мыслей не было, осталась лишь боязнь за капсулу — все вокруг сотрясалось, и она наверху могла не выдержать толчков. Капсула сейчас — это корабль, дом, жизнь.
«Я возмужал среди печальных бурь,
И дней моих поток, так долго мутный,
Теперь утих дремотою минутной
И отразил небесную лазурь…»
Слова звучали и бились в мозгу, неизвестно откуда взявшиеся, давным-давно написанные и знакомые слова…
Люди выскочили на поверхность, когда силы, казалось, иссякли все. Выскочили с ужасным предчувствием беды. Было тихо. Наступила ночь, звездный свет с трудом пробивался сквозь плотный воздух. Надежно укрепленная капсула стояла на месте, пошевеливая кружевными раковинами антенн, как лошадь ушами.
— Уф! — выдохнул Уваров. Он похлопал по капсуле ладонью, и тонкий металл отозвался тихим и едва слышным гулом, простым звуком, понятным и объяснимым от начала до конца. — Выбрались, — сказал он. — Хорошо, что наши сюда не попали.
— Да, — согласился Савельев. — Наших-то здесь не было… А что же было? Слушай, может, тебе покажется смешным, я ведь не теоретик, но возникают мысли. Может быть, смешные — но мысли…