Так думал он, возвращаясь из энергодвигательного корпуса и привычно сохраняя подтянутый капитанский вид.
Разговор он услышал случайно, проходя по пассажирской палубе мимо бара. Мила и Нарев. Ее звонкий голос не спутать ни с контральто Веры, ни с хорошо поставленным меццо актрисы. Не говоря о Зое – ее голос капитан не спутал бы ни с чьим и никогда.
Устюг сразу же невольно остановился, хотя это и было нехорошо. Он почему-то испугался, что Мила и Нарев увидят его в открытую дверь, и ему стало отчего-то неудобно, что он застал их вместе.
– …Вы остаетесь одна. Я не могу видеть этого. Почему вы не хотите довериться мне?
– Вы ошибаетесь, я верю вам. Но вы ничем не можете мне помочь.
– Вы неправы. Я могу помочь. Я ведь все понимаю. И пусть я никогда в жизни не видал его…
– О ком вы?
– О вашем сыне.
– Не надо. Я запрещаю.
– Но послушайте же меня… Вам нужно с кем-то говорить о нем. И никто не поймет вас так, как я.
– Почему вы так решили?
– Разве вы не понимаете – почему?
– Молчите! – сказала Мила поспешно. – Молчите!
– И вы знаете, что я сделаю для вас все, что могу… и даже больше: то, чего сделать нельзя, за что не возьмется никто, кроме меня.
– Не знаю, что вы имеете в виду. Но если думаете, что помогаете мне, то ошибаетесь: я стараюсь не вспоминать…
– О возвращении?
– Ни о чем. Хочу жить сегодняшним днем…
– Но в сегодняшнем дне есть я!
– Для меня, – сказала она равнодушно, – нет никого.
– Поверьте… поверьте, и я был бы рад не думать о вас. От этих мыслей мне не становится легче. Но не могу, не могу…
Не помогает зелье, подумал капитан. И ему тоже. И всем?
– Я хочу на Землю, – говорила Мила. – К сыну…
– Вы думаете, это реально?
– Да! Я верю доктору Карачарову…
– Но зависит ли это только от него?
– Не понимаю.
– Это, пожалуй, даже хорошо. Но запомните: если никто, даже Карачаров не сможет вам помочь – это сделаю я. Но тогда…
Наконец-то они затворили дверь.
Какой-то миг казалось, что Зоя и капитан бросятся друг к другу, обнимутся, понесут околесицу, смысл которой не в словах, а во всем сразу: в голосе, дыхании, взгляде. Мгновение прошло; оба устояли. Устюг проглотил комок. «Я тебя люблю, – хотел сказать он, – сильнее, чем всегда»… И спросил сухо:
– Почему не действует анэмо? Что ты с ним сделала?
– Да просто уничтожила, – сказала она небрежно, сразу же попав в тон. – Весь запас.
– Ах, вот в чем дело. Ничего. Синтезируем.
– Не получится: рецепт тоже уничтожен.
Будь она мужчиной, капитан вряд ли сдержался бы. Но сейчас лишь стиснул зубы.
– Ты сердишься, потому что я не выполнила твоего указания? Но врач, как судья, не подчиняется никому.
– Ты ничего не понимаешь. В любой момент все может вспыхнуть, и пойдет такое…
– Ничто и не затухало. И, как видишь, все живы. А ты боишься?
– Не стыжусь признаться. Мой долг – сохранить людей. И твой тоже.
– Я и выполняю его. Берегу людей. А не просто мыслящую органику.
– Ты… ты решила, что лучше меня знаешь, что нужно и чего не нужно на корабле?
– Нет: ты не успел передать мне все свои премудрости – слишком мало мы были вместе…
– И поэтому ты выступаешь против меня?
– Не против тебя! За себя. Я борюсь за себя, и раз мое отношение к тебе – часть меня, то я борюсь и за то, чтобы сохранить его, а не задушить.
Ее отношение ко мне, подумал Устюг невесело. Интересно было бы узнать, каково оно: любовь или ненависть?
Наверное, мысль эта была написана у него на лице, потому что она сказала:
– Тебе все равно, что я теперь думаю и чувствую. Но так, как было, больше не будет. И давай закончим на этом.
Он хотел еще что-то сказать. Не сказал. Повернулся. Перед ним была дверь. Дверь, подумал он. Слишком часто в последнее время приходится закрывать двери с той стороны. А в какой стороне находится дверь, которую нужно открыть?
Он уходил по коридору, стараясь, чтобы шаги звучали уверенно, ритмично, словно ему сделали инъекцию и все неурядицы показались смехотворными, не стоящими того, чтобы тратить на них силы, отнимая их у более серьезных дел.
Глава восьмая
Первую неделю Карачаров не анализировал проблему. Он думал о себе. Приводил в порядок нервы и мозг. Настраивал себя медленно и упорно, как сложнейший инструмент. Это была трудная работа с успехами и отступлениями. Волнами набегали сомнения и страхи. Тогда физик концентрировался на мелочах, на легко разрешимых частностях. Маленькие победы ободряли, помогали сохранить веру в себя.
Когда сомнения стали возвращаться все реже, Карачаров решил, что готов к работе.
Потом он несколько дней штудировал записи совещаний, на которых Земля решала их судьбу. Он не надеялся найти в них что-то, что помогло бы в работе, но добросовестно проанализировал все, что там говорилось, чтобы потом можно было от всего этого отмахнуться.
Затем наступила очередь теории. Когда записанные на кристаллах в корабельном, почти неисчерпаемом информатории, гипотезы и уравнения стали его собственностью, он почувствовал, что может сделать шаг не по чужим следам, а в новом направлении.
Карачаров не знал, в чем будет заключаться решение, но интуиция, заработав, подсказывала, что решение близко и оно будет правильным. Интуиции физик привык доверять не менее, чем математике, хотя и по-иному. Интуиция придавала уверенность, и он охотно делился этой уверенностью со всеми. Надежда, вызванная им в людях, в свою очередь, возвращалась от них к нему самому и была, возможно, одним из оснований, на которых зиждилась его подсознательная убежденность в успехе.
И все же чего-то для успеха не хватало.
Карачаров жил сейчас новой, незнакомой ему жизнью. Ему нравилось быть в центре внимания и знать, что каждое его слово порождает в людях оптимизм. Раньше коллеги, слушая его, верили, собственно, не ему, а доказательствам, выраженным в символах, числах и немногих словах. Сейчас верили не формулам: их здесь никто не понимал. Сейчас верили именно ему, человеку.
И он боялся разочаровать людей. Порой эта боязнь, незаметно для самого Карачарова, заставляла его высказывать больше уверенности, чем было в нем самом и больше, чем он высказал бы перед специалистами.
Но, в конце концов, если он и говорил чуть более оптимистическим тоном, чем позволяло чувство меры и ответственности, он, как ему казалось, имел право на это.
Чего же не хватало?
Сейчас, запершись в каюте и улегшись на диване в излюбленной позе – закинув руки за голову – Карачаров готовился снова погрузиться в поиски той комбинации мыслей и догадок, которая должна была привести его к правильному решению. Он даже улыбнулся, предвкушая удовольствие, какое доставит ему размышление над абстрактными проблемами.
Он не хотел признаться себе, что улыбка была лишь одним из способов убедить себя в удаче. Он уже не впервые предвкушал успех, но пока не продвинулся ни на шаг.
К работе он был готов. Не старался ли он продлить свое пребывание в центре внимания общества? Но само по себе постижение нового обладало такой ценностью, с которой не могло сравниться ничто иное на свете. Условия? Они были великолепными. Сознание ответственности? Теперь оно уже не пугало, но подстегивало его.
И все же что-то мешало ему, и он не мог понять, что.
Карачаров с досадой ударил кулаком по дивану. И еще раз.
Стук в дверь явился словно откликом на его удары.
На первый физик не ответил, надеясь, что стук был случайным и не повторится. Но стук прозвучал снова.
– Ну? – рявкнул физик.
Это был Еремеев. В руке он держал сетку с мячами.
– Пора, пора, – сказал он, улыбаясь.
Физик почувствовал прилив неудержимой ярости.
– Да подите вы к черту с вашими играми! – заорал он.
Валентин удержался от ответной резкости: спорт научил его дисциплине чувств, в то время как наука учит лишь главным образом дисциплине мыслей. Дискуссия является формой общения, естественной на научной конференции, но неприемлемой в отношениях, допустим, игрока и судьи. Глубоко обиженный Еремеев просто перестал улыбаться.
– Идемте, – сказал он упрямо.
Физик когда-то любил футбол, потом у него просто не осталось на это времени. Но даже в годы, когда матч был для него интересным событием, ему и в голову не приходило поставить спорт не то что рядом с физикой, но даже просто в пределах видимости. Футбол был игрой, физика – наукой. Мысль, что и в науке немало от игры, так как и она развивается по определенным правилам, которые не являются чем-то абсолютным, а созданы людьми для удобства, никогда не приходила Карачарову в голову.
– Никуда я не пойду! – крикнул он. – Неужели вы думаете, что человеку, когда он работает, нужно это идиотство?
– Ну, как знаете, – сказал Еремеев после краткой паузы. – Только зря. Футбол – вещь без обмана.
Он вышел, и физик снова откинулся на спину. Как и всегда после взрыва эмоций, он ощущал пустоту, легкое головокружение и стыд.
Он выругался, встал и начал одеваться.
Мила записывала:
«Сегодня мне снилось, что я играю с котенком, глажу его, глажу без конца – и очень счастлива. Проснулась и, конечно, котенка не нашла. Было до слез обидно, и долго не могла избавиться от грусти. У нас как будто есть все, что нужно, но на самом деле какие же мы бедные! Ни кошки, ни собаки, никого живого, кроме нас. Я всю жизнь ненавидела пауков, а сейчас, кажется, была бы рада, если бы хоть какой-нибудь сплел паутину в уголке каюты. Но их нет, и взяться им неоткуда. Хотя, если подумать всерьез, – зачем мне пауки? А вот не хватает.
Вспомнила, как шуршали осенью желтые листья под ногами.
А птицы? Стала уже забывать, как они поют. Хотя и на Земле слышала их не так уж часто, но там – другое. Там можно было поехать в лес и послушать.
О Юрке и не говорю: это болит, болит всегда.
Очень медленно идет время. Какие-то бесконечные дни. Может быть, у нас на самом деле иное течение времени? Спросила бы у доктора Карачарова, но он так занят, и нельзя отвлекать его.