– Надо поработать, штурман, – сказал Устюг после того, как они, обменявшись взглядами, молчаливо согласились не касаться только что происшедшего. – Рассчитать программу.
– Зачем?
Капитан подумал.
– Чтобы знать, как жить.
– Все это глупости, капитан. Машины не научат нас жить. Никто не научит, кроме нас самих.
– Может быть. Но это не причина для отказа.
– Люди жили и бывали счастливы и тогда, когда таких машин не было на свете. И раз что-то не клеится, значит, дело в самих людях, а не в технике.
– Может быть и так. Но может быть, людям нужно, чтобы машины заставили их жить по-своему? Начав изобретать машины, люди уже не могут жить без них.
– Ладно, – сказал штурман, с сожалением взглянув на экран. Ему очень хотелось досмотреть, чем кончится история с той женщиной, что несколько минут назад сидела рядом с ним.
Кто придумал, что жизнь плоха? Кому могла прийти в голову такая идиотская, нелепая, ни с чем не сообразная мысль?
Жизнь чудесна! И никогда, никогда не была иной! Все, что совершалось вокруг, служило поводом и основанием для счастья.
Каюта. Какая чудесная каюта, думала Зоя, счастливыми глазами обводя свое жилье. Как она разумно, удобно и красиво устроена! Жить в такой каюте – уже само по себе счастье.
Диван. Какой прелестный, мягкий, широкий, обаятельный, всякий! Лежать на нем – мечта! Сидеть – сказка! Взобраться на него и прыгать – наслаждение! Можно еще кувыркаться, перекатываться с боку на бок. Все можно. И все ведет к счастью.
Туфли. Какие удобные, какие красивые, какие прочные, какие, какие…
Люди. Великолепные, кристальные, лучезарные…
Нет, чудо, а не жизнь! Она так хороша, так неповторимо великолепна, что не хочется (и не нужно, и даже нельзя) делать что бы то ни было, чтобы не испортить обаяние этой жизни. Даже есть не хочется, хотя еда тоже неподражаемо прекрасна, вкусна, нежна, да, да, да!..
Зоя лежала на диване, закрыв глаза, счастливо улыбаясь. Временами ощущение счастья заставляло ее смеяться громко и задорно и даже повизгивать от радости.
Она смеялась, а где-то на задворках сознания врач Серова констатировала: да, болезнь, поразившая Стрелу-вторую, развивается в полном соответствии с наблюдавшейся там клинической картиной. Болезнь, приведшая к ликвидации колонии. Некоторая гипертрофия центра удовольствий в головном мозгу, постоянно раздражаемого вирусом. Люди счастливы. Счастливы каждый в одиночку, каждый счастлив самим собой. Они ничего не хотят делать и не делают – ведь они счастливы и без того! Они умирают. Умирают от истощения. Умирают счастливыми, и сама смерть, наверное, кажется им прелестной и немного смешной. Доктор Серова видела, как люди умирали, смеясь…
Через два дня после заражения Зоя ввела себе комбинацию препаратов, найденную ею, но еще почти не испытанную, и уж на людях – вовсе нет. Наверное, в чем-то она ошиблась: комбинация на нее не подействовала. И вот болезнь набирала силу.
И чудесно! – думала Зоя, заставляя врача умолкнуть, стушеваться, исчезнуть. Люди всю жизнь гонятся за счастьем. Но вот оно! И никакая погоня не нужна.
Но почему я одна? – подумала Зоя вдруг. – А другие? Неужели они не заслуживают счастья? Страдали все одинаково!
Наверное, врач уже умер в ней, умер раньше, чем человек: доктор Серова никогда не позволила бы себе сделать подобное. А сейчас Зоя, захватив ампулы, вышла в салон. Распылитель был с нею. Она огляделась: никого не было. Смеясь, включила аппарат. Облако тумана повисло, и через минуту рассеялось. Этого достаточно для того, чтобы все были счастливы – и никакая погоня не нужна. Четыре дня – инкубационный период, а потом начнется золотой век.
Теперь они меньше бывали вместе, но говорили, как ни странно, больше, чем до сих пор.
– Не могу понять: как ты полюбила меня?
Вера улыбнулась.
– Сперва было просто интересно: что это за человек, который должен править всеми планетами? А потом – ты знаешь.
– Да, – сказал Карский, хмурясь. – Одного не могу понять: неужели мы с тобой – исключение? Отклонение от нормы? Я ведь объявил всем: запрет снят, у нас есть место для любых человеческих чувств…
– Ты поступил прекрасно.
– Но разве что-нибудь изменилось?
Вера подумала.
– Кажется, нет…
– Мне кажется порой, что люди разучились любить. Отвыкли. Или это перегорело в них. Знаешь, когда какие-то чувства или мысли долгое время находятся под запретом, их потом нелегко восстановить, потому что запрет проникает в подсознание. – Он улыбнулся. – И ты мне кажешься чудом среди них… Но теперь… я начинаю думать, что мы не должны – раз они не хотят… Ты не разлюбишь меня из-за этого?
– Все равно, – сказала Вера. – Спасибо тебе за то, что было. Я понимаю: ты иначе не можешь. А потом они очнутся.
– Я надеюсь.
– Когда придет время – позови…
– Я зову тебя непрестанно, только не могу произнести вслух. И ты не должна слышать…
– Я все равно слышу. Но не приду, пока ты не скажешь громко.
Держась за руки, они стояли в каюте администратора. Тут все осталось так, как в день прибытия на Землю, даже чашка из-под кофе стояла на столике, плотно прихваченная магнитным держателем. Карский кивнул и сказал:
– Если даже никогда больше… Все равно, пока я знаю, что ты есть…
Вера улыбнулась.
– Кто бы мог подумать, что член Совета Федерации способен на такое?
– Да. Наверное, там, на планетах, я слишком много думал об управлении и мало – о жизни. Любовь я прозевал.
– Нет, – Вера коснулась его волос. – Ты нашел ее вовремя.
– Наверное, ради этого стоило даже потерять Землю. Знаешь, я не жалею.
– И я, – кивнула она.
Они постояли молча. Потом он спохватился.
– Пойдем. Мне пора.
– Иди, – сказала Вера. – Я приберу тут, у тебя. Считай, что я тебя поцеловала.
– Не улыбайся другим, – серьезно попросил он.
– Буду, – сказала она. – Не могу иначе. Но ты знай, что каждая улыбка все равно будет для тебя.
– Дайте сигарету, инспектор, – сказал Карский. – Если не жалко.
– Конечно, жалко, – ворчливо молвил Петров. – Мне их сюда не доставляют.
Он вытащил сигарету и протянул Карскому.
– Спасибо.
Инспектор секунду глядел на него.
– Когда приговор? – спросил он. – Сегодня?
– Сейчас, – сказал администратор, не удивившись слову.
Программа была составлена и введена. Все получило оценку в числах: мысли, чувства, потребности. Машина работала с утра, и примерно через полчаса результат должен был появиться на широкой ленте печатающего устройства.
– Да, – повторил администратор, энергично и неумело раскуривая сигарету. – Сейчас.
Он чувствовал, как дрожат руки, и старался унять дрожь.
– Не бойтесь, – посоветовал инспектор. – Чуть раньше, чуть позже – конец, один.
– Слишком мрачно, – пробормотал администратор, пытаясь улыбнуться. – Почему?
– Да вот, – пояснил инспектор, – сигареты кончаются.
– А-а, – протянул Карский и вышел.
Сигареты кончаются, подумал инспектор. И еще – нечего делать. Пока была работа, все шло хорошо. Администратор Карский, для охраны и сопровождения которого был послан инспектор Петров, вступил наконец в должность. Правда, не на Земле – но это от Петрова не зависело, все, что мог, он сделал. Заодно был изолирован Нарев. И хотя Петров испытывал к нему симпатию, он чувствовал удовлетворение от того, что Службе Спокойствия не пришлось бы краснеть за своего представителя в этом мирке.
Работа кончилась. Законы тоже были созданы, Что оставалось? Думать о себе? О жене? О смерти, которой не избежать?
Петров чувствовал, как жизнь ускользает от него. Он принадлежал к тем, может, счастливым, а может – и несчастным людям, чьи потребности невелики, кто быстро добивается для себя того, чего хочет, и в дальнейшем думает уже не о своих интересах, но об интересах тех людей, с которыми или ради которых работает. В работе Петрова интересовали не те перспективы, которые она открывала для него, а само ее течение, процесс: так играют порой не ради выигрыша – ради игры. Теперь, закончив свои дела, он почувствовал вдруг, как исчезает опора в жизни – последняя опора, потому что предпоследней он лишился еще раньше; предпоследней была жена, которая сейчас наверняка была уже не его женой, а еще чьей-то, и думать об этом Петрову было тяжело.
Легче, чем другие, он встречал мысль о смерти. Он был здесь старшим по возрасту, и казалось естественным, что и умрет он раньше остальных. Но он знал, что никогда не сможет сам прервать свою жизнь: не такова была его мораль.
Но вот сигареты кончались. Это тоже было плохо. Все было плохо, куда ни повернись.
– Капитан, – сказал администратор устало. – Бывают ли чудеса?
– Для такого разговора, – осторожно ответил Устюг, – надо сначала установить, что такое чудо.
– Сейчас – это то, что поможет нам выжить. Остаться людьми. Обществом. Вот я отменил ваш запрет. Но безрезультатно. Чуда не произошло. Вот и с вами. А ведь вы…
Капитан сухо кашлянул. Для себя он запрета не отменял.
– Полагаю, обсуждать этот вопрос мы не станем.
– Извините. Но все равно. Цель бытия. Где она? Mы заброшены сюда. Значит ли это, что мы опередили Землю? Или отстали? Где, по отношению к земным целям, искать нашу: в прошлом или будущем? Она не может повторять что-то, достигавшееся на Земле: тут иная жизнь. Но нельзя и полностью отказываться от земного опыта. Что же мы должны найти?
Они сидели в центральном посту, где больше никого не было и можно было говорить откровенно.
– Не знаю, – сказал капитан. – Но я привык достигать цели, работая с сильными людьми. А тут…
– Не бывает слабых и сильных. Такими людей делает отсутствие цели – или ее наличие, масштаб, степень преданности ей… Как раз то, чего у нас нет. Что в наших силах? Вот и приходится думать о чуде.
– Чудо… – пробормотал капитан. – Это, например, когда вам грозит верная гибель, но вы все же спасаетесь.