А Нарев сюда не заходил. Иначе его запах сохранился бы.
Следовательно, преступная группа: робот – Нарев – Икс. Икс, который побывал в отсеке, нашел слабое место и составил программу действий.
Икс – это либо капитан, либо Карский.
Капитан?
Поразмыслив, Петров отрицательно покачал головой.
Нарев сместил капитана; Нарев был виновником авантюрного (во всяком случае, с точки зрения Устюга) прыжка к звезде.
С Наревым капитан не стал бы разговаривать. И тем не менее – входить в союз для совершения преступления.
К тому же капитан относился к кораблю – инспектор поискал слово – нежно. Пусть и не так, как Рудик, но – нежно.
А Карский?
Между администратором и Наревым не было ни вражды, ни даже недоразумений. Раньше они подолгу разговаривали и, видимо, понимали друг друга.
Конечно, слабые места корабля капитан мог знать лучше.
Но и Карский имел в этом какой-то опыт; попытка бегства на катере убедила Петрова в справедливости такого предположения.
И если для капитана «Кит» был домом, то для администратора, в конечном итоге – всего лишь тюрьмой, местом пожизненного заключения.
Итак, робот – Нарев – Карский. Или, в порядке инициативы и меры ответственности – Карский, Нарев и робот.
Тот самый Карский, охранять которого был послан инспектор Петров. Послан без ведома администратора. На всякий случай.
И вот приходится охранять не Карского, а общество от него.
Петров вздохнул. Ему было тяжело, но он знал, что выполнит свой долг.
Администратора Петров нашел в отсеке синтезаторов. Сверяясь с какой-то схемой, Карский с инженером Рудиком копались в схеме. Панель была снята и стояла, прислоненная к переборке.
– Мне нужно поговорить с вами о важном деле, – сказал Петров.
– Пожалуйста. Я слушаю.
– Не здесь.
– Хорошо.
Карский сказал это охотно: ждал, что люди будут приходить со своими мыслями и находками, сделанными в поисках цели бытия. Петров пришел первым.
– Я закончу сам, – сказал Рудик.
Инспектор привел Карского в носовой отсек.
– Вот здесь мы и поговорим.
– Да?
– У вас есть пластинка Совета, администратор?
– Конечно.
– Разрешите взглянуть?
Петров взял пластинку и опустил в карман.
– Что это значит? – спросил Карский, нахмурясь.
– Я вынужден задержать вас в связи с обвинением в попытке погубить корабль и его население.
– Что?
– Вы можете возражать. Утверждать, что и не думали об этом. Но…
– Думать я думал, – медленно сказал Карский. – Но сделал кто-то другой.
– Сделал это робот, и вы отлично знаете об этом.
– Позвольте, инспектор… В то время, как я, и все мы…
– Знаю: мы мыслили ненормально. Но что это меняет? Напротив, это могло облегчить вам решение. И затем – вы могли организовать все раньше.
– Инспектор! – сказал Карский. – Именно сейчас вы не могли придумать ничего глупее.
– Мне очень тяжело, – искренне сказал Петров. – Но оставлять вас на свободе я не имею права. Слишком опасно для нашего мира. – Он шагнул к двери. – Еду я буду вам приносить. Стойте на месте: я вооружен!
Пятясь, он спустился, закрыл люк и повернул блокирующий маховик.
Население Кита Петров застал за обедом. Не всех, правда. Не было Инны, зато за столом присутствовала Вера.
– Ага, – сказал Карачаров, завидев инспектора? – Хватай Великий жалует.
Он не мог простить инспектору, что тот на самом деле вовсе не был учителем.
– Очень приличный человек, – сказал писатель. – Ему просто повезло: нашел дело по вкусу.
– Подите к нему в ученики, – посоветовал физик.
– Ну прямо как баба, – раздраженно сказал Истомин. – Зудит и зудит.
– Ох, ох! – скривился физик. – Что же так о бабах? Помню, в начале рейса…
– Вот стукну вас сейчас, как следует, – скучливо сказал писатель, поддерживая обычный теперь застольный разговор.
– Слушайте! – сказал Петров, остановившись у стола. – Теперь я могу сообщить вам, кто виноват в аварии. К сожалению, преступником оказался администратор Карский.
– Что? – воскликнула Вера.
– И он должен понести наказание по закону. Чтобы впредь…
Вера, вскочив, выбежала. Физик проводил ее взглядом.
– Изменилась наша девонька, – сказал он. Потом сердито посмотрел на Петрова, раздраженный тем, что ему помешали пикироваться с Истоминым. – Ну убейте его, раз он виноват. Сделайте одолжение. А мы при чем?
– Доктор, – сказал Петров. – Вы должны понять: угроза, которой мы подвергались, реальна. И если мы не осуществим…
– Так точно, ваше обоняние, – сказал Карачаров и отсалютовал вилкой. – Разрешите продолжать существование?
Рифма понравилась ему, и он фыркнул.
– Ну зачем вы так? – спросил Петров обиженно.
– А так. Не нравится?
– Что с ним такое? – спросил инспектор, обращаясь ко всем.
– Интересно! – сказал писатель. – Вы являетесь, и заявляете, что единственный человек, которому мы еще как-то верили и на кого надеялись – преступник, желавший погубить всех нас. Иными словами, отнимаете у нас не надежду – ее, строго говоря, уже не было, – но даже тень ее! И после этого спрашиваете, что с ним. Да то же, что со мной, с Зоей, с Милой, с Еремеевым… Ах да, его нет – молодец Еремеев, он даже обедать не ходит, чтобы не портить себе настроение. Пьет потихоньку. Перехитрил всех.
Еремеев действительно перехитрил всех.
Они, остальные, лишь краткое время наслаждались полным счастьем; потом оно исчезло. А он знал, как удержать это чудесное состояние. И был счастлив каждый день и каждый час.
Еремеев был добрым человеком и из своего открытия не делал секрета. Но все, с кем он делился своей находкой и кому предлагал испробовать – отведав, сразу же отказывались, не понимая, что за всякое блаженство надо платить, и если жидкость, которую он пил, была действительно неприятна на вкус и обжигала рот и гортань, то наступавшая вскоре эйфория с лихвой возмещала эти небольшие неприятности.
А люди (может быть, завидуя его способности делать то, чего не могли они) пытались отговорить его. Даже Мила пришла однажды. Она-то и заметила это первой и сразу же попросила его больше не пить, пообещав, ни много ни мало, вернуться к нему и не идти к Нареву – на что уже совсем было решилась. Да, она приходила, плакала и уговаривала его отказаться от своего счастья. Еремеев рассеянно улыбался. Мила не хотела понять, что больше не нужна ему. Ему ничего не было нужно; он и так был счастлив.
Но сегодня, придя к синтезатору за очередной порцией своей жидкости, Еремеев не получил ее. Напрасно он снова и снова нажимал клавиши, вертел дозатор, стучал кулаком по панели. Все можно было получить – но жидкость, его жидкость, не синтезировалась.
Ему стало ясно: его лишили счастья.
И пока администратор Карский яростно метался по носовому отсеку, откуда не мог выйти, и сжимал в кулаке пакетик с препаратом, который синтезировал перед тем как заблокировать, при помощи Рудика, синтезатор, с препаратом, который позволил бы Еремееву обойтись без его жидкости, почувствовать к ней отвращение и постепенно вернуться к обычным для всех людей нормам поведения, – Еремеев окончательно потерял надежду на обретение утраченного счастья.
Тогда он ушел из отсека синтезаторов и пошел бродить по кораблю. Он шагал все быстрее и быстрее, чтобы движением утолить странную потребность, все сильнее заявлявшую о себе, потребность в счастье. Он поднимался по трапам, спускался по ним, поворачивал; он почти бежал – словно счастье ожидало его в конце пути. Движением он старался утишить поднимавшийся в нем гнев на людей, отнявших у него последнее из всего, чем он обладал.
Он был добр от природы и старался не поддаться гневу, но все в нем требовало сейчас мести – требовало сосредоточенно, настойчиво, неотступно. Мести всем. Всему. Всей жизни. Самой жизни.
Он шел по какому-то очередному коридору, задыхаясь и вытирая обильный пот. Впереди послышались голоса, открылась дверь. Еремеев вовремя прижался к переборке, затаился. Вышли двое, мужчина и женщина. Он что-то говорил – тихо, нежно. По голосу Еремеев узнал штурмана. Они, к счастью, направились в другую сторону и не заметили его.
Когда они скрылись за поворотом, Еремеев юркнул в отворенную дверь. Огляделся.
Это была каюта. Несколько приборов на стенах. Небольшой беспорядок. Стол. На нем – зеркальце. И еще какой-то предмет.
Еремеев не помнил, как называется этот предмет, но знал, для чего он предназначался… Предмет был средством мести. И если Еремеев чувствовал обиду на жизнь, то теперь он мог поступить с нею, как хотел. Мог напугать. Мог даже…
А жизнь, словно издеваясь над ним, все туже сжимала пальцы на его горле. Ему нужно было, нужно, нужно – счастье, счастье, счастье!
Ничего, сейчас он ей покажет.
Дверь оставалась открытой. Еремеев услышал шаги. Мерные, увесистые. На этот раз они приближались.
Он поднес предмет к груди и нажал кнопку.
Штурман Луговой всегда заботился о своем флазере. И пока Инна приводила себя в порядок, успел зарядить его батарею. Но, оглушенный счастьем, забыл оружие на столе, исправное и готовое к действию.
– Но ведь надо беречь наш мир, – сказал инспектор терпеливо.
– А мне все равно, – буркнул писатель, – от чего мы помрем: от аварии или от тоски.
Ему все было до чертиков безразлично. Все равно, толку никакого. Был написан роман – и того не осталось. Ему больше ничего не хотелось: не хотелось писать, не хотелось славы, есть тоже не хотелось, и хотя запрет на любовь был отменен, ему даже глядеть не хотелось в сторону женщин.
– А закон? – спросил инспектор. – Закон!
– Чихать я на него хотел, – на этот раз ответил уже Карачаров.
– На закон?
– На закон, на вас, на все на свете. И на себя тоже.
Петров почувствовал, что силы оставляют его и становится жутко. Все равно было этим людям – жить, не жить…
– Но ведь совершено преступление! – воззвал он, чувствуя, насколько смешным выглядит. – Преступник должен быть наказан!