тавалась в их отношениях Милка. Существо. Коза. Садилась на колени Тимоше и задавала вопросы. И это самое сладкое, что еще существовало. Ибо в ответах на них он исходил не из того, каким был сейчас, а из того, что он хороший, и добрый, и умный.
И с каждым годом чужая девочка занимала в его жизни все больше места. Потому что однажды он понял: после первого, очень короткого, но весьма скандального брака - с разделом простыней и сервизов - он вряд ли женится второй раз. А способа получить дочку без помощи женщины - увы! - нет, что, несомненно, говорит о глубоком несовершенстве природы. Ведь если он чего в жизни хотел по-настоящему, так это дочку. Чтоб носить ее на плечах, покупать ей кукол, дарить украшения, защищать ее от всех и вся…
Так и получилось, что лучшая часть его души стала принадлежать Милке. Он ей больше родитель, чем вся ее родня, вместе взятая.
Он хотел, чтобы она это знала.
Но странное дело: именно сейчас, на перроне, явилось понимание, что игра в Милку-дочь подходит к концу.
Ведь игра есть игра. Когда-нибудь кто-нибудь скажет: хватит. Вот она и ушла - девчонка. Бросив фишки-фантики. Собирай их, Тимоша, собирай! Если, конечно, хочешь; не хочешь - брось. Никто не неволит, ведь никому брошенной игры не жалко. Ну, рассыпали - проблема! То, что для тебя эта игра была чем-то бoльшим, - твое личное, частное дело. Никому не интересное.
«Ну, что ж, - сказал сам себе Тимоша. - Как это поется в песне? Первый тайм мы уже отыграли. Дальше вступают трубы, и некто горластый кричит, что у него много сил и для второго… Я ему завидую. У меня их нет. Мне их неоткуда взять… Дело в том, что очень хочется вмазать одному теоретику, который сказал, что любовь сама по себе награда. Маэстро, вы не правы! Маэстро, вы погорячились… Любовь подразумевает ответ. Она не существует без него. Вот какая штука… Это говорю вам я, старый одинокий дурак…»
…Тимоша смотрел на грязное окно, за которым кипели посадочные страсти, и думал, что, когда он проводит сегодня Колину семью в Болгарию, он сделает одну необходимую вещь. Он купит билет в Лазаревскую, куда уезжает сейчас Катя. Он поселится невдалеке, но чтоб его не заметили, и постарается все понять про ее жизнь. Кто ее муж? Счастлива ли она? Слушают ли ее дети? Сколько денег они тратят на обед? Ему важно знать степень своей вины перед этой женщиной. Взорвало его изнутри, будто он какая-то банка с огурцами. Все перестало иметь значение - и что хотел, и что думал, и что сделал, - осталась одна вина. А значит, пришла пора отвечать за эту вину. Вот когда он все узнает, он выйдет на пирс, вздохнет глубоко и шагнет в воду. Он поплывет в Турцию. Никаких самоубийств, тоже мне глупости! Просто поплывет в Турцию. И будет плыть, плыть, плыть… И пусть все произойдет как произойдет. Может, его вернут спасатели, может, пограничники, может, судорога сведет ногу… Может, встретит его акула…
«Ах! - скажет она. - Какая приятная встреча! Сейчас я откушу тебе голову».
«Но ведь мне будет больно!» - ответит он ей.
«Какие глупости эта ваша человеческая боль!» - засмеется акула.
Пусть все будет как будет. И все решит судьба.
Такой он фаталист.
И тут Милка повисла у него на руке. Милка…
- Где они? - спросила она. - Где?
А поезд тронулся.
В последнюю минуту потный бородатый дядька, который боролся за вторую полку, победив, рванул вниз окошко, но они ничего не увидели.
В вагоне пахло яблоками, колбасой, пылью, потом, пахло полиэтиленовыми пакетами, раздавленными окурками, пахло туалетом, вокзалом, железной дорогой. Пахло жизнью. И в конце концов люди успокоились. Они ехали. Вещи у них не украли, из поезда не высадили, а то, что их больше в вагоне, чем нужно, так почему это плохо? Люди, человеки - это же хорошо, когда их много. Что ж им теперь, помирать для необходимого количества? Так острил здоровый бородатый дядька, не желавший ни покинуть захваченную полку, ни искать другое место для освобождения пространства, тем более если вокруг такая замечательная компания.
Замечательная компания - Катя, Павлик и Машка - была втиснута в угол лавки, и Машку давно уже всю перекорежило от этого вагона и от этого дядьки. А Павлика все еще здесь не было, он остался там, в той комнате, из которой его увезли. И в ушах его все еще звучал звук задвигаемой шторы. И он думал об этом человеке, который вез их на вокзал. Павлик заметил: он дважды пренебрег светофором. Пренебрег или просто не видел? Ведь он все время смотрел на него, на Павлика. Пришлось даже спросить его:
- Почему вы на меня так смотрите?
- Интересно, - ответил человек.
Он внес им вещи в вагон и даже кое-кого разогнал. А на прощание сказал маме:
- Прости меня, Катерина!
За что он просил у нее прощения? Мама сделала такие глаза при этом, что не оставалось никаких сомнений: она не хочет, чтоб дети его «прости» слышали. Кто он такой, этот человек?
- Откуда ты знаешь этого дядьку? - поинтересовалась Машка.
- Какого дядьку? - будто не понимала Катя.
- Того, что на машине, - повторила Машка.
- Случайный человек, - неестественным голосом сказала Катя. - Просто договорились… Слушайте, дети, давайте пойдем в ресторан! Мы же ничего не купили в дорогу!
Никогда они не видели такой мать: фальшиво-возбужденной, суетливой. Она даже зачем-то кокетничала с этим громадным соседом, который один захватил половину нижней полки. Она вступила в какой-то глупый разговор с соседкой напротив и стала ей объяснять: «Трикотаж на подкладке - это совсем не то, что трикотаж без подкладки. Была у меня рижская кофточка…»
И дети окончательно поняли, что в Москве что-то случилось. Теперь она тащила их через весь поезд в ресторан и трещала не своим голосом несусветное:
- А зачем мне Загорск? Зачем? Что я, попов не видела? Да еще в жару!… Так лучше один лишний день на море! А зоопарк? Это же ужасно - звери в клетках… Даже бесчеловечно, если подумать. А Москва? Ну что такое Москва? Я ее терпеть не могу… В прошлый раз…
- А ты разве была в Москве? - спросил Павлик.
Зашаталась Катя в переходном рукаве, что между вагонами, или это поезд сделал такой крутой поворот?
- В детстве! - сказала она. - Чего ты ко мне придираешься сегодня весь день? Я про другое начала…
Так они шли и шли против движения поезда, получалось, что шли к Москве, хотя на самом деле убегали от нее в ресторан, где Катя собиралась купить бутылку шампанского и дать детям, чтоб они развеселились и забыли все, все, все…
«Господи боже мой!… Она к нему падала на грудь, эта девчонка! Собирается к нам в Северск! Эх вы! Дураки мои милые! Чтоб вам никогда, никогда больше в жизни не встретиться! Чтоб вы завтра забыли друг друга… Навсегда… А сколько стоит шампанское в поезде?…»
Состав казался бесконечным, как был бесконечным их пеший переход в уезжающем из Москвы поезде навстречу Москве. Они шли и не знали, что так же бессмысленно, как они, идет за поездом Милка.
Сначала она шла рядом с вагоном и смотрела в пыльные слепые окна, пыталась что-то увидеть, и усталые от летних перегрузок проводницы встречали ее взгляд без симпатии и сочувствия. Потом перрон стал снижаться, а Милка все шла и шла, не замечая, как кончился бетон и началась грязная, промасленная щебенка. Она дошла до этих женщин, на которых всегда смотрела с пренебрежением и превосходством, женщин в оранжевых куртках, пахнущих мазутом и делающих свое тяжелое рабочее дело.
- Куда ж это ты, дочка? - полюбопытствовала одна, и Милка поняла, что дальше идти некуда.
Она повернула назад и увидела Тимошу, который ждал ее на бетонной дорожке.
- А он рыжий и некрасивый, - сказал Тимоша. - А вырастет - отрастит пузо, как твой папа… Ищи себе, коза, другого.
- Что с тобой, Тимоша? Ты мой враг? - спросила Милка.
- Я люблю тебя, коза!
- Тогда молчи, - заплакала Милка. - Ты все равно ничего не поймешь… Ведь это он должен был бежать за мной…
- Не стоит слез, - вздохнул Тимоша. - Поедешь в Болгарию. Как в песне. «В Варне бродят смуглые парни…»
- Не ходи за мной… Слышишь, не ходи!
- Ты хоть попрощайся со мной! Так случилось, что я неожиданно уезжаю в Турцию…
- Скатертью дорога, - ответила Милка.
- Ну хоть посмотри на меня на прощание!
Но Милка уходила, не оборачиваясь.
- Вот и все, - сказал Тимоша.
…Акула раскрыла пасть и засмеялась:
«Какие глупости эта ваша человеческая боль!»
* * *
ПОДРОБНОСТИ МЕЛКИХ ЧУВСТВ
В ноябре он получил шестьдесят три рубля сорок шесть копеек. В ноябре всегда бывало негусто. Графоман как бы опоминался после гением обозначенного творческого запоя в октябре. Опоминался и замолкал, стесняясь марать бумагу и слюнявить конверты. Это совсем не походило на летнее затишье, когда пыхтит варенье, набиваются набойки для школьной поры и стихотворцев приспосабливают к делам простым. Все знают: потом они возьмут свое. В сентябре и ноябре. В ноябре же было именно опоминание: обкусывая до мякоти ногти, слабея от дистонии, поэты и прозаики ужасались приближению еще одной бесславной зимы их жизни.
Таковы вкратце законы периодизации творчества, и не вами они писаны.
И все- таки, все-таки… Меньше восьмидесяти у Коршунова не выходило ни разу. Даже в клубничный июль. Всегда сохранялось количество пишущих для дальнейшей жизни и деятельности Коршунова. Как в природе. Для кошек -птички. Для птичек - мошки. Для мошек - что-то там еще… И так далее…
Для Коршунова - графоман как средство выживания.
Но как выживешь на шестьдесят три рубля и сорок шесть копеек? Ведь он даже копейки не оставлял в кассе, как другие. Мелочь, мол, девушка, не надо! Коршунову было надо. Еще как…
Первая мысль - взять у кого-нибудь пятнадцать рублей, приплюсовать и принести домой. Хоть, мол, и бедно, но стабильно. В редакции, с которой он начинал, осталось человека четыре, да и то техсостав - машинистки да стенографистки. Остальные были новым народом. Этот народ пятнадцать рублей деньгами не считал, и именно поэтому - именно поэтому! - просить их было стыдно и противно. Наверняка дали бы, но как? В общем, не мог он обращаться к этим внукам революции. Нечего им знать, до какой степени он гол как сокол.