поиски нового «места под солнцем», скитания по торговым домам с бесчисленными письмами-прошениями. Как же он ненавидит их писать! «Сэр, в ответ на ваше объявление в „Христианском мире“…» Ему мерещилась бесконечная череда неурядиц и разочарований и в итоге – пропасть нищеты.
Позевывая, Уинслоу оделся и пошел открывать магазин. День еще не начался, а он уже устал. Поднимая ставни на окнах, Уинслоу спрашивал себя, какой в этом толк. Что ни делай, конец неизбежен. Яркое утреннее солнце высветило видавшие виды рассохшиеся половицы c зазубринами, обветшалый подержанный прилавок и полную безнадежность предприятия. Все эти шесть месяцев Уинслоу представлял в своих грезах магазинчик с красивой витриной, счастливую супружескую чету, скромный, но достойный доход. А теперь он неожиданно очнулся от мечтаний. Чуть отпоровшаяся тесьма, которой был обшит его черный, еще вполне приличный сюртук, зацепилась за дверную щеколду и надорвалась. Отчаяние Уинслоу тут же превратилось в гнев. Он постоял, трясясь от злости, потом дернул тесьму, оторвав ее еще больше, и отправился к Минни.
– Вот, погляди! – воскликнул он с безграничным укором в голосе. – Надо хоть немного обихаживать мужа.
– Я не заметила, что тесьма оторвалась, – жалобно отозвалась Минни.
– Ты никогда не замечаешь вовремя, – бросил Уинслоу явно несправедливый упрек. – А потом становится слишком поздно.
Минни неожиданно посмотрела ему в глаза.
– Я сейчас же пришью, Сид, если хочешь.
– Сперва позавтракаем, – пробурчал Уинслоу. – Всему свой черед.
За завтраком он погрузился в раздумья, а Минни с беспокойством наблюдала за ним. Он заговорил только раз, да и то чтобы сообщить, что яйцо тухлое. Это было неправдой, да, слегка залежалось – она купила полтора десятка по шиллингу за штуку, – но еще довольно сносное. Уинслоу недовольно отодвинул от себя тарелку, съел ломоть хлеба с маслом, но потом снова принялся за яйцо, тем самым признав свою неправоту.
– Сид, ты нездоров? – спросила Минни, когда супруг встал, собираясь идти обратно в магазин.
– Вполне здоров. – Он посмотрел на нее как на врага.
– Значит, есть что-то еще. Сид, ты сердишься из-за тесьмы? Прошу, скажи, в чем дело. Ты был такой же вчера за чаем и за ужином. Значит, не из-за тесьмы.
– Теперь всегда таким буду.
Минни с мольбой поглядела на него.
– Так в чем же дело?
Такую возможность нельзя было упускать. Уинслоу постарался сообщить плохие новости с наибольшим драматическим эффектом.
– В чем дело?! – переспросил он. – Я столько сил положил, и вот чем все кончилось. Вот в чем дело! Если я не заплачу кредиторам из «Жуль, Нич и Граббит» восемьдесят фунтов ровно через три недели… – (пауза), – наше имущество пустят с молотка. С молотка! Вот в чем дело, Мин! Мы пойдем по миру.
– О Сид!.. – начала Минни.
Уинслоу захлопнул за собой дверь. Ему ненадолго полегчало оттого, что он переложил на жену хотя бы половину своих страданий. Он принялся протирать и без того чистые картонки, затем заново сложил отрез кретона, который и так был безукоризненно сложен. Все это проделывалось в состоянии мрачного смирения, с видом мученика, угодившего в жернова судьбы. Во всяком случае, никто не скажет, что причина его фиаско кроется в недостаточном усердии. Он так старался все просчитать, экономил, трудился! И вот итог! Его душу раздирали сомнения. Провидение и Бандервач не могли сговориться! Быть может, это «испытание», ниспосланное свыше? Эта новая мысль оказалась крайне утешительной. Все утро он сохранял вид праведника, чья душа лишь закаляется в горниле страданий.
Во время обеда, за картофельным пирогом, Уинслоу внезапно вскинул взгляд. Минни внимательно наблюдала за мужем. Лицо ее было бледным, глаза покраснели. К горлу Уинслоу подступил странный ком, и мысли его потекли в ином направлении.
Он отодвинул от себя тарелку и рассеянно посмотрел на Минни. Затем встал, обогнул стол и молча опустился подле нее на колени. Она все так же смотрела на него.
– О Минни! – воскликнул он, и неожиданно она поняла, что примирение достигнуто, и обняла его, а он стал всхлипывать.
Уинслоу плакал у нее на плече, как маленький мальчик, сокрушаясь о том, что он-де подлец, женился на ней и довел ее до такой жизни, что ему и пенни нельзя было доверить и что все это – его вина, а он «так надеялся». Высказав все это, он в голос застонал. А Минни, сама тихонько плача, гладила его по плечам, ласково приговаривая: «Ш-ш-ш!» – когда он рыдал особенно громко, и понемногу этот выплеск отчаяния иссяк. Неожиданно раздался пронзительный звон колокольчика над дверью, и Уинслоу пришлось вскочить на ноги и снова вести себя как подобает мужчине.
Теперь, после этой сцены, супруги обсуждали «обстоятельства» за чаем, за ужином, перед сном и вообще во всякую свободную минуту. Говорили торжественным тоном, глядя куда-то перед собой; их лица при этом делались сосредоточенными и будто застывали. Беседы эти по большей части ни к чему не приводили, однако оба черпали в них некоторое успокоение. «Ума не приложу, что делать», – обычно заключал Уинслоу. Минни старалась отыскать светлые стороны в том, что мужу снова придется поступить на службу, – ведь у них еще, возможно, будет ребенок. Ей понадобится все ее мужество. И дядюшка наверняка снова поможет, по крайней мере в критический момент. Бедным родственникам не до гордости. И вообще, «неизвестно, как все повернется». Так она обычно говорила.
В числе прочего они тешили себя надеждой на резкий наплыв покупателей.
– Может быть, удастся выручить фунтов пятьдесят? – предположила Минни. – Тебя уже знают, должны же хоть сколько-то доверять.
Супруги обсудили эту мысль и, допустив, что в «Жуль, Нич и Граббит» согласятся на отсрочку, принялись устанавливать минимальную сумму, которая устроит контору. На следующий день после откровения Уинслоу, за чаем, они на целых полчаса повеселели и даже посмеялись над своими страхами. Для начала даже двадцать фунтов будет достаточно. Затем надежда на то, что господа Жуль, Нич и Граббит проявят милосердие к бедному лавочнику, вдруг улетучилась, и Уинслоу вновь погрузился в отчаяние.
Он то и дело оглядывал обстановку и прикидывал, сколько за нее можно выручить. Шифоньерка еще ничего, и есть старый столовый сервиз, доставшийся Минни от матери. Следующим предметом раздумий стали крайние средства, способные отсрочить роковой день. Уинслоу где-то слышал выражение «купчая крепость», в котором звучала некая успокоительная основательность. Так почему бы не «обратиться к ростовщикам»?
В четверг днем произошло приятное событие. В магазин пришла маленькая девочка с образцом ситца, и Уинслоу отыскал у себя ткань с точно таким же рисунком. Прежде таких совпадений не случалось – слишком скудны были запасы товара. Уинслоу тотчас отправился рассказать об этом Минни. Упоминаем здесь об этом, чтобы читатель не вообразил, будто Уинслоу постоянно пребывал в отчаянии.
В следующие несколько дней он открывал магазин поздно. Что проку вставать вовремя, когда утеряны сон и всякая надежда? Но в пятницу, когда он вошел в еще темное помещение, случилось нечто странное. Узкая полоска света из-под рассохшейся двери высветила на полу какой-то темный продолговатый предмет. Уинслоу нагнулся за ним. Конверт с широкой траурной каймой. Адресован жене. Значит, умер кто-то из ее родственников, возможно, дядя. Уинслоу слишком хорошо знал старика, чтобы надеяться на наследство. Придется облачиться в траур и поехать на похороны. Умирать – как это бессердечно по отношению к родным и близким! Перед мысленным взором Уинслоу промелькнула череда картинок – он всегда мыслил образами. Понадобятся черные брюки, креп, перчатки – ничего этого в магазине нет, – а еще надо будет раскошелиться на дорогу и закрыть магазин на весь день.
– Боюсь, у меня дурные новости, Минни, – сказал Уинслоу.
Опустившись на колени перед камином, жена раздувала огонь. На ней были грубые перчатки и старый чепец, под который она прятала волосы от пыли, когда хозяйствовала по утрам. При виде конверта Минни охнула и сжала побледневшие губы.
– Дядюшка? – Она взяла письмо и посмотрела широко раскрытыми глазами на Уинслоу. – Почерк незнакомый!
– Штемпель Халла[48], – сказал Уинслоу.
– Да, штемпель Халла. – Минни медленно распечатала конверт, достала письмо, нерешительно перевернула и посмотрела на подпись. – Это от мистера Спейта!
– Что он пишет? – спросил Уинслоу.
Минни начала читать и вскрикнула. Письмо выпало у нее из рук, она осела на пол и закрыла лицо руками. Уинслоу подобрал письмо.
– «Случилась ужасная трагедия, – прочел он. – Вчера вечером труба мельхиоровой[49] фабрики обрушилась прямо на дом вашего дяди, и все, кто там был, погибли на месте: ваш дядя, кузина Мэри, кузены Уилл, Нед и служанка. Все до единого тела изуродованы так, что их трудно узнать. Пишу вам, прежде чем вы прочтете эту прискорбную новость в газетах…»
Уинслоу выронил письмо и ухватился за каминную полку, чтобы не упасть.
Все мертвы! Перед глазами, подобно видению, промелькнули семь коттеджей, сдававшихся внаем по семь шиллингов в неделю каждый, дровяной склад, две виллы и руины хозяйского дома, которые что-нибудь да стоят. Вызвать в душе ощущение утраты не получалось. Все это должно было отойти тетке Минни. Все мертвы! Уинслоу невольно начал подсчитывать: «Семь на семь, на пятьдесят два, разделить на двадцать», но арифметика ему сейчас не давалась – цифры разбегались, как ребятня, играющая в пятнашки. Двести фунтов или сто? Уинслоу поднял с пола письмо и дочитал до конца.
«Поскольку вы ближайшая родственница…» – писал мистер Спейт.
– Как ужасно! – прошептала Минни, наконец поднимая взгляд.
Уинслоу посмотрел на нее и торжественно кивнул. В голове проносилось множество мыслей, но даже столь сдержанному в проявлении чувств человеку, как он, было понятно, что ни одна из них не годится в качестве ответа.