– Такова воля Божья, – выдавил он из себя после продолжительной паузы.
– Как же это ужасно! – повторила Минни. – Тетушка, милая тетушка… Тед… бедный дорогой дядюшка…
– Такова воля Божья, Минни, – с чувством сказал Уинслоу.
Оба надолго замолчали.
– Да, – медленно произнесла Минни, задумчиво глядя на конверт, что обугливался в камине; огонь давно потух. – Да, видимо, такова воля Божья.
Супруги многозначительно переглянулись. В эту минуту любое упоминание о наследстве, выговоренное одним из них, вызвало бы ужасное негодование у другого. Минни отвернулась к потухшему камину и принялась медленно разрывать старую газету. Как бы ни были тяжелы утраты, а о делах насущных забывать нельзя. Уинслоу глубоко вздохнул и, стараясь ступать тише, подошел к двери, распахнул ее, и яркий свет потоком хлынул в темный магазинчик. Призраки Бандервача, Жуля, Нича и Граббита рассеялись, как ночная мгла от лучей восходящего солнца.
Спустя несколько минут совершенно приободрившийся Уинслоу уже открывал ставни. В кухне весело потрескивал огонь, на нем подпрыгивала маленькая кастрюлька – Минни решила сварить два яйца: не только мужу, но и себе. Сама она накрывала на стол шумно и с подчеркнутой живостью. Да, их постиг неожиданный и страшный удар, однако человеку следует стойко переносить выпадающие на его долю земные горести. Только к обеду супруги решились заговорить о коттеджах.
1895
Наш маленький сосед
Первая встреча с нашим маленьким соседом случилась во время осмотра дома, который мы намеревались снять. Необычный домик этот утоплен вглубь холма, так что более массивный его склон, облицованный изнутри кирпичом, загораживает здание с севера и с востока и возвышается над печными трубами. Перед домом разбит сад, который с двух сторон ограничен высокой кирпичной стеной, доверху увитой мощными жгутами плюща, а с третьей – изгородью из бирючины и дорогой. За домом вровень с крышей расположен другой садик, куда со двора ведут кирпичные ступени. Увидев над его дощатым забором конек крыши и трубы, мы и узнали о существовании соседа.
Моей супруге приглянулось это своеобразное жилище. Дом был, так сказать, с изюминкой.
– Этот необычный верхний садик так мил, – заметила она. – На будущий год засажу его красными и белыми маками.
– Соседский сад подступает прямо к стене, – сказал я. – Фасад нашего дома так близко, что можно, заглянув в печную трубу, узнать, что у нас на ужин. Это, пожалуй, недостаток. Сад плодовый, с яблонями и сливами.
Я проследовал к дощатому забору и обнаружил, что верхняя его часть густо утыкана гвоздями. И что сам забор слишком высок, чтобы заглянуть поверх него.
Мы спустились по крутым ступенькам обратно, и Мариана пришла в восторг при виде холла. Она поклеит желтые обои, снизу покрасит стены коричневой краской и повесит две акварельные миниатюры Беркета Фостера[50] – фамильную ценность, доставшуюся ей от тетушки.
Наконец мы снова вышли в сад перед домом.
– Лучше устроить газон на месте клумб, – предложил я.
– Сад переделать не сложно, – ответила супруга. – Главное – этот роскошный плющ не трогать… – Она осеклась, затем произнесла странно изменившимся голосом: – Джордж, за нами следят.
Я тотчас взглянул на жену. Она испуганно смотрела на высокую стену, что нависала над домом и садом. Проследив за ее взглядом, я впервые узрел нашего маленького соседа.
Тот почти успел ретироваться, так что я заметил только плечо, уши и затылок. Одет наблюдатель был в голубоватое пальто, с виду старое и засаленное. По кривизне плеча я заключил, что он горбун. На вроде бы безволосой голове красовалась черная ермолка.
Мариана сдвинула брови.
– Ужасное существо!
– Я не вполне его разглядел, – признался я.
– Он глазел на нас.
– Интересуется будущими соседями, полагаю.
– Но ты видел его физиономию?
Не очень-то приятную, судя по выражению лица Марианы.
– Мельком, – сказал я. – Он что… рябой? Нет. Альбинос?!
– Он ужасен, – ответила Мариана.
– Не будем отвлекаться. Кажется, мы обсуждали газон и скамейку.
– Не нравится мне его лицо, – проговорила Мариана и снова посмотрела наверх. Выбитая из колеи, она какое-то время не могла обсуждать переустройство сада, а лишь повторяла, что наш маленький сосед – уродливое мелкое существо. Чтобы отвлечь ее от мыслей о соглядатае на стене, мне пришлось сделать вид, будто я сомневаюсь в необходимости буфета. Сполна воспользовавшись моей неуверенностью в этом вопросе, Мариана тут же вернулась к прежней теме.
– Ты ведь узнаешь, кто он? – дважды спросила она. – Не нравится мне такое соседство.
Итак, я спросил у комиссионера, что за джентльмен в голубом пальто глядел на нас со стены.
Комиссионер вздрогнул и уставился на меня.
– Сложный вопрос. И вряд ли он в моей компетенции.
Тогда я поинтересовался, кому принадлежит соседний участок.
– Его фамилия, кажется, Аното, – сообщил комиссионер. – Истинный джентльмен, насколько я могу судить.
– Живет один? – спросил я.
– Нет, с братом, – ответил комиссионер и, видя мою настойчивость и желая упредить дальнейшие расспросы, пояснил: – Возможно, его-то вы и видели. Ходит в чем-то голубом. Невысокий джентльмен, сутулый и… совсем без волос. Он… словом, он страдает недугом. С рождения. Но, уверяю вас, вполне безобиден. Решительно ничем вас не потревожит. Крайне печальная доля у бедняги: не выходит за пределы участка, иначе деревенские мальчишки его изведут. Но его брат очень хорошо с ним обращается, очень-очень хорошо. Он ни разу не причинил вреда ни единому существу.
– И все же он мне не нравится, – снова сказала Мариана по дороге на железнодорожную станцию.
Я прочел Мариане лекцию о милосердии, поскольку по меньшей мере в одном вопросе она проявляет жестокосердие: не выносит отталкивающую убогость. Трагизм, сопутствующий телесной нескладности, не дается ее пониманию. Она отшатывается от немытых попрошаек, калек и вообще от любого свидетельства физического страдания. Притом она готова пожалеть промокшего под дождем котенка или милую мертвую канарейку. На это я и не преминул ей попенять.
Мариана прекратила дискуссию сугубо женским замечанием:
– Если бы ты видел, как он таращился на меня, то был бы иного мнения.
Впервые я как следует рассмотрел карлика уже после переезда. Из лондонского мебельного магазина привезли Марианин буфет, и я вышел к воротам.
– Ишь как уставился, – заметил один из грузчиков в зеленом суконном фартуке.
Я понял, о ком он говорит, только когда вскинул голову и взглянул на стену.
Да уж, нашего соседа нипочем нельзя было счесть привлекательным малым. Полагаю, особое безобразие ему придавали кривые зубы, отвисшая и вывернутая нижняя губа и покрасневшие глаза. Подробнее описать его наружность у меня, увы, не получится. Он с ухмылкой наблюдал за нашим переездом; лицо, скривившееся в слюнявой усмешке, определенно не вызывало симпатии.
Признаюсь, я испытал нервное потрясение – так, по крайней мере, назвал бы это наш маленький преданный соглядатай. Вдобавок я, пожалуй, ощутил раздражение оттого, что за нами следят. Но я тут же устыдился своего желания отказать этому несчастному, неразумному и всеми отвергнутому существу в невинном развлечении, коим для него являлся приезд соседей, и в качестве компенсации за невольный порыв помахал ему шляпой, как если бы приветствовал дитя.
Он осклабился, что выглядело отнюдь не привлекательно, и замахал руками в ответ – очень длинными руками, по крайней мере для столь короткого тела. И вместо приветствия разразился грубой пародией на человеческую речь. Под эти неразборчивые звуки я повернулся и последовал в дом за грузчиками.
Снова выйдя на улицу, я краем глаза глянул на карлика. Он все еще размахивал руками. Мне подумалось, что с моей стороны было довольно глупо его раззадоривать, и я сделал вид, будто не замечаю его присутствия.
Весь день, однако, меня не оставляли мысли о несчастном бессловесном существе с помраченным рассудком, которое через забор, тянущийся вдоль высокой стены, пыталось объяснить мне свои бессвязные мысли, подать неведомый знак, и я ощущал угрызения совести за то, что отвернулся от него. По правде говоря, его нелепая внешность и повседневные условия его жизни захватили мое воображение. Я представлял себе, как он бродит от одного забора с гвоздями к другому в маленьком саду, которым ограничен его мир, и, приписывая ему собственные чувства, ужасался тоскливости такого существования. В тот вечер он, к огромному облегчению Марианы, не показывался, но наутро снова был на своем посту, и я в порыве человеколюбия помахал ему рукой.
Днем я свел знакомство с деревенским доктором по фамилии Мортон.
– У вас в соседях будет пугало из семейства Аното, – заявил он. – Уже видели? Жутко, что оно начнет за вами подглядывать. – Доктор говорил о нашем маленьком соседе, как о какой-то зверушке. – Насколько мне известно, ему двадцать три или двадцать четыре года, но пять-шесть лет назад он выглядел точно так же. Я дважды навещал его во время припадков. Его брат не в своем уме, иначе не держал бы это существо рядом с собой, а отправил бы в лечебницу. Полагаю, оба страдают какой-то врожденной патологией. У существа тоже тот еще характерец, однажды оно укусило меня за палец. Своего же врача, представьте себе! – Доктор помолчал, потом продолжил: – Аното отдал в его распоряжение комнату, которая выходит окнами в сад, и весь сад, кроме участка за кухней, который он обнес забором. Однажды я попенял ему на это, но он ответил, мол, в братце течет благородная кровь Аното и он не собирается запирать его в лечебнице, где доктора и санитары будут над ним измываться и проводить опыты во благо науки. В общем, спровоцировал спор о врачебной профессии, больницах, вивисекции и таким образом отвлек меня от разговора о пугале.
– Полагаю, это существо везде ощущало бы себя одинаково, – заметил я, подражая манере речи доктора.