– Волшебное средство! – лениво улыбнувшись, сказал он старине Мэннингтри. – Могу лишь догадываться, что намешано в этом Бальзаме Успеха.
– Сколько ни гадайте, все равно не поверите, когда я открою секрет, – ответил Мэннингтри.
Воцарилось уютное молчание – подлинный критерий дружбы, – когда на смену утомительному пинг-понгу слов приходит доверительное одиночество вдвоем. Уэйд мысленно окинул взглядом минувшие семнадцать лет и остался доволен. Назавтра ему предстояло внести в парламент всеми осмеянный билль о запрете наготы в искусстве. Билль дурацкий, никто и не рассчитывал, что он пройдет, однако за ним стояла одна очень серьезная и влиятельная парламентская фракция. Уэйд догадывался, почему сомнительную миссию поручили именно ему: вероятно, это комплимент его дару вдохновенной неискренности. Никто, кроме Уэйда, не сумел бы искусно соединить блеск парадокса (к которому серьезная фракция невосприимчива) и строгую принципиальность (которой эта фракция ожидает). В заведомо проигрышной ситуации Уэйд намеревался ошеломить своих оппонентов великолепным спектаклем, молниеносными переходами от шутливых эскапад к увещеваниям и обратно, создающими, если можно так выразиться, эффект двухцветного переливающегося шелка-хамелеона[51]. Он точно знал, как надо действовать. А на вторник у него назначена встреча с тремя депутациями, враждебно настроенными друг к другу, по вопросу о подпольном казино Райнера. Уэйд не сомневался, что быстро разделается с ними и все будут довольны. В среду ужин с премьер-министром… Какой трепет испытал бы он перед столь знаменательным событием двадцать лет назад, с улыбкой подумал Уэйд. Дальше четверг – поистине великий день. В четверг он поднимется еще на одну ступень в глазах миллионов людей – в четверг он сотрет Брауна в порошок. Он ни секунды не сомневался, что сотрет в порошок Брауна, дерзнувшего ставить палки в колеса международной политики правительства. Возможно, правительство допустило пару просчетов в каких-то второстепенных делах – Уэйд не был главой внешнеполитического ведомства, – но оппозиция допустила куда больший просчет, натравив Брауна на него, Уэйда. «А ведь двадцать лет назад!..» – снова подумал он и попытался представить, что бы вышло из его намерения стереть в порошок Брауна двадцать лет назад.
И тут мы вплотную подошли к сути рассказа. Как ни удивительно, восемнадцать лет назад Уэйд считал себя законченным неудачником: к тридцати одному году он ничего не достиг. И ладно бы не пытался! Только все попытки оканчивались провалом. Понимающие люди отмечали его незаурядный ум; знаменитый критик, случайно разговорившись с ним, обнаружил в нем задатки гениальности; и его сестры продолжали верить в него. Вот и все. Прибавьте к этому кембриджский диплом (без отличия), третье место в шахматном турнире, опубликованный роман, разошедшийся тиражом две тысячи экземпляров, сборник критических статей, печальный опыт в качестве лектора высших курсов и никем не замеченную пробу сил в местной политике. Нельзя сказать, что это совсем ничего, но и ничего такого, что предвещало бы портфель кабинетного министра в возрасте сорока восьми лет. Уэйд ласково посмотрел на пузырек в руке.
В те далекие дни Уэйд нигде не имел успеха, даже в обществе. Его беда была в том, что ему не хватало твердости духа; иначе говоря, он страдал от неискоренимых сомнений. Пожилые дамы находили его приятным, но робким юношей, а современные молодые особы за глаза называли размазней. Его натура, как в зеркале, отражалась в манере говорить: бесконечные паузы и заминки с вкраплениями светлых мыслей, выраженных через пень-колоду. Его роман в рукописи представлял собой живое, увлекательное повествование; в корректуре Уэйд сгладил все углы и спрямил сюжетные линии, и в итоге никто не оценил его оригинального замысла. Большой знаток шахмат, он проиграл турнир, если верить ему, из-за несносного запаха чеснока, который распространял вокруг себя немец Швах, завоевавший титул чемпиона. В тридцать Уэйд уже готов был сдаться и ограничить свои интересы холостяцкими утешениями: естественная история, любительские шахматы, изящные литературно-критические эссе… Казалось, только это, а отнюдь не место в кабинете министров уготовила ему судьба.
Избавление явилось нежданно в лице старины Мэннингтри, семнадцать или восемнадцать лет назад – в бильярдной. Выполняя несложный карамболь[52], Уэйд на волосок промахнулся; с досады он крякнул, но вертевшееся на языке словцо, хотя и вполне безобидное, привычно проглотил.
– Вот-вот, – прокомментировал Мэннингтри.
– Простите?.. – отозвался Уэйд; в ту пору он вечно просил у всех прощения.
– Да, несомненно, – пробормотал Мэннингтри; он натирал мелом свой кий, не спуская с приятеля критического взгляда. – Вы очень любопытный случай, Уэйд.
Уэйд не выносил, когда его разглядывали.
– В каком смысле? Надеюсь, речь не о болезни?
– Речь о врожденной патологической диспропорции, – сказал Мэннингтри. – Если мне позволительно – только между нами… в нарушение профессионального этикета – вторгнуться в ваши херувимские пределы и высказать некоторые соображения…
– Уодди уверяет, что я здоров как бык, – перебил его Уэйд.
Мэннингтри, кряхтя, уселся боком на край бильярдного стола, изогнулся и прицелился.
– Знаете, Уэйд… – (щелк: карамболь!), – …я давно наблюдаю за вами. Не без интереса! Этот ваш Швах, например, – ведь он не сильнее вас. Я изучил его шахматные партии. – Мэннингтри по-прежнему сидел на столе, вероятно весь уйдя мыслями в шахматы. – Будь я проклят! Вы запросто могли разделать его под орех.
– Я и сам так думал, – согласился Уэйд, – только…
– Вот-вот! – снова прокомментировал Мэннингтри. – То-то и оно!
– Вы о чем? – не понял Уэйд. – Я хотел пожаловаться на чесночный дух…
– И покривили бы душой. Дело вовсе не в чесноке, а в диспропорции между вашим характером и вашими возможностями. Наверняка вам это и без меня известно. Вы же постоянно выбиваете почву у себя из-под ног. В самую неподходящую минуту на вас накатывает сомнение и не дает вам нанести точный удар. Вы терпите поражение за поражением только потому, что в решающий момент пытаетесь осторожничать. «А вдруг промахнусь?» – мелькает у вас в голове. Любой, у кого мелькнет такая мысль, непременно промахнется. Вот что убивает ваше деятельное начало, лишает его живого духа, превращает в бесполезный труп. Если бы не это, Уэйд…
– То что?
– Вы добились бы блестящих успехов. Не сочтите за лесть – я глубоко убежден, что у вас выдающиеся способности.
– Но не выдающийся характер, – с улыбкой продолжил Уэйд. – А жаль!
– Все не так безнадежно, уверяю вас. За способности отвечает мозг, за характер… Хм, это скорее вопрос физиологии – кровообращения, пищеварения… Иначе я не стал бы говорить с вами. – Он помедлил. – Не в моих правилах бередить душу безнадежному больному.
Уэйд молча смотрел на доктора. Он не был готов к такому разговору. Отступив от стола и критически оглядев его, Уэйд заметил:
– У вас отличная позиция.
Мэннингтри спустился на пол и перешел на другую сторону.
В следующие несколько минут ни один не проронил ни слова. Мэннингтри с хорошим счетом завершил свою серию. Уэйд слегка откашлялся и прервал молчание:
– До сих пор мне не приходило в голову рассматривать свою нерешительность в разрезе болезни. Но я отлично понимаю, о чем вы говорите. Я сотни раз переживал подобные состояния, хотя никогда не смог бы описать их так четко, как это сделали вы. Да, в последнюю минуту мне начинает казаться, что я все испорчу, и, разумеется… Будь я проклят, если мое предчувствие хоть раз обмануло меня! Животная самоуверенность этого немца, Шваха, не оставила мне никаких шансов. И с каждым годом становится только хуже. Стоит мне взяться за какое-нибудь дело, как я начинаю предвкушать неизбежный миг сомнения, и все идет прахом. В школе я еще не был таким, хотя… в выпускном классе начал мазать по мячу. Однако, повторяю, я считал это своим душевным изъяном.
– Нервы, – изрек Мэннингтри, – солнечное сплетение.
– Так вы всерьез думаете?..
– Да, – подтвердил Мэннингтри, – тут прямая связь с физиологией. Не спрашивайте почему – я не знаю, но есть одно лекарство…
– Пилюля уверенности! – подсказал Уэйд.
– Не угадали – не пилюля, а жидкость. Алкалоид… главным образом. Как бы то ни было, это средство, вне всяких сомнений, помогает выровнять психическую колею, чтобы вас не трясло на ухабах: оно в зародыше давит вредную мысль, которая, не успев родиться, ставит вам палки в колеса. И вместо: «Ох, боюсь… как бы опять не оплошать… не испортить…» – вы твердо скажете себе: «Я смогу!»
– Даже не верится, – проронил Уэйд.
– Перед вами излечившийся, – с поклоном ответил Мэннингтри и невозмутимо продолжил партию.
– Невероятно! – вымолвил Уэйд, прервав очередную паузу в разговоре.
– Итак?
– Пожалуй, я бы испробовал ваше лекарство.
– К сожалению, это вряд ли возможно.
– Но я думал, вы рассказали мне для того…
– Я не смогу смешать его для вас, не знаю всей формулы, – объяснил Мэннингтри. – У меня самого осталось совсем чуть-чуть, на крайний случай. Оно попало ко мне весьма необычным… Девяносто восемь – партия!
– Но вы же надеетесь пополнить запас? Иначе…
– Надеюсь, – признал Мэннингтри, возвращая кий на стойку и на секунду задержав взгляд своих маленьких умных глаз на лице Уэйда. – И если мне повезет, я охотно поделюсь с вами. – Он умолк, оценивающе воззрившись на собеседника. – Только, – с нажимом предупредил он, – это не то лекарство, которое вам продадут за гинею и еще скажут спасибо.
Мэннингтри несколько мгновений задумчиво смотрел на Уэйда, потом без слов повернулся и, заложив руки за спину, медленно вышел из бильярдной с видом человека, которого внезапно одолели сомнения, правильно ли он поступил. Уэйд в изумлении провожал его взглядом.