Как потом выяснилось, оглоблей омнибуса его опрокинуло наземь и три пальца на левой руке попали под копыто – те самые три пальца, которые во время стычки в хижине он отстрелил у колдуна-поро. Прохожие извлекли Поллока из-под лошади и обнаружили в раздробленной кисти смятую записку с адресом доктора.
На день-другой все прочие ощущения отступили перед сладковато-едким запахом хлороформа, болезненными, но не вызывавшими боли манипуляциями, обездвиженностью и неспособностью самостоятельно есть и пить. Потом поднялась температура, Поллока стала мучить жажда – и ночные кошмары возобновились. Только тогда он по достоинству оценил дарованную ему короткую передышку.
– Если бы мне раздробило не пальцы, а череп, с наваждением было бы покончено раз навсегда, – изрек Поллок, задумчиво разглядывая подушку, принявшую в полумраке форму головы.
Улучив удобную минуту, Поллок рассказал доктору о своем расстройстве. Он вполне отдавал себе отчет в том, что сходит с ума и самому ему с этим не справиться. Доктору он представил дело так, будто бы стал свидетелем ритуального обезглавливания в Дагомее[73] и с тех пор его преследует видение отрубленной головы. Докладывать, как все было на самом деле, он не собирался. Доктор сдвинул брови и, поразмыслив, осторожно спросил:
– Скажите, какое место отводилось в вашем детстве религиозному воспитанию?
– Весьма незначительное, – ответил Поллок.
По лицу доктора пробежала тень.
– А вы что-нибудь слышали о чудесных исцелениях в Лурде?..[74] Хотя, возможно, никакого чуда в них нет.
– Боюсь, исцеление верой не для меня, – сказал Поллок, скосив взгляд на темную подушку: ужасные черты покрытого шрамами лица исказила безобразная гримаса.
Доктор сменил тактику и неожиданно заговорил бойко и уверенно:
– Все это пустые фантазии. К слову, как раз тот случай, когда вера могла бы помочь. У вас типичное нервное переутомление – то сумеречное состояние души, когда человеку мерещится бог знает что. Вы пережили тяжелое потрясение и не сумели от него оправиться. Я приготовлю вам микстурку для укрепления нервной системы и прежде всего головного мозга. Да, и в обязательном порядке – свежий воздух, прогулки, движение!
– Не гожусь я для исцеления верой, – упрямо повторил Поллок.
– Тогда нам тем более нужно сделать упор на восстановление жизненного тонуса. Поезжайте туда, где здоровый воздух. Шотландия, Норвегия, Альпы… на ваш вкус.
– Скажите еще в Иерихон, – отозвался Поллок, – по следам Неемана![75]
Однако, едва кости на руке срослись, Поллок предпринял попытку отбросить свой скептицизм и воспользоваться советом доктора. Стоял ноябрь. Почему бы не поиграть в футбол, подумал Поллок. Только ему все время казалось, что он гоняет по полю озлобленную голову, норовившую перевернуться макушкой вниз. Соответственно, игрок из него был никудышный. Он вечно бил наугад, содрогаясь от ужаса, а когда его ставили в ворота и мяч летел ему в руки, истошно орал и уворачивался. Скандальные слухи, в свое время вынудившие Поллока уехать из Англии искать удачи в тропиках, ограничили круг его общения сугубо мужской компанией, но, по мере того как странности в поведении Поллока становились заметнее, мужчины тоже начали избегать его. Между тем к зрительным галлюцинациям прибавились слуховые: голова то и дело огрызалась, заговаривала с ним. Поллок панически боялся, что если схватит призрачное видение, то ощутит под пальцами не какой-нибудь домашний предмет, как бывало раньше, а самую настоящую отрезанную голову! Наедине с собой он то вслух поносил ее, то высмеивал, то умолял. Пару раз, несмотря на постоянный самоконтроль, он обратился к ней в присутствии посторонних. Неудивительно, что Поллок все чаще ловил на себе подозрительные взгляды – своей домохозяйки, горничной, камердинера.
В начале декабря Поллока навестил кузен Арнольд, его ближайший родственник, в надежде услышать какое-то вразумительное объяснение; но изжелта-бледное осунувшееся лицо и настороженный прищур Поллока говорили сами за себя. Просто Поллоку в ту минуту привиделось, будто кузен держит в руке не шляпу, а перевернутую голову горгоны, которая глумливо скалит зубы и своим чудовищным взглядом пытается отнять у него разум.
Однако он все еще был полон решимости бороться до конца. Взяв велосипед, Поллок по обледенелой дороге отправился из Уондсворта в Кингстон – и с ужасом обнаружил, что рядом катится голова поро, оставляя за собой темный след. Он стиснул зубы и налег на педали. На спуске к Ричмонд-парку призрачная голова неожиданно выкатилась вперед и метнулась под переднее колесо. Не успев ничего сообразить, Поллок резко повернул, вылетел из седла на груду камней и сломал левое запястье.
Конец наступил в рождественское утро. Всю ночь его лихорадило, повязка на руке горела огнем, сны были еще страшнее и явственнее, чем раньше. В холодном, призрачном, неверном свете, который предшествует восходу зимнего солнца, Поллок сел в постели и увидел на полке, где вечером стоял бронзовый сосуд, ненавистную голову.
– Я знаю, что это бронзовый горшок, – сказал он, уже чувствуя стужу сомнения в сердце.
Вскоре сомнение стало нестерпимым. Поллок медленно вылез из-под одеяла, дрожа от озноба, подошел к бронзовой посудине и поднял руку. Сейчас он убедится, что воображение опять сыграло с ним злую шутку, и прикоснется к гладкой поверхности бронзы, которую ни с чем не спутаешь. Промедлив целую вечность, его пальцы легли на исполосованную шрамами щеку поро. Поллок судорожно отдернул руку. Итак, он дошел до последней черты: теперь и осязание изменило ему.
Поллока трясло, перед глазами все вертелось в каком-то мутном круговороте. Он, точно слепой, наткнулся на кровать, задел босыми ступнями свои туфли, потом на ощупь добрался до туалетного столика, достал из ящика бритву и, зажав ее в кулаке, сел на кровать. В зеркале напротив он увидел свое лицо, мертвенно-бледное, изможденное, полное тоски и отчаяния.
В памяти унылой вереницей пронеслись вехи его недолгого земного пути. Нелюбимый дом, ненавистная школа, беспутная юность, циничный разврат, падение за падением… Сейчас, в бледном свете зари, его жизнь предстала ему во всей своей неумолимой наготе, как отвратительный сгусток себялюбия и глупости. И вот итог: злосчастная хижина, стычка с поро, бегство на каноэ в Сулиму, головорез-менди и его окровавленный тюк, исступленные попытки избавиться от проклятой головы и болезненные галлюцинации. Да, галлюцинации! Он отлично знал это. Всего лишь галлюцинации. На какой-то миг Поллока вновь поманил луч надежды. Оторвавшись от зеркала, он перевел взгляд на подставку для бронзового сосуда – перевернутая голова осклабилась в мерзкой гримасе… Непослушными пальцами забинтованной руки Поллок нащупал на шее пульсирующую жилку. Утро было на редкость холодное, стальное лезвие показалось ему ледяным.
1895
Le mari terrible[76]
– Вы такой чуткий, – сказала она и задумчиво прибавила: – И с вами всегда можно без утайки поговорить о личных неурядицах.
Я спросил себя, следует ли воспринимать ее слова как провокацию. Угостился пирожным, на вид не слишком приторным.
– Вы самая загадочная особа из всех, кого я встречал, – обронил я совершенно невинное замечание, уместное в любом разговоре с женщиной.
– Неужели меня так трудно понять? – удивилась она.
– Еще как. – Откусив пирожное, я обнаружил, что оно напичкано чем-то вроде жирного клейстера. (И почему женщины так горазды устраивать мне эти малоприятные сюрпризы? Я на всю жизнь наелся сладкого лет двадцать назад.)
– С чего бы это? – поинтересовалась она, улыбнувшись самой лучезарной из своих улыбок.
Уверен, она находила наш диалог весьма утонченным.
– О! – произнес я, взмахнув пирожным. – Вы подбиваете меня препарировать вас.
– И что же?..
– Как раз это мне не под силу.
– Какой же вы насмешник! – сказала она с ноткой разочарования в голосе. Она всегда так говорит, когда наша беседа соскальзывает в бесповоротно дурашливое русло, – а по-другому у нас еще не бывало.
Я ощутил непреодолимое желание ответить ей псевдоцитатой на латыни – языке, который кажется мне наиболее созвучным ее натуре.
– Malorum fiducia pars quosque libet[77], – сказал я, понизив голос и многозначительно глядя ей прямо в глаза.
– Ах! – воскликнула она, слегка зардевшись, и принялась подливать кипяток в заварочный чайник, игриво наблюдая за мной из-под руки.
– Это одно из самых проницательных суждений, когда-либо высказанных о родстве душ, – заметил я. – Вы согласны?
– Родство душ – удивительная вещь. И очень ценная.
– Вы говорите так, – я кашлянул в ладонь, – словно вам знакомо чувство одиночества.
– Можно быть одинокой даже в толпе. – Она обернулась к шестерке людей, что сидели неподалеку, разбившись на пары.
– Мне тоже… – начал было я, но тут к нам приблизился Хопдангл с чашкой в руке и с видимым намерением задержаться у стола. Он принадлежит к породе «славных мальчиков» и забавно пыжится, стараясь держаться как взрослый. Затем подошел Гиффенс.
– Знаете, меня всегда ужасно интересовало ваше творчество, – нарочито громко сказала она мне, когда на пороге гостиной возник – черт бы его побрал! – ее муж.
По сравнению с ним любое пугало выглядело бы приличнее: укороченный коричневый пиджак и уютные домашние туфли; три пуговицы жилета, как обычно, расстегнуты.
– Чай еще остался, Милли? – спросил он и, подойдя к нам, уселся в кресло возле стола. – Как поживаешь, Делалун? – приветствовал он джентльмена в углу и затем, располагаясь поудобнее, отчего кресло жалобно скрипнуло, бросил мне: – Чертовски жарко, Беллоуз.
Она снова подлила кипятку в чайник. (И почему у очаровательных замужних женщин всегда