Фамилия четвертого была Хилл. Это был крепко сложенный малый, сверстник Уэддерберна, бледный, с темно-серыми глазами, волосами неопределенного цвета и приметными неправильными чертами лица. Заложив руки глубоко в карманы, он разговаривал громче, чем это было необходимо. Воротничок его пообтрепался и был пересинен стараниями не слишком прилежной прачки, костюм явно куплен в магазине готового платья, на боковой стороне башмака возле самого носка виднелась заплата. Разговаривая или слушая своих собеседников, он то и дело оглядывался на дверь лекционного зала. Они обсуждали удручающее завершение только что прослушанной лекции – последней в курсе «Введение в зоологию». «Продолжить свой род – вот смысл существования высших позвоночных», – меланхолически заявил лектор, изящно завершив таким образом свой очерк сравнительной анатомии. Горбун-очкарик с шумным одобрением повторил эти слова, обращаясь к белобрысому юноше и явно подбивая его начать одну из тех бессодержательных пространных дискуссий обо всем на свете, которые почему-то очень занимают студенческие умы.
– Возможно, таково и наше предназначение… Я допускаю это настолько, насколько об этом может судить наука, – сказал белобрысый, принимая вызов. – Но есть ведь и нечто, что выше науки.
– Наука, – убежденно произнес Хилл, – это системно организованное знание. Идеи, которые не встроены в систему, никому не нужны. – Он и сам не понимал, высказал умную мысль или сморозил глупость, пока не увидел, что его слова восприняли серьезно.
– Никак не возьму в толк, материалист Хилл или нет, – изрек горбун, не обращаясь ни к кому конкретно.
– Только одно может быть выше материи, – не задумываясь ответил Хилл, почувствовав, что на сей раз сумеет высказаться яснее; кроме того, он спиной ощутил чье-то присутствие в дверях и заговорил чуть громче, чтобы вошедшая студентка его услышала. – И это – иллюзия, будто есть что-то выше материи.
– Наконец-то вы явили нам свое кредо, – сказал белобрысый. – Иллюзия, значит? Все наши стремления к чему-то большему, чем животное существование, к чему-то за пределами нашей физической природы… Как же вы, однако, непоследовательны! Взять, например, этот ваш социализм. С чего вас так заботит всеобщее благо? Какое вам дело до нищего в канаве? Зачем вы подсовываете эту книжку, – он кивком указал на томик Уильяма Морриса, – всем и каждому в лаборатории?
– Девушка, – вполголоса произнес горбун и с виноватым видом оглянулся.
Кареглазая девушка в коричневом платье, держа в руке свернутый передник, вошла в лабораторию и остановилась по другую сторону стола, вполоборота наблюдая за собравшимися и прислушиваясь к их спору. Не удостаивая вниманием горбуна, она поочередно поглядывала то на Хилла, то на его собеседника. Хилл выдал, что знает о ее присутствии, лишь тем, что изо всех сил старался это скрыть; впрочем, она разгадала его уловки, и ей это польстило.
– Не понимаю, – сказал он, – почему человек должен жить как скотина только из-за того, что не ведает ничего выше материи и, следовательно, не надеется прожить более ста лет.
– А почему бы и нет? – спросил белобрысый студент.
– А почему да? – парировал Хилл.
– А какая ему от этого выгода?
– Вот все вы, верующие, таковы. Вам непременно подавай выгоду. Разве человек не может доискиваться справедливости ради самой справедливости?
Воцарилась тишина. Потом белобрысый, делая большие паузы, чтобы выиграть время, ответил:
– Но… видите ли… выгода… когда я говорю о выгоде…
Тут ему на выручку пришел горбун с вопросом. Это был совершенно несносный член Дискуссионного клуба, донимавший всех своими вопросами, которые неизменно сводились к требованию дать точную формулировку тому, о чем шла речь.
– А что такое, по-вашему, справедливость? – осведомился он на этот раз.
Хилл внезапно почувствовал, что теряет душевное равновесие, но тут как нельзя более вовремя к нему подоспела помощь в лице лаборанта Брукса, выплывшего из препараторской с несколькими только что умерщвленными морскими свинками, которых он держал за задние лапки.
– Вот и последняя порция материала для опытов в этом семестре, – объявил юноша, до сих пор хранивший молчание.
Брукс обошел лабораторию, швыряя по паре свинок на каждый стол. Остальные студенты, издали учуяв поживу, толпой хлынули в лабораторию из лекционного зала, толкаясь в дверях; спор немедленно прекратился – все поспешили занять свои места, чтобы выбрать себе образец получше. Раздался лязг ключей о кольца, из личных шкафчиков явились на свет инструменты для препарирования. Хилл уже стоял возле своего стола, из его кармана торчал футляр с набором скальпелей. Девушка в коричневом платье шагнула к нему и, перегнувшись через стол, вполголоса произнесла:
– Я вернула вашу книгу, мистер Хилл, вы видели?
Все то время, что Хилл находился в лаборатории, он отлично знал, что девушка здесь, и успел обратить внимание на книгу; тем не менее он предпринял неуклюжую попытку притвориться, будто заметил томик Морриса только теперь.
– Ах да, – сказал он, беря книгу со стола. – Вижу. Вам понравилось?
– Мне хотелось бы обсудить ее с вами… как-нибудь.
– Конечно, – согласился Хилл. – Я буду рад. – Он смущенно запнулся. – Вам понравилось?
– Книга замечательная. Правда, я кое-что не поняла.
Неожиданно послышался какой-то причудливый гортанный звук. Это подал голос демонстратор. Он стоял у доски, готовый дать рутинные наставления, и, по своему обыкновению, решил установить тишину, прибегнув к чему-то среднему между мычанием и трубным ревом. Девушка в коричневом нырнула на свое место, которое располагалось прямо перед местом Хилла; Хилл же, мгновенно забыв про нее, достал из ящика стола тетрадку, торопливо перелистал, выудил из кармана огрызок карандаша и приготовился делать подробные заметки во время предстоящей демонстрации. Ибо демонстрации и лекции – это библия студента колледжа. Книгами же, за вычетом написанных профессором, можно – и даже желательно – пренебречь.
Хилл был сыном сапожника из Лендпорта[102], и ему посчастливилось заполучить государственную стипендию, случайно перепавшую Лендпортскому техническому колледжу. Теперь он жил в Лондоне на одну гинею в неделю и находил, что при должной экономии этой суммы хватает даже на одежду (то есть на смену целлулоидного воротничка[103]), чернила, иголки, нитки и тому подобные вещи, необходимые всякому светскому человеку. Это был его первый год в Лондоне и первый учебный семестр, но в Лендпорте смуглолицый старик уже успел утомить завсегдатаев местных пивных хвастливыми рассказами о сыне-«профессоре». Хилл был энергичный юноша, исполненный невозмутимого презрения к духовенству любой конфессиональной принадлежности, а также благородного стремления переделать мир. Он рассматривал образование как блестящую возможность осуществить это. Читать он начал в семь лет и с тех пор запоем читал все, что попадалось под руку, без разбора. Его жизненный опыт ограничивался островом Портси и приобретен был главным образом на оптовом складе при обувной фабрике, где Хилл работал в дневное время, окончив семь классов средней школы. Он обладал недюжинными ораторскими способностями, которые уже получили признание в Дискуссионном клубе колледжа, заседавшего в металлургическом зале на первом этаже, среди дробильных машин и макетов шахт, и всякий раз, намереваясь взять слово, он поднимался с места под неистовый грохот пюпитров. Хилл находился в том чудесном эмоциональном возрасте, когда будущее представляется просторной долиной, открывающейся путнику в самом конце узкого перевала, долиной, сулящей удивительные открытия и грандиозные победы, и пребывал в счастливом неведении насчет того, что его возможности ограничены – и не только незнанием французского и латыни.
Поначалу его интересы делились поровну между занятиями биологией в колледже и социальным и теологическим теоретизированием, которому он предавался с чрезвычайной серьезностью. Вечерами, когда большая библиотека при музее была уже закрыта, он сидел на кровати в своей комнатушке в Челси и, закутавшись в пальто и обмотавшись шарфом, переписывал конспекты лекций либо просматривал протоколы вскрытий, покуда Торп не вызывал его снаружи свистом (к жильцам мансарды хозяйка посетителей не пускала) и они не пускались бродить вдвоем по призрачным, блестевшим в свете газовых фонарей улицам. Приятели вели беседы наподобие той, что пересказана выше: об идее Бога, о справедливости, о Карлейле[104], о преобразовании общества. В полемическом задоре Хилл порой обращался не только к Торпу, но и к случайным прохожим – и подчас терял нить рассуждений, засмотревшись на миловидное накрашенное личико, устремившее на него многозначительный взгляд. Наука и справедливость! Впрочем, с недавних пор в его жизни как будто появился и третий интерес, и он стал замечать, что его внимание то и дело обращается от судьбы мезобластических сомитов[105] или возможных назначений бластопоры[106] к кареглазой девушке, которая сидела на ряд впереди него.
Она училась платно и, чтобы побеседовать с ним, спускалась с невообразимых социальных высот. У Хилла душа уходила в пятки, стоило ему подумать о том, какое воспитание она, вероятно, получила и какими знаниями, должно быть, обладала. Впервые она обратилась к нему с просьбой разъяснить строение крылоклиновидной кости кроличьего черепа, и он обнаружил, что по крайней мере в вопросах биологии ему нечего стыдиться. Потом они, как и все молодые люди, которым достаточно любого повода, чтобы начать общение, заговорили о том о сем, и, пока Хилл обрушивал на нее социалистические идеи (какой-то инстинкт подсказал ему воздержаться от прямых нападок на религию), девушка собиралась с духом, чтобы приступить к его эстетическому воспитанию, как она это про себя называла. Она была на год или два старше его, хотя Хилл не задумывался об этом. «Вести ниоткуда» явились первой ласточкой, за которой последовал взаимный обмен книгами. Хилл придерживался нелепого принципа «не тратить времени» на стихи, что, по ее мнению, было ужасным недостатком. Однажды в перерыве между занятиями, забежав в маленький музей, где экспонировались скелеты, и застав Хилла тайком поедающим в одиночестве булочку (его обычный обед), она удалилась, а затем вернулась и с лукавым видом протянула ему том Браунинга