Вдобавок ко всему прочему, пресловутое воспоминание отравляло отношения Хилла с мисс Хейсман. Теперь, когда она выказывала ему явное предпочтение перед Уэддерберном, Хилл понял, что и сам увлечен ею, и в ответ на ее знаки внимания начал робко ухаживать за нею; однажды он даже купил букетик фиалок, сунул его в карман и потом смущенно вручил девушке этот подарок, уже утративший свежесть и полуувядший, в галерее, полной старинных железных раритетов. Проступок на экзамене отравил ему и другую радость жизни – обличение нечестности капиталистического строя. И в довершение несчастий случившееся отравило его победу над Уэддерберном. Прежде Хилл был убежден в своем превосходстве над соперником и злился только из-за отсутствия всеобщего признания; теперь же его душу разъедала мрачная догадка, что это превосходство – мнимое. Он попытался было найти себе оправдание в стихах Браунинга, но безуспешно. Наконец, движимый, как это ни странно, теми же побуждениями, которые толкнули его на бесчестную уловку, он отправился к профессору Биндону и без утайки рассказал ему все как было. Поскольку Хилл был стипендиатом, не платившим за обучение, профессор Биндон не предложил ему сесть, и юноше пришлось исповедоваться, стоя перед профессорским столом.
– Прелюбопытная история, – изрек профессор Биндон, собираясь с мыслями и гадая, как этот инцидент может отразиться на нем самом, и затем дал волю своему гневу: – История из ряда вон, так сказать. У меня не укладываются в голове ни ваш поступок, ни ваше признание. Вы из тех студентов… В Кембридже о таком даже подумать было бы… Да, полагаю, мне следовало это предвидеть… зачем вы сжульничали?
– Я не жульничал, – протестующе произнес Хилл.
– Но вы только что заявили обратное.
– Мне казалось, я объяснил…
– Одно из двух: вы либо сжульничали, либо нет…
– Я же сказал, что сделал машинальное движение рукой.
– Я не метафизик, я служитель науки и признаю только факты. Вам было запрещено сдвигать предметное стекло. Вы его сдвинули. Если это не жульничество…
– Будь я жуликом, – возразил Хилл с истерической ноткой в голосе, – неужели я пришел бы сюда и рассказал вам обо всем?
– Ваше раскаяние, конечно, делает вам честь, – признал профессор Биндон, – но не отменяет самого факта.
– Не отменяет, сэр, – ответил Хилл, в полном самоуничижении сдавая позиции.
– Но даже сейчас это создает нам уйму неприятностей. Экзаменационный список придется пересматривать.
– Полагаю, что так, сэр.
– Ах, вы полагаете? Само собой, его придется пересмотреть. И я не вижу способа пропустить вас, не пойдя на сделку с совестью.
– Не пропустить меня?! – вскричал Хилл. – То есть вы меня провалите?
– Таково общее экзаменационное правило. Иначе во что это все превратится? А чего еще вы ожидали? Вы же не хотите избежать ответственности за свой проступок?
– Я думал, что, возможно… – Хилл осекся, затем продолжил: – Вы меня провалите? Я надеялся, что, если расскажу вам все, вы просто аннулируете баллы, начисленные за этот тест.
– Это невозможно! – воскликнул Биндон. – К тому же это все равно позволило бы вам обойти Уэддерберна. Аннулировать баллы за тест! Ишь ты! Официальные правила ясно гласят…
– Но я ведь сам признался, сэр.
– В правилах ничего не сказано о том, каким образом должно быть выявлено нарушение. Они просто предусматривают…
– Это будет для меня полным крахом. Если я провалю этот экзамен, мне не продлят стипендию.
– Вам следовало подумать об этом раньше.
– Но, сэр, войдите в мое положение…
– Я не могу ни во что входить. Профессора в этом колледже – машины. Правила запрещают нам даже выдавать рекомендации студентам при их поступлении на службу. Я – машина, и вы привели меня в действие. Я должен…
– Это очень жестоко, сэр.
– Возможно.
– Если провал неизбежен, мне не остается ничего иного, как не мешкая отправиться домой.
– Это уж как вы сочтете нужным. – Голос Биндона слегка смягчился. Он понимал, что поступил несправедливо, и хотел подсластить горькую пилюлю, не отказываясь при этом от своих прежних слов. – Как частное лицо, – продолжил он, – я полагаю, что ваше признание существенно уменьшает вашу вину. Но вы уже запустили машину, и теперь ей предстоит следовать своим ходом. Я… я очень сожалею о вашем провале.
В приливе противоречивых чувств Хилл не нашелся с ответом. Он вдруг отчетливо, точно наяву, увидел перед собой изборожденное глубокими морщинами лицо старого лендпортского сапожника – своего отца.
– Боже! Ну и глупец же я! – порывисто воскликнул он.
– Надеюсь, – сказал Биндон, – случившееся послужит вам уроком.
Любопытно, однако, что, говоря это, они имели в виду не одну и ту же глупость.
Наступило молчание.
– Я хотел бы денек подумать, сэр, и потом я сообщу вам… ну, об уходе из колледжа, – сказал Хилл, направляясь к двери.
На следующий день место Хилла пустовало. Девушка в очках и в зеленом платье, как обычно, первой принесла новость. Она подошла к Уэддерберну и мисс Хейсман, когда те обсуждали представление «Мейстерзингеров»[118].
– Вы уже слышали? – спросила она.
– О чем?
– О жульничестве на экзамене.
– Жульничестве? – переспросил Уэддерберн, внезапно покраснев. – Каком именно?
– Тот препарат…
– Сдвинут? Не может быть!
– И тем не менее. Срез, который нам запретили трогать…
– Вздор! – воскликнул Уэддерберн. – Как бы не так! И как они это обнаружили? И кого подозревают?
– Мистера Хилла.
– Хилла?
– Мистера Хилла.
– Нет… неужто нашего непорочного Хилла? – продолжал Уэддерберн, приободрившись.
– Я в это не верю, – сказала мисс Хейсман. – Как они узнали?
– И я не верила, – ответила девушка в очках. – Но теперь я знаю это наверняка. Мистер Хилл сам пришел к профессору Биндону и признался.
– Подумать только! – покачал головой Уэддерберн. – Уж кто-кто, а Хилл!.. Впрочем, я никогда особо не доверял этим филантропам по убеждению…
– Вы совершенно уверены? – срывающимся голосом перебила его мисс Хейсман.
– Совершенно. Ужасно, не правда ли? Но, с другой стороны, а чего вы ожидали от сына сапожника?
И тут мисс Хейсман удивила девушку в очках.
– Не важно. Я все равно в это не поверю, – заявила она, и ее смуглое лицо зарделось. – Не поверю до тех пор, пока он сам мне это не скажет – с глазу на глаз. Да и тогда вряд ли поверю. – И, резко повернувшись спиной к девушке в очках, она направилась к своему месту.
– И все же это правда, – сказала девушка в очках, с улыбкой глядя на Уэддерберна.
Но Уэддерберн ничего ей не ответил. Воистину, она была из тех людей, кому, похоже, на роду написано не получать ответов на свои реплики.
1896
История покойного мистера Элвешема
Я записываю эту историю не в расчете на то, что в нее поверят, а чтобы подсказать следующей жертве способ спасения – если оно возможно. Как знать, вдруг кто-нибудь сумеет извлечь для себя пользу из моего несчастья. Мое же собственное положение безнадежно – я это ясно понимаю и до некоторой степени приготовился принять свою участь.
Зовут меня Эдвард Джордж Иден. Я родился в Трентеме[119], в Стаффордшире, где мой отец занимался садоводством. В трехлетнем возрасте я потерял мать, в пятилетнем – отца, и тогда меня усыновил Джордж Иден, мой дядя. Он был человек одинокий, самоучка, и его хорошо знали в Бирмингеме как способного журналиста; он дал мне изрядное образование, воодушевил мечтой преуспеть в обществе и незадолго до кончины, случившейся четыре года назад, завещал мне все свои средства, которые после уплаты положенных сборов составили около пятисот фунтов. Я был в ту пору восемнадцатилетним юнцом. Отписывая мне деньги, дядя советовал потратить их на завершение образования. Я уже избрал для себя профессию врача и вскоре благодаря посмертной щедрости родственника и собственной победе в конкурсе на стипендию стал студентом медицинского факультета Университетского колледжа Лондона[120]. Жил я в то время на верхнем этаже дома номер 11-а по Юниверсити-стрит, в бедно обставленной и продуваемой насквозь комнатушке, окно которой выходило на задний двор магазина Шулбреда[121]. Эта комната служила мне и гостиной, и кабинетом, и спальней – я берёг каждый шиллинг и старался избегать ненужных трат.
Я собирался отнести прохудившиеся ботинки в мастерскую на Тоттенем-Корт-роуд и тут-то впервые повстречал того желтолицего старичка, с которым ныне так неразрывно сплелась моя жизнь. Он стоял на краю тротуара и с нерешительным видом всматривался в номер на двери, как раз когда я ее открыл. Тускло-серые, с краснотой под веками глаза старичка уставились на меня, и его нерешительность тотчас сменилась дружелюбным выражением лица, покрывшегося при этом сеточкой морщинок.
– Вы появились вовремя, – сказал он. – Я забыл номер вашего дома. Здравствуйте, мистер Иден!
Меня несколько удивили непринужденность и осведомленность, сквозившие в его обращении: прежде мне ни разу не доводилось сталкиваться с этим человеком. Кроме того, я ощутил легкую досаду оттого, что меня застали с ботинками под мышкой. От него не укрылось, что я не слишком расположен общаться.
– Гадаете, кто я, черт побери, такой, не так ли? Ваш друг, будьте покойны. Я видел вас раньше, хотя вы не видели меня. Где бы мы могли побеседовать?
Я заколебался. Мне не хотелось, чтобы незнакомый человек видел мою убогую комнатушку наверху.
– Может быть, пройдемся по улице? – предложил я. – К сожалению, я не могу… – Я жестом пояснил, чтó имею в виду.
– Годится, – сказал старичок и огляделся по сторонам. – Куда же именно?
Я поставил ботинки за входную дверь.
– Послушайте, – внезапно произнес он, – мое дело того не стоит. Давайте вместе позавтракаем, мистер Иден. Я стар, очень стар, изъясняюсь с трудом, и голос у меня тонкий, а этот уличный шум…