Когда все знаки и акценты были расставлены, викарий выпрямил спину, поднялся из-за стола и открыл входную дверь – посмотреть, какая погода на дворе. В ярком пятне света от распахнутой настежь двери он заметил в воздухе хлопья снега и хотел тут же сообщить об этом своему помощнику, но внезапно откуда ни возьмись перед его взором возник мистер Маршалл: тот стоял за калиткой, шатаясь, точно пьяный, и на лице его читалось сильнейшее возбуждение, словно он не находил слов высказать все, что у него накипело. Обретя наконец дар речи, он разразился потоком отборной и ничем не спровоцированной брани, употребляя такие гнусные и обидные выражения по адресу опешившего мистера Бервоша, что мне стоило большого труда убедить последнего во благо науки воспроизвести их для отчета.
Помощник викария узнал о появлении мистера Маршалла, когда услышал его злобную тираду. Он вскочил на ноги и из-за плеча своего начальника отчетливо разглядел мистера Маршалла. В следующее мгновение сквернослов пошатнулся и исчез в ночи так же внезапно, как и возник. Порыв ветра закружил хлопья снега, и дверь позади мистера Бервоша с лязгом захлопнулась. Мистер Бервош остался снаружи, а его помощник внутри.
В своем отчете Обществу психических исследований мистер Бервош привлек особое внимание к факту захлопнувшейся двери, усмотрев в нем доказательство квазиматериальной природы фантазмов: как иначе, вполне резонно замечает он, можно интерпретировать то обстоятельство, что исчезновение призрака повлекло за собой порыв ветра? Впрочем, вопрос этот прямо к делу не относится. Едва оправившись от изумления, мистер Бервош пошел к калитке, полагая, что Маршалл упал и лежит на земле, однако на тропе не было ни души – ни у калитки, ни выше по склону, ни ниже.
Вот, в сущности, и вся история с призраком, и сама по себе она, конечно, малоинтересна. Как я не преминул тогда же заметить, возможно, Маршалл, пребывая в нетрезвом состоянии, действительно проходил мимо, а его внезапное и якобы таинственное исчезновение объясняется просто тем, что он поскользнулся на обледенелой тропе. К тому же дверь захлопнулась, и все погрузилось во тьму, усилив эффект неожиданности. Тропа спускается вниз так круто, что путник, оступившись, легко может съехать по склону донизу в те считаные секунды, которые понадобились мистеру Бервошу, чтобы вновь открыть дверь. Надо сказать, мистер Бервош сам поначалу пришел к такому же выводу, и любой человек в здравом рассудке, полагаю, последовал бы его примеру.
Мистер Вендовер, конечно же, его в этом поддержал. Однако вследствие малообъяснимого сомнения, закравшегося в душу викария, преподобный Бервош при первой возможности призвал Маршалла – человека обыкновенно трезвого и добропорядочного – к ответу за непростительные оскорбления, которые тот позволил себе минувшей ночью. Викарий поступил бы так во всяком подобном случае, даже не имея и тени подозрения, что происшествие выходит за рамки обычных явлений, хотя, вероятно, не столь поспешно.
Возможность выразить свое неудовольствие представилась ему в Рождество, во второй половине дня. Чету Маршалл он застал за чашкой крепкого чая, и одно это в силу простой житейской логики наводило на мысль, что у мистера Маршалла с похмелья болит голова и потому он не в состоянии воздать должное пусть незатейливому, но наверняка тяжелому для печени рождественскому столу. Да Маршалл и сам с готовностью покаялся, что накануне выпил лишнего.
Однако, когда мистер Бервош принялся довольно темпераментно укорять его в богохульстве и сквернословии, Маршалл возмутился. Тут-то и вышла на свет необычайная сторона происшедшего. У Маршалла имелось неопровержимое алиби – прочное, как веревка для виселицы, – что в сочельник он и близко не подходил к домику викария; что вся история с его участием не имеет отношения к реальным обстоятельствам; что на деле примерно в половине двенадцатого ночи, то есть за полчаса до явления призрака, добросердечные соседи подобрали напившегося до потери сознания Маршалла в паре сотен ярдов от «Семи шипов», на руках отнесли домой – одолев добрых полторы мили, – а там бросили в кухне, словно куль, и было это в то самое время, когда его не менее пьяный двойник поносил викария чуть ли не в миле от дома Маршаллов.
Я проверил, как мне казалось, каждое звено в цепочке его алиби и ни в одном не нашел изъяна. Миссис Маршалл поведала мне, что накануне «умаялась» и легла спать пораньше, но в половине одиннадцатого мужа все еще не было, и на душе у нее стало неспокойно. Наконец, услыхав снаружи громкие голоса, она вылезла из теплой постели и подошла к окну. По ее словам, некто Тед Аппс, два брата по фамилии Дурган – один кузнец, другой часовщик – и еще мистер Хетерингтон, пекарь, вразвалку брели по дороге и горланили песни. С мистером Аппсом она была знакома. Отворив окно, она окликнула его и спросила, не видал ли он Маршалла.
Гуляки остановились и стали совещаться между собой. Все они твердо помнили, что Маршалл был с ними в «Семи шипах», и, если бы не ее вопрос, пожалуй, не заметили бы, что товарища уже нет среди них. В порыве сострадания к ее женской тревоге, преисполнившись благородного чувства взаимовыручки, которое все еще, слава богу, оживает в английской деревне рождественской порой, они вызвались вернуться за ним.
– Будет сделано, мисс-с Маршалл! – один за другим заверили ее они и повернули назад по длинной извилистой дороге к «Семи шипам», радуя святую ночь своей разноголосицей, в которой лейтмотивом звучало имя Маршалла. Как водится, по случаю праздника все были навеселе и продвигались, надо думать, нестройно, то растягиваясь вдоль дороги, то снова сбиваясь в кучу и попеременно выкликая Маршалла. Тем не менее они отлично запомнили подробности своей поисковой партии.
Опросив всех четверых, я скрупулезно восстановил ход событий. Картина складывалась предельно ясная.
– Всего в сотне ярдов от «Семи шипов» нашли его, – сообщил Дурган-кузнец. – Глядь: лежит, болезный, головой уткнулся в трухлявый забор, только ноги торчат… в белых портках… – (У мистера Маршалла была маленькая слабость: в любое время года носить необычайно светлые вельветовые брюки.) —…растопырились, как ножницы… Лежит, значит, без чувств. Пришлось всю дорогу тащить его на себе, ей-ей! Сам-то не то что стоять, «мама» сказать не мог.
Остальные слово в слово подтвердили его показания. Речь Маршалла была невразумительной и больше напоминала мычание. Даже если допустить, что он совершил невероятное и поднялся в гору к домику викария, придется также допустить, что за первым чудом последовало второе, ибо он очевидно не сумел бы внятно вымолвить никакое проклятие. В этом все свидетели были единодушны. И я со своей стороны полагаю, что его возвращение домой – по ночной дороге на плечах нетвердо ступавших товарищей – служит ярким доказательством его полнейшего бесчувствия.
– И вы ни разу его не уронили? – спросил я старшего из Дурганов.
– Как не уронить! – весело подтвердил Дурган. – Роняли, и не раз. Замучились его поднимать, ей-богу!.. – И он посвятил меня в любопытные подробности этого путешествия, как они ему запомнились.
Поскольку мистер Маршалл не держался на ногах, миссис Маршалл пришлось сойти вниз и отворить дверь, чтобы доброхоты внесли мужа в дом. Однако приличия не позволяли ей предстать перед мужчинами неодетой, и она запретила им переступать порог, пока не скроется наверху. Когда они наконец вошли, она протянула руку со свечой через балюстраду и сверху давала им указания – куда отнести и где оставить поклажу. Мистер Аппс, пребывая в приподнятом настроении, потребовал у хозяйки налить всем по рюмочке, но приятели, будучи потрезвее, его урезонили, и дружная компания удалилась, после чего миссис Маршалл снова спустилась по лестнице и заперла входную дверь. Судя по всему, через некоторое время мистер Аппс вернулся и начал барабанить в дверь, вновь требуя выпивки. Миссис Маршалл показала, что он докучал ей таким образом еще дважды или трижды и только потом угомонился и больше не приходил.
В своем рассказе она неспроста упирала на бесцеремонное поведение мистера Аппса, увязывая его с неприятной пропажей рождественских сосисок и сладких пирожков (на чем я вскоре остановлюсь подробнее). Мистер Маршалл напивался лишь изредка, а миссис Маршалл была дама тонная, вульгарности не терпела и пьяных, по женскому обыкновению, страшилась пуще огня, поэтому она наведалась в кухню, когда уже рассвело. Ее супруг еще не проспался и лежал в хмельном забытьи на коврике у очага, в лужице талой воды. И здесь нам пора подвести черту под совокупными алиби в деле мистера Маршалла – алиби несомненно убедительными. Полагаю, читатель не может с этим не согласиться.
Итак, налицо вопиющее противоречие между двумя равно правдоподобными историями. С одной стороны, два клирика, один из которых к тому же скептик и более того – язвительный критик «духоискателей», свидетельствуют, что в ночь под Рождество Маршалл был в одном месте; с другой стороны, четверо бесспорно заслуживающих доверия односельчан и собственная жена Маршалла не менее решительно утверждают, что он находился в совершенно ином месте. Я тщательно просеял и взвесил каждый обрывок показаний очевидцев и не нашел способа примирить обе версии иначе, как приняв точку зрения мистера Бервоша и поддержав его веру в доппельгангеров. О чем я и доложил ученому обществу. Все расследование заняло у меня семь дней, не считая дня приезда и дня отъезда.
Единственной возможной альтернативой такой точке зрения могло бы служить доказательство того, что викарий с помощником, несмотря на пылкие заверения мистера Бервоша, видели вовсе не Маршалла. Добрых три дня я потратил на поиски подходящего кандидата на роль лже-Маршалла – местного жителя, которого при беглом взгляде можно было бы с ним спутать, – но такового мне обнаружить не удалось. У Маршалла приметная внешность: замечательно длинный нос, румянец на щеках и большой рот. Да и одевался он своеобразно. С учетом того, что свет из домика викария падал прямо на лицо странного гостя, обознаться было бы мудрено. Словом, эта гипотеза никуда не годилась. Все указывало на таинственного двойника. Я искренне считал, что в двойничестве кроется наиболее вероятная разгадка сассексвиллского происшествия. За всю мою карьеру исследователя психических феноменов еще не было случая, чтобы оккультное явление получало столь обоснованное и неоспоримое доказательство.