Я понимал даже слишком хорошо.
– Собутыльники притащили в дом Фрэнкса, полагая, что это Маршалл…
– …в то время как Маршалл ругался и богохульствовал, возвращаясь домой по тропе через холм.
– И когда Маршалл добрался до дому…
– …миссис Маршалл, свято веря, что муженек спит в кухне, то есть пребывает хоть и в свинском состоянии, однако в полной безопасности, никак не откликнулась на его попытки проникнуть в собственный дом: он мог сколько угодно колотить в дверь и ругаться почем зря – она нарочно обмотала голову тряпьем, чтобы заглушить шум, который, по ее разумению, устроил дебошир Аппс.
– Не повезло Маршаллу, – вздохнул я.
– Еще больше не повезло горе-расследователю, – поддел меня Вендовер и продолжил: – Когда Фрэнкс на рассвете пришел в себя, то подумал, что он в раю, – воистину нет большей отрады для души, чем непорочная совесть пред Богом и людьми![143] – ибо последним его ощущением за миг до полного забытья было предчувствие неминуемой смерти (дешевое пойло в «Семи шипах» разит наповал!), а первым после пробуждения – уверенность, что он таки умер. Представьте: сквозь заиндевевшее окно сочится лунный свет, кругом холодно, просторно и чисто, точь-в точь как должно быть в раю, – по крайней мере, у Фрэнкса сложилось похожее представление о загробном мире. К тому же, пошарив вокруг, он наткнулся на угощение – вот сосиски, а вот и сладкие пирожки!
Старина Фрэнкс, как это свойственно жителям сассекской глубинки, все понимает буквально. «В доме Отца Моего обителей много[144], и мне досталась чертовски удачная, в кои-то веки повезло», – примерно так описал Фрэнкс свои мысли. И только когда он на ощупь добрался до задней двери и открыл ее, чтобы ознакомиться с остальной частью своих новых владений, и за порогом неожиданно обнаружил Маршалла, в его помутневшем рассудке немного прояснилось и он начал смекать, что к чему. Оно и понятно: этот дом он куда лучше знал снаружи, чем изнутри. Дальнейшее вы легко домыслите сами.
– Ну и ну! – вымолвил я, пытаясь отыскать уязвимое место в его версии событий.
Эта новая версия была мне как кость в горле – ведь я успел обнародовать результаты своего расследования и прославился в нашем ученом обществе! Мой собеседник, развалясь в кресле, наблюдал за борьбой противоречивых чувств, отразившейся, вероятно, на моем лице.
– Доппельгангеры! – фыркнул несносный Вендовер.
Я встал. В сердцах схватил его шляпу и запустил ею в спиритические фотографии на противоположной стене. Не исключаю, что при этом я позволил себе пару крепких выражений. Затем швырнул в огонь планшетку и следом принялся за сообщения об опытах с магическим кристаллом, разложенные на письменном столе. Изорвав в клочья одни и скомкав другие, я разом успокоился и отошел от стола. Помощник викария уже держал наготове трубку.
– У вас не найдется спички, друг мой? – спросил он меня как ни в чем не бывало.
Пошарив в карманах, я взял спички с каминной полки и подал ему. После чего уселся в кресло у очага, снял с подставки одну из своих трубок и последовал его примеру.
1897
Каникулы мистера Ледбеттера
Мой друг мистер Ледбеттер – маленький круглолицый человек; природная кротость, которая читается в его лучистых глазах, благодаря толстым стеклам очков взмывает чуть ли не до небес, а низкий голос и размеренно-неторопливая манера говорить вызывают раздражение у раздражительных людей. Продуманная четкость речи и несколько нервозная склонность быть твердым и точным во всех жизненных вопросах, как значительных, так и не очень, выработались у него еще в те годы, когда он подвизался учителем в школе, и сохранились по сию пору, когда он служит викарием. Он убежденный клерикал, шахматист, и иные подозревают, что он втайне увлекается высшей математикой, – но все это скорее похвально, нежели интересно. Он словоохотлив и всегда сообщает собеседнику массу ненужных подробностей. Многие избегают разговоров с ним, считая его (если выражаться без обиняков) «занудой», и даже делают мне своего рода комплимент, удивляясь, чего ради я терплю его общество. Впрочем, не меньше людей дивится тому, что он поддерживает знакомство с таким неотесанным и недостойным субъектом, как я. Похоже, мало кто относится к нашей дружбе беспристрастно. Причина этому проста: никто толком не знает, что нас связывает и какая ниточка дружеских отношений тянется от меня – через Ямайку – в прошлое мистера Ледбеттера.
Насчет этого прошлого он проявляет сдержанность, полную затаенной тревоги. «Даже не представляю, что бы я делал, если бы все вышло наружу, – признается он в подобные моменты и повторяет озабоченным тоном: – Даже не представляю, что бы я делал». Сказать по правде, я сомневаюсь, что он стал бы что-то делать – разве только покраснел бы до самых ушей. Но об этом речь впереди; умолчу я пока и об обстоятельствах нашей первой встречи, поскольку конец рассказа должен следовать за началом, а не предшествовать ему, – таково правило, хотя меня порой и подмывает желание его нарушить. Началась эта история очень давно; в самом деле, прошло уже около двадцати лет с тех пор, как Судьба, провернув ряд хитроумных и удивительных маневров, образно говоря, вверила мистера Ледбеттера моему попечению.
Я жил тогда на Ямайке, а мистер Ледбеттер работал школьным учителем в Англии. Он был лицом духовного звания и уже заметно напоминал себя нынешнего: та же округлая физиономия, те же – или похожие – очки, та же легкая тень удивления на спокойном лице. Правда, когда мы только познакомились, он выглядел взъерошенным, воротник его можно было принять за влажный компресс на шее, и, возможно, именно это и помогло преодолеть естественную пропасть, разделявшую нас, – о чем, повторяю, я расскажу позже.
События, с которых началась эта история, произошли в городке Хизергейт-он-Си и пришлись на период летних каникул мистера Ледбеттера. Он прибыл туда ради отдыха, в котором очень нуждался, с блестящим коричневым чемоданом, украшенным инициалами Ф. У. Л., двумя парами белых фланелевых брюк и в новой, белой с черным соломенной шляпе. Само собой разумеется, он был воодушевлен тем, что вырвался на свободу, – ученики не вызывали у него профессионального энтузиазма. После обеда он разговорился с каким-то болтливым малым, который проживал в том же пансионе, где остановился по совету своей тетушки мистер Ледбеттер. Не считая мистера Ледбеттера, этот субъект был единственным мужчиной во всем доме. Они обсуждали прискорбное отсутствие в современной жизни чудес и приключений, моду на кругосветные путешествия, ничтожность понятия «расстояние», сведенного на нет повсеместным применением пара и электричества, вульгарность рекламы, разлагающее воздействие цивилизации на род человеческий и прочие подобные темы. Собеседник мистера Ледбеттера особенно красноречиво разглагольствовал об упадке мужества в людях, виной чему – привычка ощущать себя в безопасности, и мистер Ледбеттер довольно опрометчиво присоединился к его сетованиям. Упоенный восторгом освобождения от «служебных обязанностей» и, быть может, желая поддержать атмосферу холостяцкой вечеринки, мистер Ледбеттер усерднее, чем следовало бы, налегал на превосходное виски, которого предложил отведать болтливый субъект. Впрочем, он настаивает на том, что все же не напился.
Он просто стал разговорчивее, чем бывает в трезвом виде, и его суждения утратили свойственную им остроту. И после продолжительной беседы о славных былых временах, канувших в Лету, он в одиночестве вышел на улицу залитого лунным светом Хизергейта и побрел по каменистой дороге, которая поднималась между теснившимися с обеих ее сторон виллами.
Предавшись в разгар вечера сетованиям, он и теперь, шагая по безмолвной местности, все еще продолжал сетовать на судьбу, которая обрекла его на прозябание в жалкой роли школьного преподавателя. Какое прозаическое, затхлое, бесцветное существование он влачит! Из года в год – одна и та же безопасная, размеренная жизнь. Откуда тут возьмется мужество? Он с завистью думал об исполненной странствий эпохе Средневековья, такой близкой и такой далекой, о рыцарских приключениях, шпионах, кондотьерах[145] и всевозможных смертельных опасностях. И внезапно его охватило сомнение, странное сомнение, выплывшее из какой-то случайной мысли о пытках и совершенно разрушившее то умонастроение, в котором он пребывал в тот вечер.
Был ли он, мистер Ледбеттер, и впрямь настолько храбрым, как сам предполагал? Будет ли он и впрямь так уж доволен, если с лица земли исчезнут железные дороги, полисмены и безопасность?
Его болтливый собеседник с завистью говорил о преступлениях. «На свете остался лишь один истинный искатель приключений, – рассуждал он. – Это грабитель. Только представьте себе: он в одиночку ведет борьбу против всего цивилизованного мира!» И мистер Ледбеттер вторил его зависти: «Они-то умеют получать удовольствие от жизни! Они едва ли не единственные, кто это умеет. Вообразите, что это за чувство, когда залезаешь в чужой карман!» И он озорно смеялся.
Теперь, наедине с самим собой, мистер Ледбеттер был более откровенен и принялся мысленно сравнивать собственную храбрость с храбростью бывалого преступника. Он твердо вознамерился во что бы то ни стало разрешить для себя этот каверзный вопрос. «Я могу проделать все это, – сказал он себе. – Я ведь мечтаю об этом – просто не даю волю своим преступным наклонностям. Меня сдерживает моя нравственная стойкость». Однако, даже убеждая себя в этом, он продолжал сомневаться.
В какой-то момент мистеру Ледбеттеру случилось проходить мимо большой виллы, стоявшей особняком от прочих. Над скромным, легко одолимым балконом зияло чернотой широко распахнутое окно. В ту минуту мистер Ледбеттер почти не обратил на него внимания, но все же вид этого окна запечатлелся в его памяти. Он вообразил, как, согнувшись, взбирается на балкон и ныряет в таинственную темноту дома. «Ха! Ты не осмелишься», – сказал Дух Сомнения. «Мой долг перед ближними запрещает мне это», – сказало Самоуважение.