Зрелище было поистине необычайное: огромный, апоплексического вида толстяк спускается с потолка на пол.
– Это ваше средство… – проговорил он, – подействовало лучше, чем нужно.
– То есть?
– Потеря веса почти полная.
И тут я, разумеется, понял.
– Клянусь богом, Пайкрафт, – сказал я. – Вам нужно было средство от ожирения. А вы называли это весом. Ну да, вы называли это весом.
Признаться, я был в совершенном восторге. Пайкрафт положительно нравился мне в эту минуту.
– Дайте-ка я вам помогу, – предложил я, взял его за руку и стянул вниз.
Он дрыгал ногами, стараясь найти опору. Он напоминал мне флаг в ветреную погоду.
– Вон тот стол, – показал он мне, – он из целого красного дерева. Очень тяжелый. Если вам удастся засунуть меня под него…
Я так и сделал, и там он покачивался, как привязанный аэростат, а я стоял на коврике у камина и беседовал с ним.
Я закурил сигару.
– Расскажите, что случилось.
– Я принял его.
– Каково на вкус?
– Омерзительно.
Вероятно, они все такие. Взять ли их составные элементы, или все снадобье в целом, или его возможное действие – почти все рецепты моей прабабки кажутся мне по меньшей мере несоблазнительными. Я бы лично…
– Сперва я попробовал один глоток…
– Ну?
– Уже через час я почувствовал себя легче. Я решил принять все снадобье.
– Милейший Пайкрафт!..
– Я зажал нос, – объяснил он, – и становился все легче и легче… и ничего не мог с этим поделать.
Внезапно он дал волю страстям.
– Скажите на милость, ну что я должен теперь делать? – запищал он.
– Одно совершенно очевидно, – сказал я, – это то, чего вы не должны делать. Стоит вам выйти наружу, и вы полетите все выше и выше… – и я сделал соответствующий жест рукой. – Придется посылать Сантос-Дюмона[154], чтобы вернуть вас на землю.
– Может, действие снадобья прекратится?
Я покачал головой.
– На это лучше не рассчитывать.
И тут опять страсти его прорвались наружу, он наподдал ногой близстоявшие стулья и застучал кулаками по полу. Он вел себя, как это и следовало ожидать от такого огромного, тучного эгоиста при подобных затруднительных обстоятельствах, – иначе говоря, очень скверно. Он отзывался обо мне и моей прабабушке без малейших знаков уважения.
– Я не просил вас принимать это лекарство, – заметил я.
И, великодушно игнорируя оскорбления, которыми он меня осыпал, я уселся в кресло и начал беседовать с ним рассудительно и дружески.
Я указал ему, что он сам навлек на себя беду и что в этом даже можно усмотреть некую высшую справедливость. Он слишком много ел. Тут он стал возражать, и некоторое время мы дискутировали на эту тему.
Он становился шумлив и буен, и я отказался от мысли рассматривать случившееся с ним с этой точки зрения.
– Но, кроме того, – продолжал я, – вы погрешили против истины. Вы называли это не ожирением, что было бы справедливо и бесславно, но весом. Вы…
Он прервал меня, заявив, что признает все это. Но как быть теперь?
Я предложил ему приспособиться к новому состоянию. Тут мы подошли к делу практически. Я высказал уверенность, что ему будет нетрудно научиться ходить по потолку на руках…
– Я же не могу спать, – пожаловался он.
Ну, тут затруднений не было. Вполне возможно, пояснил я, прикрепить к потолку пружинный матрас, подвязать к нему тесемками простыню и подушку, а одеяло, вторую простыню и покрывало пристегивать сбоку на пуговицах. Я посоветовал ему довериться экономке, и после некоторых пререканий он согласился и на это. (Было прямо-таки наслаждением смотреть, как впоследствии эта славная леди с самым невозмутимым видом проделывала все эти изумительные переустройства.) Можно принести лесенку из библиотеки и все ставить на верхушку книжного шкафа. Кроме того, нам пришел в голову остроумный способ спускаться по мере надобности вниз: просто надо на верхних полках разложить тома Британской энциклопедии (десятое издание). Стоит только взять под мышку два-три тома, и вот он уже спускается вниз. И мы оба сошлись на том, что понизу, вдоль стен, следует сделать железные поручни, чтоб держаться за них, когда явится необходимость действовать в комнате на низком уровне.
Обсуждая все эти детали, я заметил, что отношусь к делу с неподдельным интересом. Я сам пошел к экономке и раскрыл ей истину. Почти без посторонней помощи я прикрепил к потолку перевернутую кровать. Я провел целых два дня в его квартире. Я очень умел и предприимчив, когда у меня в руках отвертка и клещи, и я сделал множество оригинальных приспособлений для Пайкрафта; переделал проводку, чтоб он мог доставать до звонка, перевернул все лампочки так, чтоб они светили вверх, и тому подобное. Вся процедура занимала меня чрезвычайно, и было приятно думать о Пайкрафте как о большой жирной мухе, которая переползает по потолку и по дверным косякам из комнаты в комнату, и понимать, что он уже никогда, никогда, никогда больше не появится в клубе…
И тут, знаете, моя роковая изобретательность погубила меня. Я сидел у его камина, попивая его виски, а он в своем излюбленном углу над дверью приколачивал к потолку турецкий ковер, как вдруг меня осенила идея.
– Клянусь богом, Пайкрафт, – воскликнул я, – все это совершенно лишнее!
И, не успев еще обдумать все последствия, я выпалил мою идею.
– Нижнее белье из листового свинца, – объявил я.
И непоправимое свершилось.
Пайкрафт принял мой проект почти со слезами. Снова быть как все… ходить по полу.
Я изложил ему весь замысел, прежде чем понял сам, чем мне это грозит.
– Купите листового свинца, понаделайте из него дисков, нашейте их на нижнее белье, сколько потребуется. Сделайте себе башмаки со свинцовыми подошвами, носите портфель, наполненный свинцом, – и все будет в порядке! Вместо того чтоб сидеть тут, как в тюрьме, вы сможете показаться на свет божий; вы сможете путешествовать…
Еще более счастливая мысль пришла мне в голову:
– И вам нечего бояться кораблекрушений. Вам достаточно будет выскользнуть из некоторых ваших свинцовых одеяний, взять в руку необходимый багаж и взлететь на воздух…
Расчувствовавшись, он выронил молоток, который пролетел на волосок от моей головы.
– Клянусь богом, – сказал он. – Ведь я же смогу бывать в клубе!
Меня словно ошпарило.
– Д-да… клянусь богом… – пролепетал я. – Да. Конечно, и в клубе.
Так он и сделал. И делает поныне. Вот он сидит позади меня и, клянусь жизнью, уплетает уже третью порцию пирожков с маслом. И ни одна душа в мире, кроме меня и его экономки, не знает, что фактически он ничего не весит. Что это просто нелепый жевательный аппарат, мыльный пузырь, niente[155], nefas[156], самый легковесный из людей. Вот он сидит и караулит, когда я закончу писать. Затем, если это ему удастся, загородит мне путь, устремится ко мне…
Он опять начнет рассказывать мне обо всем. Что он чувствует, и чего он не чувствует, и как иногда у него возникает надежда, что «это» понемножку проходит. И обязательно ввернет этаким заискивающим, приторным голоском:
– Секрет не выдавать, а? Ведь если кто узнает – какой стыд! Будешь, знаете, выглядеть дураком. Ползает по потолку и тому подобное…
А теперь – как бы улизнуть от Пайкрафта, который занимает исключительно выгодную стратегическую позицию между мной и входной дверью…
1903
Дверь в стене
Лайонел Уоллес рассказал мне о двери в стене месяца три назад в приватной беседе за ужином, и тогда я был под впечатлением, что он сам верит: все так и случилось на самом деле.
Он говорил с такой простодушной убежденностью, что заразил ею и меня, однако на следующее утро, проснувшись у себя на квартире и припомнив вчерашнее, я отнесся к истории совсем иначе. Лишенная обаяния его неспешного проникновенного голоса в приглушенном сиянии настольного абажура, которое выхватывало из таинственного полумрака наш далекий от обыденности уютный мирок со сверкающими бокалами и серебром на белоснежной скатерти, она казалась совершенно невероятной.
– Да это же мистификация! – воскликнул я. – Ловко, ничего не скажешь. Вот уж от кого не ожидал!
После, сидя в постели и прихлебывая утренний чай, я поймал себя на том, что стараюсь объяснить озадачивший меня привкус реальности в неправдоподобных воспоминаниях Уоллеса его попыткой передать… донести… воспроизвести – не могу подобрать точного слова – свои мысли и переживания, о которых по-иному не расскажешь.
Впрочем, теперь в такого рода объяснениях нет нужды. Всякие сомнения отпали, и я верю, как верил, когда слушал Уоллеса, что он искренне стремился открыть мне некую потаенную правду. Видел ли он что-то сам, или ему показалось, обладал неким бесценным даром или стал жертвой собственной фантазии – гадать не берусь. Даже обстоятельства его смерти, окончательно развеявшие мое неверие, не пролили на это свет.
Пускай читатель решает сам!
Не помню уже, что побудило к откровенности столь замкнутого человека, случайное ли мое замечание или упрек. Скорее всего, последнее – в связи с одним крупным общественным движением, когда он, по моему мнению, проявил слабость и не оправдал моих надежд.
Тут у него и вырвалось:
– Не до того мне было… – Он помолчал. – Да, не справился я… совсем о другом думал. Видишь ли, Редмонд, меня преследует нечто странное… нет, не духи или привидения. Оно мучает меня, томит, омрачает жизнь…
Он запнулся в смущении, которое свойственно нам, англичанам, в разговорах о чем-нибудь трогательном, печальном или прекрасном.
– Ты ведь окончил колледж Святого Ательстана? – спросил он, казалось, совсем некстати. – Так вот…
Он снова помолчал, после чего, вначале сбивчиво, а потом все непринужденнее, заговорил о главном секрете своей жизни – навязчивых