воспоминаниях о неземной красоте и блаженстве, от которых сердце полнилось неутолимой тоской, а мирская жизнь казалась скучной и бессмысленной.
Теперь, когда я владею ключом к тайне Уоллеса, мне сдается, что о ней можно было догадаться по его лицу. У меня есть фотография, где удачно схвачена эта полная отрешенность. Помню слова женщины, которая горячо его любила: «Внезапно он теряет всякий интерес к окружающему, забывает, кто перед ним, словно ему ни до чего нет дела».
Однако время от времени интерес к жизни в нем все же пробуждался. Когда Уоллесу удавалось сосредоточиться, он достигал исключительных успехов. В самом деле, его карьера сплошь состояла из блестящих удач. Он давно превзошел меня на голову и достиг такого положения в обществе, о котором я не мог и мечтать.
Ему не исполнилось и сорока, но, говорят, будь он жив, занял бы высокий пост и, скорее всего, вошел бы в состав нового кабинета. В школе он превосходил меня безо всяких усилий, словно иначе и быть не могло. Учились мы почти все годы вместе в колледже Святого Ательстана в Западном Кенсингтоне. Поступали на равных, а окончил он в блеске наград и высоких оценок, значительно меня опередив, притом что и сам я успевал вроде бы неплохо. Тогда же, в школе, я и узнал впервые о той двери в стене, о которой во второй раз услышал от самого Уоллеса всего за месяц до его смерти.
Для него, во всяком случае, она была реальной дверью в мир бессмертных сущностей за реальной стеной – как я теперь совершенно убежден.
Появилась эта дверь в его жизни еще в раннем детстве, когда ему было лет пять или шесть. Помню, как во время своей исповеди он неторопливо и серьезно рассуждал, прикидывая точную дату.
– Там был дикий виноград, – говорил он, – весь багряный в янтарном солнечном свете, такой яркий на фоне белой стены. Я заметил его невзначай, сейчас уже не помню толком этот момент… А еще листья конского каштана перед зеленой дверью на чистом тротуаре – с желтыми и зелеными пятнами, но не бурые и не грязные, должно быть совсем недавно опавшие. Выходит, дело было в октябре… Я каждый год их высматриваю, так что знаю точно. Если все так, было мне тогда пять лет и четыре месяца…
По словам Уоллеса, он был развит не по годам: начал говорить необычайно рано и вел себя настолько благоразумно и по-взрослому, что пользовался большей свободой, чем многие семилетние и даже восьмилетние. Мать его умерла, когда ему было два года, и ребенок рос под присмотром не слишком строгой и бдительной гувернантки. Суровый и вечно занятой отец-юрист уделял сыну мало внимания, но возлагал на него большие надежды. Наверное, при всей одаренности мальчика жизнь казалась ему скучноватой, и вот однажды он отправился бродить по городу.
Как вышло, что взрослые упустили ребенка из виду, и по каким улицам Западного Кенсингтона он шел, с годами безнадежно стерлось из его памяти, но белая стена и зеленая дверь запечатлелись очень ярко.
От тех далеких дней осталось также воспоминание о странной притягательности той незнакомой двери, желании отворить ее и войти, которое возникло, едва он ее увидел. В то же время он был твердо убежден в неразумности, а может, и предосудительности такого поступка. И вот самое любопытное: он знал совершенно точно – если память не решила над ним подшутить, – что дверь не заперта и войти в нее можно свободно.
Мне как наяву представляется тот малыш перед таинственной дверью, которая и манит, и отталкивает. Почему, так и осталось непонятным, но он нисколько не сомневался, что отец очень рассердится, если ее открыть.
Уоллес описывал свои колебания чрезвычайно обстоятельно. Вначале он прошел мимо двери, сунул руки в карманы и принялся неумело, по-детски, насвистывать. Когда стена закончилась, потянулся ряд грязноватых захламленных мастерских. Запомнился двор, где валялись в беспорядке керамические трубы, водопроводные краны, листы свинца, рулоны обоев и жестянки с краской. Мальчик стоял, окидывая их рассеянным взглядом, но на самом деле страстно желая вернуться к зеленой двери.
Внезапно его охватило волнение, и, чтобы более не сомневаться, он сорвался с места и бросился назад со всех ног. Решительно толкнул дверь, шагнул вперед и дал ей захлопнуться за спиной. Так, в один миг, он очутился в том саду, что не давал ему покоя всю оставшуюся жизнь.
Уоллес тщательно и с видимым трудом подбирал слова, описывая свои впечатления.
– Сам воздух в саду бодрит и опьяняет, дает чувство легкости и благополучия, а кругом все сияет чистыми, изысканными красками. Едва оказавшись там, испытываешь невероятную радость, какая в нашем обычном мире случается только у молодых и счастливых, да и то изредка. В том саду все прекрасно… – Он помолчал, задумавшись. – Знаешь, – продолжал он с ноткой колебания, с какой рассказывают о неправдоподобном, – там были две большие пантеры – да-да, пятнистые такие! – но я совсем их не испугался. Вдаль тянулась широкая дорожка с мраморными бордюрами и цветниками по бокам, и по ней эти два огромных бархатистых зверя гоняли мяч! Одна пантера с любопытством подняла голову, подошла и с мурлыканьем потерлась своим мягким круглым ухом о мою протянутую ладошку. Говорю тебе, я стоял в волшебном саду! Простирался он далеко во все стороны, а на горизонте виднелись холмы. Бог знает куда подевался Западный Кенсингтон. Не знаю почему, но я чувствовал себя так, будто вернулся домой после долгой разлуки.
Как только зеленая дверь закрылась за мной, мгновенно забылись и улица с экипажами и торговыми повозками, усыпанная опавшими листьями, и наказы взрослых, и детские страхи, и сомнения, и осторожность – вся знакомая мне повседневная жизнь. Меня переполняли восторг и радостное ожидание чуда – ведь это и правда был совсем иной мир, теплее и лучше, чем прежний, озаренный непривычно мягким и ласковым светом. Чистая, ясная радость пронизывала воздух, а в небесной синеве плыли невесомые солнечные облака. Дорожка с буйными зарослями цветов по бокам так и манила вдаль. Я бесстрашно гладил пушистый мех пантер, играл с ними, чесал их за ушком, и звери, казалось, тоже радовались моему возвращению. Это ощущение родного дома было очень сильным, и, когда впереди появилась высокая красивая девушка, окликнула меня, подошла, с улыбкой приветствовала меня, подняла, расцеловала и затем повела за руку, я не испытал ни малейшего удивления, а лишь счастливую уверенность, что поступил верно и наконец вспоминаю о том главном и прекрасном, что так долго почему-то упускал из виду. За стройными побегами дельфиниума показались широкие ступени, и мы поднялись по ним на просторную аллею в тени старых величественных деревьев. Меж красноватых потрескавшихся стволов виднелись мраморные скамьи и статуи, а рядом порхали белые голуби, совсем ручные…
Пока мы шли по аллее, незнакомка ласково смотрела на меня – я хорошо помню ее милое лицо с тонко очерченным подбородком и тихий нежный голос, – задавала вопросы и рассказывала что-то приятное, вот только что именно, так и не удержалось в памяти… С дерева спустилась обезьянка-капуцин, очень чистенькая, с красновато-бурой шерсткой и добрыми карими глазами, побежала рядом, глядя на меня снизу вверх и улыбаясь во весь рот. Затем вспрыгнула мне на плечо, и так мы шагали дальше в самом лучшем расположении духа.
Уоллес вновь умолк, погрузившись в себя.
– А дальше? – спросил я.
– Я не так уж много запомнил. В тени лавров о чем-то размышлял древний старик, в кронах деревьев перекликались разноцветные попугаи. Широкой тенистой колоннадой мы прошли в чудесный дворец с прохладными фонтанами, пышным убранством и всем, о чем только можно мечтать. Было там и множество людей – одни запомнились смутно, другие яснее, но все прекрасные и добрые. Я сразу ощутил, непонятно как, что все они искренне меня любят и рады видеть, а их приветливые жесты и ласковые взгляды наполняли меня счастьем. Да… – Он ненадолго задумался. – Я нашел там друзей, что было очень важно для меня – я ведь был одиноким ребенком. Мы играли в чудесные игры на зеленой травяной лужайке возле солнечных часов, обрамленных цветами, и полюбили друг друга всей душой… Однако странное дело – самих игр я не помню, тут в моей памяти провал. Позднее, еще в детские годы, я часами, порою в слезах, пытался воскресить те минуты на лужайке, чтобы поиграть в одиночестве у себя в детской, но увы… Осталось лишь ощущение счастья и лица двух самых любимых друзей.
Потом… потом явилась темноволосая женщина со строгим бледным лицом и задумчивым взглядом – хмурая женщина в отливавшей пурпуром мантии и с книгой в руках. Поманила меня за собой и увела на галерею над главным залом. Товарищи по играм не хотели со мной расставаться, они перестали играть и печально смотрели вслед. «Возвращайся! – кричали они. – Возвращайся скорей!» Я поднял глаза на женщину, но она будто не слышала, ее нежное лицо оставалось все таким же строгим и непроницаемым. Она села на скамью, а я остановился рядом, готовясь заглянуть в книгу, которую она положила на колени. Женщина перелистывала страницы, и меня охватило изумление: книга была живая и рассказывала обо мне! Она показывала все, что случилось со мной с самого рождения.
Живая книга, понимаешь? Не просто нарисованные картинки, а настоящая жизнь!
Уоллес поджал губы, испытующе глядя на меня.
– Понимаю, – кивнул я, – продолжай.
– Да-да, самая настоящая, как она есть, – люди, события, все в движении. Там были и моя дорогая матушка, которую я почти не помнил, и отец, как всегда прямой и суровый, слуги, детская и привычные вещи. Парадный вход нашего дома и шумные улицы с вереницами экипажей. Я смотрел, не веря своим глазам. Поднимал на женщину пораженный взгляд, а затем вновь торопливо и жадно листал страницу за страницей… пока не увидел себя перед знакомой зеленой дверью в белой стене и не ощутил опять давешние притяжение и страх.
«Дальше, дальше!» – воскликнул я и хотел перевернуть страницу, но рука строгой хозяйки удержала мою ладошку.
«А дальше?!» – не унимался я, изо всех своих детских сил отталкивая холодные пальцы, и, когда в конце концов она уступила и страница перевернулась, женщина склонилась надо мной безмолвной тенью и поцеловала в лоб.