ало ему время от времени, взбодрившись, лично становиться к операционному столу. Позже я узнал, что для оперируемого это был далеко не самый лучший вариант, но отвратить судьбу в этом случае было просто невозможно.
Присмотревшись к окружающей нас действительности, мы вначале были крайне удивлены одним странным обстоятельством. Почему-то пережившие сложные операции люди, которые буквально на следующий после реанимации день приходили в курилку сделать пару запретных затяжек, вдруг умирали просто на ходу, ну, а те, кому повезло больше, всего лишь приобретали огромные незаживающие язвы. Вскоре оказалось, что в отделении сама по себе гуляет синегнойная палочка, о чём министр узнал совершенно случайно. При своём возрасте и благообразной внешности он обладал очень крутым характером. В результате многие из администрации лишились своих мест, а операции были приостановлены до полной санации помещений. Те же, кому к этому времени не повезло, никогда об этом так и не узнали.
Процедуры мне были назначены буквально на следующий день. Прежде всего, мне сделали так называемую ангиографию, то есть впрыснули в бедренную артерию лошадиную дозу контрастного вещества на основе йода. Этой манипуляцией были достигнуты три сомнительных по качеству результата. Во-первых, была удовлетворена естественная любознательность молодых врачей, пишущих диссертации. Во-вторых, установлено местонахождение точки облитерации в артерии, что и без того было ясно. И, наконец, в-третьих, было полностью перечёркнуто всё то положительное, что с таким трудом удалось достичь в Березниках, поскольку, как я узнал позже из умных книг, это вещество, обжигая стенки сосудов, само по себе вызывало их дополнительный спазм.
Скажу откровенно, такое начало не добавило мне энтузиазма. Последовавшие за этим с интервалом в пятнадцать дней две операции запомнились, прежде всего, своей продолжительностью. Весёлые сестрички привозили меня в операционную рано утром, когда бледный рассвет едва обозначался над столицей нашей Родины, а возрождался я к жизни только под вечер, в то время как холодные январские сумерки уже сгущались за окнами клиники. Из моих собственных вен врачи пытались соорудить шунт – окольный кровоток в месте стеноза артерии. Эти попытки так и не увенчались успехом. Все пальцы на моей ноге постепенно потеряли подвижность и мумифицировались. Передвигаться теперь я мог только с помощью трости. Всё это сопровождалось какой-то просто невероятной, фантастически изощрённой болью, главным отличием которой от обычных сильных болевых ощущений было то, что от неё нельзя было избавиться даже на долю секунды, ни изменив положение ноги, ни прикоснувшись к ней, ни каким-либо иным образом.
Единственным спасением была инъекция коктейля из наркотика, анальгетика и снотворного на ночь, перед сном. Двадцати кубиковый шприц в ласковых руках сестрички я ждал с нетерпением большим, чем ждут истинно верующие христиане нисхождения животворного огня на Пасху в Иерусалиме. А под утро я в очередной раз безуспешно пытался уйти от зубастой акульей пасти.
…Саша Хохлов сломался неделю назад. Его кололи уже трижды на день, приводя постепенно в состояние овоща, причём, довольно опасного овоща. Он мог вскочить ночью, разбудить всех, требуя сосчитать количество мешков каучука на складе, днём плёл какую-то бессвязную чушь, его жена – маленькая хрупкая Вика – тихо плакала, глядя на эти убийственные метаморфозы.
Приехал его шеф, молча посмотрел на Сашу, который с остекленевшим взглядом сидел, покачиваясь на кровати, и пошёл к Графову. Не известно, о чём они говорили, но через несколько дней после этого Хохлова прооперировали. Ампутация была произведена на уровне верхней трети голени, что противоречило существующей инструкции. После операции Саша спал дольше суток, а придя в себя, сказал мне, что родился заново, чего и мне желает, но не уверен, что такая жизнь ему нужна. После этого он замкнулся и почти не разговаривал ни с врачами, ни с коллегами, которые каждый день навещали его, ни с женой, которая уходила домой с глазами полными слёз.
…В начале февраля выписался Коля Уфимцев. Ему сделали очередную операцию. Она прошла успешно, его давление упало до нормы со всеми вытекающими отсюда положительными последствиями. В день выписки за ним приехали две весёлые девушки, быстро собрали его вещи, накрыли импровизированный столик и разлили по стаканам коньяк. Мы выпили за здоровье присутствующих, затем отдельно за моё, поскольку мне оно точно могло понадобиться в неограниченном количестве, ну, а потом уже, как водится за здоровье прекрасных дам. Дамы не возражали и вскоре увели весёлого Колю туда, где бурлила жизнь и было счастье. Я не стал больше пить и побрёл перекурить, а когда вернулся, увидел, что Саша допил едва начатую бутылку коньяка и спит мертвецким сном. Нехорошее предчувствие шевельнулось где-то на задворках моего сознания и исчезло, растворившись в непрекращающейся боли.
В середине февраля приехала жена, с которой мы не виделись долгих четыре месяца. Свеженькая с мороза, красивая и удивительно молодая. Увидев меня, она не смогла скрыть смеси того сложного чувства, которое вызвал у неё мой внешний вид. Преобладающими компонентами были страх и жалость. Я за это время незаметно привык к тому отражению, что по утрам посылало мне равнодушное зеркало во время обязательной утренней процедуры. А вот для человека, знавшего меня ранее, это, похоже, был в определённой степени шок. Мы поговорили о делах моих скорбных, и она, вздохнув, пошла к заведующему отделением.
Их беседа длилась чуть больше получаса. Вернувшись, она не стала скрывать очевидной правды: текущие дела мои были плохи так же, как и перспективы. Профессор сказал, что оперативное вмешательство, к сожалению, не дало ожидаемого эффекта, и если терапия за очередные две-три недели не поможет, то остаётся только ампутация, уровень сложности которой ещё предстоит определить. Впоследствии, независимо от результатов лечения, он рекомендовал жёсткую диету без спиртного, сигарет и кофе, отказ от активного образа жизни посредством смены моей нынешней профессиональной деятельности на какую-нибудь более спокойную работу, вроде часовщика или сапожника. При таком раскладе, по его словам, я мог бы рассчитывать на слабую возможность прожить на этом свете лет до пятидесяти. Старый пенёк запретил бы ещё в сторону женщин смотреть и букет был бы полным: оставалось только повеситься.
Мы провели с женой всего несколько дней, после чего она должна была возвращаться домой, к своим студентам. Вместе с сестрой они зашли ко мне с утра, когда у меня был перерыв между процедурами, в которых, если признаться честно, я уже не усматривал особого смысла. Через окно палаты я видел, как они поймали такси и уехали в сторону вокзала.
Через две недели после этого выписали Сашу Хохлова. За ним приехала целая делегация во главе с Викой. Как водится, все выпили за то, чтобы никто и никогда из присутствующих не попадал в эти стены, затем ещё два стандартных раза, после чего мы обнялись на прощанье, пообещав непременно увидеться в будущем, и весёлая процессия покинула сразу как-то опустевшую палату под номером тринадцать. Высокий Хохлов с непроницаемым лицом шёл посередине, тяжело опираясь на новенькие костыли. У выхода Вика обернулась и с улыбкой послала мне на прощанье воздушный поцелуй. Я помахал ей и вернулся в помещение, зверея от нарастающей боли. На мой звонок пришла сестричка и, увидев выражение моего лица, молча принесла первую внеплановую инъекцию. Постепенно боль ушла, я плюнул на обязательные процедуры и уснул.
Моё одиночество длилось недолго. Вскоре у меня появился сосед, высокий нескладный мужчина лет пятидесяти с остатками волос на голове и чуточку безумным взглядом. Апполинарий Елизарович Свенцицкий, презрев местных врачей, прибыл непосредственно из города Армавира, бережно держа в руках трёхлитровую банку с суточной мочой. Она должна была подтвердить его диагноз, который он сам же себе и поставил. Я не помню точно, что это была за болезнь, но что-то нехорошее, связанное с почками.
Он был ветеринар по специальности и, освоившись, рассказывал странные по меркам того времени вещи. Например, если верить его рассказу, где-то в районе Урала на секретном полигоне взорвалось хранилище радиоактивных отходов. В прессе об этом не было ни слова. Его подняли ночью и сказали, что из воинского резерва он переводится в состав действующей армии и отправляется выполнять секретное задание государственной важности. Самолётом он той же ночью вместе с группой таких же демобилизованных лиц с медицинским образованием вылетел через Москву на восток и к утру уже находился в зоне отчуждения.
Там он пробыл с перерывами пять лет, наблюдая за тем, какое влияние оказывает радиация на живые организмы. По его словам, в первые годы наблюдений им действительно довольно часто попадались изуродованные в результате генетического сбоя лягушки, мыши, птицы и животные покрупнее. Но эти экземпляры были нежизнеспособны. Они быстро вымирали, не оставляя после себя потомства, и после пяти лет отдыха биосфера в целом мало отличалась от той, какой она была до катаклизма. Генетическая основа живых организмов оказалась удивительно устойчивой даже к таким сильным воздействиям, как жёсткое излучение во время ядерного взрыва. Это радовало, и я перестал думать о том, где могли остановиться в моём организме те радиоактивные изотопы, которые только с им понятной целью запускали в мои исколотые вены неугомонные врачи. Господи, как же они меня достали…
Как-то ночью, когда уже было далеко за полночь, я проснулся. Удивительно, но боль как-бы продолжала спать. В горле пересохло, хотелось пить и курить. Я встал, жадно прильнул к бутылке тёплого ситро, затем выудил из тумбочки сильно исхудавшую пачку сигарет, взял трость и побрёл в курилку. Впрочем, курилки, как таковой, не было, была с непонятной целью отгороженная от окна часть коридора в тупике. Там стояла довольно удобная кушетка, да ещё старое продавленное кресло, в котором невозможно было сидеть, и жестяная банка на полу для окурков. Всё это узкое помещение было густо пропитано запахом табака. Я не успел докурить сигарету до половины, как вдруг услышал лёгкие шаги. В прозрачный сумрак задымленного тупичка вошла, кутаясь в халат, девушка.