– Привет, – сказала она хрипловато, – что, тоже не спится?
– Привет, – ответил я, – как видишь, не спится.
Я узнал её. Катя, так звали девушку, появилась в отделении не так давно. Среднего роста стройная брюнетка, с короткой стрижкой и огромными серыми глазами, она выделялась среди больничного народа, как выделяется газель в стаде менее изящных живых существ. Я давно заметил, что чем пропорциональнее сложена женщина, тем более грациозно и естественно она движется. В этом смысле Катя была совершенством. Как-то мы вместе ожидали одну общую процедуру, перебросились парой полупустых фраз, познакомились и разошлись по своим делам так просто, как это бывает только в больнице.
– У тебя найдётся сигарета?
– Держи, – протянул я ей пачку, – ты же, как бы, не куришь?
– Не курила, – ответила она, прикуривая, – год назад бросила, а вот проснулась сейчас и чувствую, что не могу, умру, если не закурю. Хорошо, что ты здесь, а то пришлось бы опуститься до окурка. Я присяду, если ты не против.
– Да, ради Бога, Катя, садись, сделай одолжение.
Она присела, усмехнулась:
– Сделаю, я заметила, ты сложно говоришь.
– Сложно? Не замечал за собой такого недостатка, хотя, на то они и недостатки, чтобы их не замечать. Может, ты и права.
– Да ты не обижайся, это не недостаток, это просто особенность твоей речи, кстати, не такая уж и плохая, если ею не злоупотреблять.
– Спасибо, я буду следить за собой. Что же тебе не спится, Катюша, в такую ненастную ночь?
В Москве неожиданно наступила оттепель. В окно монотонно стучал дождь, слезами стекая по стеклу. Погода, прямо сказать, располагала скорее ко сну, чем к сидению в курилке.
– Не спится, меня уже сегодня будут оперировать, и, ты знаешь, я проснулась от какого-то дурного предчувствия. Чуть сердце не выскочило, села на кровати и чувствую, что ещё немного и заплачу, курить захотелось до смерти. Думаю, схожу ка я посмотрю, может, есть кто с сигаретами. Слава Богу, ты здесь оказался.
– Да уж… А кто оперировать будет, ты знаешь?
– Сам министр вызвался. Как думаешь, это хорошо?
Я медленно выпустил струю дыма, взглянул на девушку. Огромные серые глаза, блестящие в слабых отблесках далёкого фонаря, застыли в ожидании ответа. Я молчал. Она слабо тронула меня рукой:
– Что ты молчишь? Скажи, ты ведь давно здесь: это хорошо, что меня будет оперировать сам министр?
– Катя, – медленно ответил я ей, – откажись от операции, пожалуйся, что плохо себя чувствуешь. Хочешь, я дам тебе таблетки, снижающие давление, они сами отменят операцию, если ты сошлёшься на самочувствие.
Она замерла, затем, волнуясь, жадно затянулась сигаретой:
– Почему ты так говоришь? Ты что-то знаешь?
– Катя, я просто знаю, что у него плохая статистика, вот и всё. Мой тебе совет: откажись от операции.
– Как? Как может быть плохая статистика у такого опытного человека? Что ты говоришь, и потом я уже дала согласие и не могу отказаться.
– Глупая, ты же не в любви ему отказываешь, это вопрос жизни, твоей, между прочим, жизни. Одним словом, ты спросила – я ответил. Думай, никто за тебя не примет такое решение.
Она бросила окурок в жестянку, подтянула ноги к подбородку и замерла, обхватив их руками. Мы молча смотрели сквозь залитое дождём окно на ночь за стеклом. Настроение было грустное, под стать погоде. Вдруг Катя встала с кушетки и подошла вплотную ко мне:
– Пожалуйста, обними меня, мне страшно.
Я, не думая, посадил её на колени и обнял. Девушка замерла у меня на плече, и я понял, что она тихо плачет. Худенькое тело содрогалось в беззвучных рыданиях. Мне было глубоко жаль её, стоящую перед извечным непростым выбором: быть или не быть. Хватит ли ей характера, с учётом уже данного согласия, принять верное решение? Хорошо, если бы хватило…
Я прислонился к стене, так было удобнее держать Катю, и вдохнул слабый запах её горьковатых духов, смешанный с непередаваемыми флюидами молодой женщины. Удивительно, но даже боль моя как-то незаметно отошла на второй план, не в силах устоять перед натиском основного инстинкта. Я осторожно поцеловал её шею, волосы, моя рука ласково прошлась по спине, и остановилась на бедре замершей девушки. Под ладонью была тёплая гладкая кожа. «Не нужно, я второй день не была толком в душе, нет горячей воды» – прошептала она, – «ты целуй меня, пожалуйста». У меня на губах остался солёный вкус её слёз на щеках, от горячих губ на шее перехватило дыхание. Мы молча сидели в прокуренном помещении, лаская друг друга, и не замечали, как летит неумолимое время.
В коридоре раздались шаги и в курилку зашла Зиночка, симпатичная сестричка, которая дежурила этой ночью в отделении.
– Так вот вы где, ребятки, – весело проговорила она, – а я-то думаю, где это наша девушка. Оторвись Катюша от парня, пора делать промедикацию, зайдёшь в сестринскую, я буду ждать. Ты же не забыла, что у тебя сегодня в восемь операция?
– Да, нет, я помню, Зиночка, я скоро подойду к тебе.
Зиночка ушла, а мы продолжали сидеть. Наконец Катя крепко обняла меня, прижавшись на секунду всем телом, и встала:
– Спасибо, что не оставил меня одну этой ночью.
– Что ты, тебе спасибо.
– Мне-то за что?
– За впечатление, ты ещё маленькая и пока этого не поймёшь.
Она улыбнулась:
– Хорошо, я непременно вырасту и постараюсь всё понять. Пока, я пошла готовиться.
– Катя, я ещё раз тебе говорю: подумай хорошо и откажись сегодня от операции.
Она кивнула:
– Хорошо, я подумаю, пока.
Неуловимое, чисто женское движение грациозного тела, и она ушла. Я устроился на кушетке удобнее и закурил. Спать не хотелось, медленно возвращалась уснувшая было под натиском гормонов боль.
К восьми часам меня забрали на процедуры: барокамера, физиотерапия, акупунктура, как здесь называли иглоукалывание. Иголки мне ставила молодая женщина лет тридцати пяти, кандидат медицинских наук. Она оставалась при мне часа полтора, меняя время от времени иглы и места их введения. Основные знания по этой части она получила на стажировке в Монголии, где пробыла три года. Она могла до бесконечности рассказывать о возможностях этой древней восточной науки. По её словам для того, чтобы полностью овладеть всеми премудростями иглоукалывания, нужно было учиться девять лет. Она постигла лишь самые азы её, но при этом считалась одним из наиболее квалифицированных специалистов в Москве.
Возвращался к себе в палату я уже после двенадцати. Процедуры разбередили боль с такой силой, что, казалось, ещё немного, и я потеряю сознание. Нажав на кнопку звонка, я вызвал Зиночку. Она по обыкновению зашла в палату буквально через минуту.
– Зиночка, – попросил я её, – сделай, пожалуйста, что-нибудь без наркотиков.
Она безучастно кивнула головой, и тут я заметил её припухшие глаза.
– Что-то случилось, Зина?
Она снова кивнула.
– Катя? – не веря, спросил я, – что с ней?
– Да, Катя… Она не вышла из наркоза, бедная девочка, – прошептала она, вытирая слёзы.
«Вот и не верь после этого в предчувствия», – подумалось мне, – «Катя, Катя, ведь говорил же ей: откажись от операции». Не хватило духу у девочки сказать «нет» заслуженному человеку, вот тебе и результат.
– А что министр?
– Закрылся в кабинете и никого не пускает.
– Толку-то от этого самобичевания… Зиночка, ты добавь, наверное, в коктейль что-нибудь покрепче. Я должен уснуть.
– Хорошо, как скажешь, я сейчас.
Наркотический дурман быстро убил сознание и от проблем этого мира перебросил в сумрачный мир теней.
К середине марта, когда весенняя капель за окном и яркое солнце стали преобладающими компонентами в природе, меня вызвал к себе Графов. Он не стал начинать разговор издалека, поскольку деликатность не была основной чертой его характера, как, впрочем, и большинства врачей хирургического профиля, которые когда либо встречались на моём пути. Может это и правильно: не до философствования, когда жизнь зависит от того, резать тебя, или не резать. Профессор прямо сказал, что на этом этапе только ампутация может решить мою проблему. На вопрос, каким видится возможный уровень хирургического вмешательства, он, помедлив, ответил, что ампутация должна быть произведена по максимуму.
Я тоже не стал тянуть с ответом и сказал «нет». Тон, которым это было произнесено, заставил его более пристально взглянуть на меня. Он начал долго и нудно объяснять, чем мне может грозить отказ, но меня подробности уже не интересовали. Я понял, что в Москве мне делать больше нечего. Через день, попрощавшись с сестричками, которые собрали мне всё, что смогли в смысле обезболивания, я покинул отделение.
Последующий месяц мне помнится словно в тумане. Я вначале попал домой, где пробыл что-то около двух недель, находясь на пределе между уровнем боли и уровнем человеческих возможностей. Деваться было некуда, и я придумал, наконец, способ не избавиться, но спрятаться от боли. Для этого нужно было всего лишь представить себя полностью здоровым человеком, находящимся как бы в стороне и смотрящим на себя же, сидящего на кровати со своей болью. При этом сознание, способное воспринимать боль, полностью переходило к тому виртуальному двойнику, а собственно боль оставалась в оболочке лишённого сознания человека. Удерживать такую ситуацию было непросто физически, на это уходили силы, которых становилось всё меньше. Но стоило только потерять контроль над собой, как боль тут же старалась превратить тебя в сходящее с ума животное, в аморфное существо, истекающее слезами и соплями.
Через две-три неделю я переехал к родителям жены в небольшой городок под Львовом, пока решался вопрос моей госпитализации в госпитале Прикарпатского военного округа. По слухам, там был хороший специалист моего профиля. Время, проведенное у родственников, слилось в один непрерывный поток сменяющих друг друга минут, часов, суток. Хорошо запомнилась только медицинская сестра, приходившая делать мне инъекции. Готовя очередной шприц, она в деталях, смакуя подробности, рассказывала, как именно после этого укола умирал в судорогах очередной её клиент. Мне очень хотелось послать её куда подальше, но мешали остатки воспитания. Впрочем, не бывает худа без добра, и я научился сам делать себе инъекции. Это оказалось совсем несложно и гораздо спокойнее.