Полковник Караповский, заведующий отделением нейрохирургии в госпитале, куда я наконец-то попал, внешне напоминал увеличенного как минимум вдвое Айболита из детских книжек. Облитерирующие заболевания являлись предметом его научных увлечений, по сути, хобби. Потом уже я не мог припомнить случая, чтобы он повышал голос. В его присутствии успокаивались даже безнадёжно нервные больные.
Увидев меня, он спокойно поинтересовался, с какой целью к нему привезли человека, который больше подпадает под предмет интересов патологоанатома. Услышав это, я напряг остатки силы воли и внятно объяснил, что оболочка, которую он видит, не более, чем фантом, совершенно не отражающий богатого внутреннего содержания его будущего пациента. Михаил Иванович, так звали полковника медицинской службы, мягко улыбнулся и распорядился, чтобы меня определили в палату. Так начался заключительный этап моей больничной эпопеи.
Михаил Иванович, у которого был свой взгляд на природу такого рода заболеваний, начал с того, что в течение двух недель методично приводил меня во вменяемое состояние. Для этого он, прежде всего, стабилизировал тот губительный процесс, что развивался в моей ноге. По сути, это была такая же процедура, что в самом начале делала мне Капитолина Павловна. В бедренную артерию он вводил особый коктейль собственного состава. В Березниках такое введение осуществлялось с помощью толстенной иглы с мандреном, конструкция которой, как мне показалось, пришла в медицину непосредственно из застенков святой инквизиции. Это ограничивало число инъекций. Здесь же это был обычный двадцати кубиковый шприц с тонкой длинной иглой, с помощью которой эту процедуру можно было делать многократно. Ко мне вскоре вернулся аппетит, я прибавил в весе и, естественно, стал лучше выглядеть. Михаил Иванович, убедившись, что перед ним всё ещё живой человек, в два приёма произвёл щадящую ампутацию, сохранив мне коленный сустав и вместе с ним перспективу чего-то добиться в этом мире.
Вернувшись в палату, я первые дни спал, просыпался для того, чтобы поесть, и снова спал. Не было больше изматывающей боли, не было связанной с ней бессонницы, не было отупляющих сознание наркотиков. Всё это в совокупности можно было считать счастьем, если бы не новые проблемы. Но они как-бы ещё не наступили в полном объёме. Об этом просто не думалось. Одно было жаль: в своём сне я так и не доплыл до вожделенного берега.
Однажды я проснулся и понял, что наконец-то выспался. Было чуть за полночь. Моя кровать стояла в углу около распахнутого окна, за которым подходил к концу май – лучший месяц в этих местах. Я оперся локтями на подоконник и выглянул на улицу. С высоты третьего этажа была видна слабо освещённая фонарями старинная улочка, пахло акацией и чем-то неуловимо летним. Сзади раздался лёгкий шум и рядом со мной образовался Миша, мой сосед по палате, кровать которого стояла рядом.
Миша, казах по национальности, был родом из Алматы, имя имел соответствующей сложности, которое солдаты быстро трансформировали в русский его аналог, что его вполне устроило. В госпиталь он попал из расположенной неподалёку воинской части в связи с какими-то незначительными проблемами со здоровьем. Но поскольку Миша умел делать своими руками много полезных вещей, то Михаил Иванович оставил его в отделении, где постоянно возникали какие-то хозяйственные проблемы. У себя дома Миша, судя по его повадкам, был крутым парнем, да и задатки у него явно были лидерские. Я видел, какой холодный огонь в случае необходимости мог полыхнуть в его черных раскосых глазах. В своей солдатской среде совершенно незаметно для окружающих он приобрёл жёсткий и незыблемый авторитет.
Ко мне он как-то сразу проникся расположением и всячески оберегал от непрошенного вмешательства со стороны собратьев по несчастью, нашедших временный приют в нашей большой восьмиместной палате.
– Ты как? – спросил он, – похоже, выспался?
– Да, – коротко ответил я, – кажется, я выспался. Слушай, Миша, а ведь за окном-то практически лето.
– Да, там хорошо. Слушай, выпить хочешь? Есть полбутылки водки.
Я бросил взгляд на свою тумбочку. Там, накрытый салфеткой, стоял мой нетронутый ужин и тонкий стакан с прозрачной жидкостью. Днём к обеду лежачим больным давали касторку, но я знал, что в моём стакане, в отличие от прочих, был неразличимый с виду шестидесяти процентный медицинский спирт, который мне приносила Галина Ивановна – строгая старшая сестра нашего отделения. У нас с ней были свои неуставные отношения.
– А давай-ка, брат Миша, действительно выпьем, я тоже, кстати, не пустой. Что-то действительно душа просит праздника.
Миша быстро нарезал остатки колбасы, мы соорудили на подоконнике импровизированный стол и взяли в руки стаканы.
– Давай, чтоб все мы были здоровы.
Мы чокнулись и выпили в один приём, чтобы не мучиться. Спирт пошёл хорошо, огнём разлился по венам, лёгким дурманом ударил в голову. Мы закусили остатками моего ужина и колбасой, убрали пустые тарелки.
– Покурим? – спросил Миша.
Возражений не последовало. Он достал из тумбочки пачку «Беломорканала». Мы уселись на подоконнике и закурили. Табачный дым был каким-то необыкновенно лёгким. Тишину за окном подчёркивало ненавязчивая трель одинокого сверчка. Говорить не хотелось. Вдруг где-то вне поля нашего зрения раздалось негромкое пение. Из-за поворота, обняв друг друга за плечи, медленно вышли трое мужчин. Они пели грузинскую песню, пели в три голоса, так, как поют на их далёкой родине. Очарование ночи, летнего тепла и мужского пения были непередаваемы. От всего этого сладко кружилась голова.
– Миша, не пойму от чего, но похоже я поплыл, – произнёс я в целом ничего не значащую фразу, но мне она показалась смешной, и я поймал себя на том, что с трудом удерживаюсь от какой-то глупой смешинки.
– Брат, я рад, что тебе понравилось, – глубокомысленно ответил тот, – это мне из дома подогнали свежий планчик. Я и забил нам пару папирос на пробу. Ты вдыхай глубже, сильнее зацепит.
Я всё понял. Миша часто рассказывал о зарослях конопли у себя на родине и о чудодейственных качествах этого растения. Мне никогда не приходилось пробовать это зелье, видимо, поэтому я так быстро и попал под его наркотическое влияние.
– Предупреждать надо, Миша, что-то у меня голова идёт кругом. Пожалуй, я лягу, извини, брат.
Я упал на кровать, ощущая необыкновенную лёгкость в ставшем вдруг невесомым теле. В сознании медленно проплывали картины моей недавней жизни, угасали звуки и запахи, а затем я крепко уснул. Это уже не был искусственный сон, вызванный наркотическим коктейлем, это был сон здорового человека, у которого большая часть проблем осталась позади.
Я не знал ещё, что непростой процесс моей реабилитации займёт долгие три года, что я вернусь к своей работе и практически полностью адаптируюсь к изменившимся жизненным условиям. И, конечно же, я даже предположить не мог тогда о том, что пройдёт очень много времени, того самого времени, которое якобы всё лечит, но на самом донышке души навсегда сохранится ощущение некоторой невидимой грани, разделившей мою жизнь на две неравные и неравноценные части: до Эпизода, и после него.
Я с нетерпением жду от Вас весточки, дорогая Матильда, во-первых, о том, что Вы думаете по поводу рассказанного выше, и, во-вторых, мне крайне интересно знать, чем Вы заняты сейчас и где собираетесь провести летние месяцы.
Днепропетровск, 24 декабря 2011 года
5. Немного о любви(Письмо пятое к несравненной Матильде)
Дорогая Матильда! Вы даже не догадываетесь, какие эмоции продолжают переполнять меня по мере того, как в результате нашей переписки я открываю для себя все новые грани Вашей души и Вашего ума. Они сродни тому наслаждению, которое получает умудренный опытом исследователь, шаг за шагом идущий к раскрытию самой сокровенной загадки мироздания. Мне трудно представить, каким должно быть состояние человека, дошедшего до конца такого научного поиска и вдруг осознавшего, что Тайны больше нет. Наверное, для него исчезнет сам смысл существования в этом мире.
В известной степени опираясь на сказанное выше, а также учитывая расстояние, разделяющее нас, и весеннее великолепие курорта за окном, я хотел бы сегодня поговорить с Вами, дорогая моя Матильда, о наиболее сильном чувстве, которое дано испытать человеку на его жизненном пути. Столь сильном, и в тоже время столь интимном, что его изучение требует специальной подготовки, которой я, к сожалению, не обладаю. Это чувство называется, как Вы понимаете, любовь, и я заранее прошу прощения за мой дилетантский подход к этой вечной, и в то же время всегда новой теме нашего разговора.
Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
Не шути с женщиной, ибо шутки эти глупы и неприличны.
Итак, кто же мне скажет, что такое – любовь? Нет, не к маме или родине, разумеется, здесь все ясно, а в зависимости от возраста к той девочке – девушке, женщине – которая изначально, вообще говоря, ничего плохого по отношению к тебе не сделала. Ты даже можешь быть не знаком с ней до какого-то знакового момента, вспышки в сознании, после чего она внезапно становится осью, вокруг которой вращается ставший вдруг второстепенным окружающий мир, а сам ты, того ещё не подозревая, становишься объектом и рабом одного из наиболее ярких и сильных человеческих чувств. Так, что же это такое – любовь к женщине? С моей – мужской – разумеется, точки зрения.
Я серьезно задумался над этой проблемой и, как человек, профессионально занимающийся научным анализом, поднял соответствующие источники информации. В результате проделанной работы, а она, поверьте на слово, была достаточно объемной, стало ясно, во-первых, что эта тема стала актуальной сразу же после изгнания Адама и Евы из Эдемского сада и, во-вторых, что за истекшее после этого события время люди основательно потрудились над изучением анатомии любви, возвели её в ранг религии и даже философии, сделали основной в искусстве, литературе и, как ни странно – и это настораживает – в психоанализе, где особенно преуспели Фрейд и его последователи. При этом отношение мужского населения планеты к феномену любви в зависимости от эпохи менялось и в своём становлении прошло, как мне показалось, три этапа.