В Каторе царила жесткая социальная иерархия, и Рен была обязана встроиться в эту систему, если хотела чего-то добиться в жизни. Учиться ей оставалось всего ничего – год с небольшим, – и, вообще говоря, в прошлом семестре она должна была пройти множество собеседований и на деле показать вербовщикам, почему у нее по всем предметам такие высокие оценки. Но интерес к ней проявляли только малозначительные каторские семейства.
До вчерашнего дня.
Ее куратор оставил записку в холле общежития. У Рен на сегодня назначено собеседование с домом Шиверинов, но до тех пор, пока место не окажется у нее в кармане, она не собиралась рассказывать об этом матери. Ложная надежда согревает сердце только для того, чтобы обжечь его еще более нестерпимым холодом, – и кому это знать, как не Агнес Монро.
– Ничего достойного упоминания.
Мать поставила кружку на стол.
– Да что же это такое. Ты лучшая на курсе.
– Строго говоря, пятая.
– Пятая, – повторила мать. – Среди нескольких сотен. Это притом, что их родственники, в отличие от твоих, оказывают им неограниченную поддержку.
Рен не любила, когда ей напоминали о ее академических достижениях, – хотя в данном случае мать была совершенно права. Самые старые семьи осели в Каторе примерно шесть поколений назад. Ее отец и мать покинули южную часть Дельвеи, когда им было по столько же лет, сколько сейчас Рен. Как и многих других, их привлекли сюда те возможности, которые давал приезжим быстро растущий и развивающийся город. Катор вырос на месте нескольких более ранних поселений и за несколько десятилетий превратился в настоящую столицу торговли и магии. Бывало, отец рассказывал, как они впервые увидели город – с моря, со стороны гавани. «Мы были очень молоды, смутно мечтали о чем-то, но сами не знали о чем», – говорил он. Рен видела, к чему привели их мечтания: к непосильному труду и вечному отсутствию средств к существованию. А как только отец попытался потребовать от этого города чего-то большего, тот уничтожил его.
– Мама, я делаю все, что могу.
– О, моя хорошая, я знаю. Я злюсь не на тебя, а на них. На всю эту несправедливость. Понимаешь, поэтому я и отказалась от магии. Мы обсуждаем это на наших встречах. Это называется невынужденная зависимость. Всякий раз, применяя магию, мы усугубляем свою зависимость от системы, которую они выстроили для нас…
Рен все это уже слышала – и знала, что ей не следует с утра пораньше вовлекаться в дискуссию о «них», потому что и для нее, и для Агнес Монро эта дискуссия всегда заканчивалась только одним: болезненными воспоминаниями о смерти отца Рен. По этой дорожке они сейчас не пойдут. Рен никогда не подвергала сомнению решение матери отказаться от магии и в целом разделяла ее презрение к аристократии города, но старалась смотреть на царящие в Каторе неравенство и несправедливость трезвым аналитическим взглядом, – а мать быстро скатывалась к расхожим теориям заговора элит и ничем не подкрепленным домыслам.
– Я четыре года доказывала всем вокруг, что я кое-чего стою. Мои усилия принесут результат. Беспокоиться не о чем.
Уверенный тон Рен успокаивающе подействовал на мать: напряжение, проявлявшееся в жесткой линии ее плеч, на время ушло, и она отвернулась к столу, чтобы помешать чай. Рен должна была идти. Ей требовался по меньшей мере час, чтобы просмотреть свои записи о доме Шиверинов и их обширных деловых интересах, – но как же ей не хотелось оставлять мать одну этим холодным утром! Она вспомнила, что скоро вернется сюда вместе с Тиммонс на вакацию, и ей стало немного легче.
– Почему ты спала в моей комнате?
Мать подняла взгляд.
– Не знаю. – Мгновение они молча смотрели друг на друга, затем мать нехотя сказала: – Наверное, там меньше ощущается его отсутствие.
В первые несколько лет после его смерти Рен подошла бы к матери и крепко ее обняла. Она прошептала бы те самые слова, какие шептала ей мать в детстве, когда ей снились кошмары: «Темнота не длится вечно». Но они уже десять лет существовали в тени смерти Роланда Монро, а темнота никак не рассеивалась – и Рен понимала, что она никуда не уйдет, если они сами не выйдут на солнце.
Но когда мать отвернулась к своему чаю, Рен все же не выдержала и обняла ее сзади. Рука матери легла ей на запястье и на железный браслет, который она когда-то носила.
– Я Монро, – прошептала Рен слова отца, – а Монро не сдаются.
Мать сжала ее кисть. И Рен ушла, оставив ее допивать чай.
Снаружи город разминал затекшие за ночь члены, готовясь к новому, полному забот дню. Незадолго до того, как она добралась до казенной станции воскового пути, показалось солнце и пригрело ей шею. Прежде чем заправить сорочку в брюки и спрятать в сумку браслет, Рен замедлила шаг и насладилась нежданным теплом. Она сменила простой коричневый вязаный кардиган на более модный клетчатый жакет, затем достала из сумки темно-зеленый галстук и мгновенно – сказывались годы практики – его повязала. Если бы она в таком виде заявилась в Нижний город, все решили бы, что она зазналась, но в Бальмерикской академии необходимо выглядеть именно так, если не хочешь, чтобы тебя сочли белой вороной.
Посмотрев на себя в витрине магазина, Рен развернулась и бросила еще один, последний взгляд наверх, в Небеса. На фоне пустого неба резко выделялись группы величественных зданий и высокие тонкие башни. Отсюда, снизу, яснее всего была видна суть Небес. Иногда, когда она бродила по кампусу, болтала с другими студентами и студентками или сидела на лекции, она начинала ощущать, что Бальмерикская академия и вправду стала ее домом. Да, академия имела это свойство: медленно, но верно накрывать тебя пуховым одеялом мнимого комфорта. Снизу было легче увидеть, кем она является на самом деле, несмотря на четыре года, потраченных на обзаведение полезными связями в студенческой среде и карабканье по тамошней социальной лестнице.
Не имело никакого значения, насколько успешно она училась либо расширяла круг общения, – ни одна мантра, ни одно мысленное упражнение не могли заглушить паники, поднимавшейся в ней всякий раз, когда она осознавала свое истинное положение на Небесах.
Она была мышью.
Бальмерик – ястребом.
3
Чтобы добраться до Небес, соученики Рен со средствами могли нанять фиакр. Настоящие богачи обустраивали в своих многоэтажных особняках личные путевые станции. Несколько семей даже держали виверн. Казенными станциями пользовался почти исключительно простой люд, и сейчас в очереди вместе с Рен стояли посыльные из различных лавок, уборщики, ремонтники и мастеровые – все, кто поднимался в Небеса по рабочей надобности.
Внутри станция воскового пути была поделена на четыре зала. В них обустроили каменные альковы – неширокие, достаточные для того, чтобы там мог удобно поместиться один человек. В каждом алькове на уровне глаз висела картина, изображавшая большой фонтан на главной площади Небес. Этот фонтан, в свою очередь, располагался в двух шагах от парадных ворот Бальмерикской академии.
Для визуального подкрепления. Если тебе не удастся увидеть место мысленным взором, ты не сможешь туда переместиться.
Рен давно знала, что для максимальной безопасности пространственного прыжка нужно иметь при себе физическую частичку того места, куда ты стремишься попасть. На первом курсе она, не вполне доверяя своим силам, собирала травинки с зеленого газона, разбитого перед центральным зданием академии. Лучше перестраховаться, чем сгинуть неведомо где во время перехода и тем самым стать печальным напоминанием о том, что сеть станций воскового пути – это транспортная система повышенной опасности. Но прошло немного времени, и она, приобретя практический опыт в телепортации, перестала бояться ее возможных негативных последствий. Рен уже больше ста раз пользовалась этой станцией.
Под каждой картиной располагался ряд восковых свечей. Все они были уже зажжены – некоторые давно, некоторые совсем недавно. Расстояние, на которое мог переместиться человек, определялось толщиной свечи. Для дальних прыжков свеча должна была гореть два-три часа. Для перемещения на Небеса нужно было всего несколько минут пляски пламени и сосредоточенной медитации.
Служительница станции, в чьи обязанности входила замена сгоревших свечей, в другом конце зала оказывала помощь благообразному старику – а ее объемистый холщовый мешок с запасными свечами лежал на полу у ног Рен. Она оглянулась по сторонам – больше в зале никого не было, – присела словно бы завязать шнурок и спрятала одну из свечей в своей собственной ученической сумке. Некоторые вещи ее стипендией не покрывались, так что приходилось прибегать к ухищрениям.
Рен вступила в альков. На длинном возвышении со свечами лежала обгоревшая спичка. Она поднесла ее к почти догоревшей свече, воспроизводя движение служительницы, которая зажгла ее какое-то время назад. Предпочтительнее было бы зажечь свечу самой, но Рен – как и большинство жителей Катора – знала, что и повтора действия вполне достаточно для активации магической связи.
Затем она посмотрела на картину. Для перехода требовалась визуализация. Она обвела внимательным взглядом сверкающие на солнце водяные струи, идеальный круг каменной кладки фонтана, растущие справа и слева от него зеленые деревья.
Рен больше всего нравилась финальная часть этого магического ритуала. Закрепив в мозгу изображение фонтана, она потянулась к выбранной свече. Некоторые предпочитали, чтобы свеча догорела сама – это был самый надежный способ активации заклятия. Другие, подготовившись к магическому переходу, просто задували свечу. Но Рен гасила ее так же, как это делал ее отец.
Указательным и большим пальцем она прищемила фитиль. Ее пронзила мгновенная боль от ожога, и пламя исчезло. Свеча пустила тонкий вьющийся дымок, но он не успел добраться до ноздрей Рен – ее забрало дотянувшееся до этого мира ничто. Она так и не смогла привыкнуть к внезапному ощущению отсутствия. Во время пространственного прыжка она всегда чувствовала себя такой маленькой – она как будто стояла перед зевом огромной бездонной пещеры.