– Я понимаю, каково вам. Поначалу я и сам представлял собой тяжелый случай сомнений во взаправдашности всего этого. – Но так ли это было? Если вспомнить, Эдди, кажется, просто смирился и принял все, как неизбежное – возможно, из-за слабости, дурноты и раздиравшей его острой потребности в марафете. – Это пройдет.
– Нет, – снова сказала она. – По-моему, произошло одно из двух, и неважно, что именно, но я по-прежнему в Оксфорде, штат Миссисипи. А это все не настоящее.
И она продолжала (будь ее голос громче, или, быть может, если бы Эдди не затягивало в любовный омут, получилась бы чуть ли не нотация. Но в сложившихся обстоятельствах слова Одетты больше напоминали не выговор, а лирические стихи, и Эдди был вынужден постоянно напоминать себе: «Только вот на самом деле все это – чушь собачья, и ты должен убедить ее в этом. Ради нее самой»).
– Возможно, я получила травму головы, – сказала она. – Жители Оксфорд-Тауна печально известны тем, что любят помахать дубинкой или колуном.
Оксфорд-Таун.
Это название вызвало в далеких глубинах сознания Эдди неясный всплеск узнавания. Одетта произнесла его чуть напевно, что по непонятной причине ассоциировалось у него с Генри… с Генри и мокрыми пеленками. Почему? Как? Сейчас это не имело значения.
– Вы пытаетесь объяснить, что по-вашему все это – сон, который снится вам, пока вы лежите в обмороке?
– Или в коме, – откликнулась она. – И не нужно смотреть на меня так, словно вы считаете это абсурдом, поскольку ничего абсурдного тут нет. Вот, взгляните.
Она аккуратно раздвинула волосы повыше левого виска, и Эдди увидел: Одетта зачесывает их набок не просто из любви к такому стилю. Под водопадом волос открылась старая рана, уродливая, покрытая рубцами – не бурыми, а серовато-белыми.
– Кажется, в вашем времени жизнь порядком вас побила, – сказал он.
Одетта нетерпеливо пожала плечами.
– Порядком побила, порядком и обласкала, – сказала она. – Может быть, все уравновешивается. Я показала вам это только потому, что в возрасте пяти лет три недели провела в коме. Тогда я много грезила. О чем, вспомнить не могу, но мама, помнится, говорила, что было понятно: пока я продолжаю болтать, я не умру. А болтала я, похоже, беспрерывно, хотя, рассказывала мама, из дюжины слов и одного было не разобрать. Я помню другое: мои видения были очень яркими.
Одетта примолкла, оглядываясь.
– Такими же, каким кажется это место. И вы, Эдди.
Когда Одетта произнесла его имя, по рукам Эдди побежали колкие мурашки. Да, да, он подхватил любовный недуг. Притом в тяжелой форме.
– И он. – Она вздрогнула. – Он кажется мне здесь самым ярким.
– Так и должно быть. Я хочу сказать, неважно, что вы думаете – мы правда настоящие.
Она одарила Эдди вежливой улыбкой, в которой не было ни капли веры.
– Откуда у вас та штука на голове? – спросил он.
– Какая разница? Я просто хочу подчеркнуть, что случившееся однажды с тем же успехом может произойти снова.
– Нет, просто любопытно.
– В меня угодил кирпич. Это была наша первая поездка на север. Мы приехали в небольшой городок Элизабет – это в штате Нью-Джерси. Приехали в вагоне для «Джима Кроу».
– Это еще что такое?
Одетта наградила его недоверчивым, почти презрительным взглядом.
– Где вы жили до сих пор, Эдди? В бомбоубежище?
– Я из другого времени, – сказал он. – Можно спросить, сколько вам лет, Одетта?
– Достаточно, чтобы участвовать в выборах, и недостаточно, чтобы мной интересовалась служба социального обеспечения.
– Надо понимать, меня поставили на место.
– Впрочем, надеюсь, что мягко, – сказала она и улыбнулась той сияющей, лучезарной улыбкой, от которой руки Эдди покрывались гусиной кожей.
– Мне-то двадцать три, – сказал он, – но я родился в шестьдесят четвертом – в том году, из которого Роланд забрал вас.
– Вздор.
– Нет. Когда он забрал меня, я жил в восемьдесят седьмом.
– Ну хорошо, – секундой позже сказала Одетта, – это, конечно, очень упрочивает ваши доводы в пользу реальности окружающего, Эдди.
– Вагон для «Джима Кроу»… там должны были ездить чернокожие?
– Негры, – поправила она. – Называть негра чернокожим довольно грубо, вам не кажется?
– Примерно к восьмидесятому году вы все станете себя так называть, – сказал Эдди. – Когда я был пацаном, назвать черного парня негром было все равно, что ввязаться в драку. Ну, как черножопым обозвать.
Одетта с минуту неуверенно смотрела на него, потом опять покачала головой.
– Тогда расскажите мне про кирпич.
– Выходила замуж мамина младшая сестра, София, – начала она. – Правда, ма всегда звала ее Сестрица Синька – очень уж та любила синее. Или, как выражалась мама, по крайней мере «воображала, будто любит». Поэтому я всегда, даже до того, как мы познакомились, звала ее Тетей Синькой. Венчание было просто прелесть, а после устроили вечеринку. Я помню все подарки! – Она рассмеялась. – В детстве подарки всегда кажутся такими чудесными, правда, Эдди?
Он улыбнулся.
– Ага, это вы верно подметили. Подарки всегда помнишь, что свои, что чужие.
– В то время мой отец уже начал хорошо зарабатывать, но я знала только, что мы преуспеваем. Так это всегда называла мама. Однажды я рассказала ей, что девочка, с которой я играла, спросила, богатый ли у меня папа. Мать объяснила: если кто-нибудь из моих приятелей когда-нибудь снова задаст мне этот вопрос следует отвечать именно так: мы преуспеваем. Поэтому родители смогли подарить Тете Синьке прекрасный фарфоровый сервиз. Помню…
Голос Одетты дрогнул. Рука поднялась к виску и рассеянно потерла его, словно там зарождалась головная боль.
– Что помните, Одетта?
– Помню, мама подарила ей напамять.
– Что?
– Простите, у меня разболелась голова. От этого язык заплетается. И вообще не пойму, зачем я все это вам рассказываю.
– Вам неприятно?
– Нет. Мне все равно. Я хотела сказать, что мама подарила ей особую тарелочку. Белую, с вьющимся по краю нежным синим узором. – Одетта едва заметно улыбнулась. Эдди подумал, что улыбка не совсем спокойная. Воспоминание о тарелке напамять чем-то тревожило Одетту, и то, что близость, реальность – злободневность – этого воспоминания словно бы затмили ту крайне странную ситуацию, в которой очутилась Одетта, ситуацию, которая заслуживала если не полного, то преимущественного ее внимания, обеспокоило юношу. – Я вижу эту тарелочку так же ясно, как сейчас вижу вас, Эдди. Мать вручила ее Тете Синьке, а та расплакалась и никак не могла перестать. По-моему, похожую тарелочку тетя уже видела, правда, давно, когда они с мамой были маленькими, и, разумеется, их родители не могли позволить себе купить такую вещицу. Ни ей, ни тете в детстве ничего напамять не дарили. После вечеринки Тетя Синька с мужем на медовый месяц отправились в Грейт-Смоукиз. Они поехали поездом.
– В вагоне «Джима Кроу», – сказал он.
– Правильно! В вагоне «Джима Кроу»! Вот где в те дни ездили и ели негры. Вот что мы пытаемся изменить в Оксфорд-Тауне.
Она глядела на Эдди, почти наверняка ожидая настойчивых уверений в том, что она здесь, но Эдди снова попался в паутину собственных воспоминаний: мокрые пеленки и эти два слова. Оксфорд-Таун. Но внезапно пришли другие слова, одна-единственная строчка, и все-таки он сумел вспомнить: ее, повторяя снова и снова, напевал Генри; напевал, пока мать не сказала: будь любезен, замолчи, дай послушать Уолтера Кронкайта.
…Ах, лучше б расследовать дело скорей… Вот какие это были слова. Их монотонно, в нос, напевал Генри. Эдди попытался вспомнить еще что-нибудь, но не сумел. Собственно, удивляться было нечему – тогда ему не могло быть больше трех лет. Ах, лучше б расследовать дело скорей. От этих слов Эдди пробрал озноб.
– Эдди, с вами все в порядке?
– Да. А что?
– Вы задрожали.
Он улыбнулся.
– Ну, значит, по моей могилке гуляет Дональд Дак [внезапно вздрогнув, англичане и американцы говорят: «по моей могиле прошел гусь». Дак (duck), англ. – утка].
Одетта засмеялась.
– Ну, как бы там ни было, свадьбу я, по крайней мере, не испортила. Неприятность произошла, когда мы пешком возвращались на станцию. Мы переночевали у подруги Тети Синьки, а утром отец вызвал такси. Такси приехало почти сразу, но когда шофер увидел, что мы – цветные, то укатил, да так быстро, точно у него полыхала голова и уже занималось мягкое место. Подруга Тети Синьки еще раньше ушла на вокзал с нашим багажом – багажа была уйма, ведь мы собирались провести неделю в Нью-Йорке. Помню, отец сказал, что ждет – не дождется, чтобы увидеть, как засияет моя мордашка, когда в Центральном Парке пробьют часы и зверюшки затанцуют. До станции, сказал он, спокойно можно дойти пешком. Мать мигом согласилась – отличная мысль, тут не больше мили; будет очень приятно размять ноги после того, как мы уже просидели три дня в одном поезде и еще полдня просидим в другом. Отец отозвался – да, к тому же погода великолепная… но, кажется, я и в пять лет понимала – отец в бешенстве, они с мамой боятся вызвать другое такси, поскольку опять может произойти то же самое.
И мы зашагали по улице. Я шла у внутреннего края тротуара (мама опасалась, как бы мне не оказаться слишком близко к потоку машин) и, помнится, гадала, что имел в виду папа – неужели, когда я увижу те часы в Центральном парке, лицо у меня вправду засветится, и не больно ли это будет. Вот тут-то мне на голову и свалился кирпич. На какое-то время все окуталось тьмой. Потом начались сны. Яркие, живые сны.
Одетта улыбнулась.
– Как этот, Эдди.
– Кирпич упал сам или кто-то его сбросил?
– Никого так и не нашли. Полиция (мама рассказала мне об этом намного позднее, мне уже было лет шестнадцать) отыскала место, откуда, по их мнению, взялся этот кирпич – но он оказался не единственным, которого там недоставало, а еще больше было сидящих неплотно, кое-как. Под самым окном пятого этажа в многоквартирном доме. Дом предназначался к сносу, но, конечно, служил пристанищем куче народа. Особенно по ночам.