Попасть в столицу было непросто. Через каждые 15 километров Бориса просили пройти процедуру саморегистрации, а на некоторых пунктах нужно было сдать дополнительный биоматериал. Через сутки, окончательно вымотанный и голодный, Борис всё-таки вошёл в двери столичной Станции номер два по приёму и распределению населения. В зале было пусто, только несколько человек в чёрной одежде, с чёрными рюкзаками и в чёрных масках стояли возле пунктов самонаправления и что-то нажимали на экранах. Несмотря на отсутствие толпы, Бориса распределили только в пятый поток на выход, предварительно выдав средства самомаскировки – чёрную шапку, чёрную маску и чёрные перчатки. Борис сначала хотел запихнуть их поглубже в рюкзак, но, вспомнив, что повторное нарушение правил Комитета по контролю передвижения карается обездвиживанием на неделю, решил не рисковать. В конце концов, он привык к униформе, не так уж она и неудобна.
Навигатор барахлил и никак не хотел показывать дорогу к дому, из-за чего Борису пришлось долго плутать по городу. Каждый раз, когда он сворачивал не туда или пропускал нужную улицу, саморегистраторы предупреждали его о неверном маршруте, угрожая штрафами за нарушение правил передвижения. Воспитание в штабе, а потом и на фронте приучило Бориса к постоянному контролю и беспрекословному выполнению любых приказов, но никогда в жизни это не казалось таким сложным и бессмысленным. Одно дело слушать команды живых людей и совсем другое – подчиняться бездушным машинам, ведущим себя как-то слишком нагло и агрессивно.
В городе, как и ожидалось, было больше войны, чем на фронте. Сцепившиеся друг с другом дома плакали слезающей штукатуркой, на покорёженных разломленным асфальтом дорогах то и дело прогдядывали чёрные рты трещин, поймавшие незатейливый городской мусор. Тишина затаившихся улиц врезалась в уши, свербила, выворачивала наизнанку барабанные перепонки сильнее, чем разрывающиеся на войне снаряды. В городе ломалось всё – приборы, люди, явления – всё было неправильным, необъяснимым, чужим. Время впиталось в рыхлые влажные стены, застряло в незакрытых подвалах и узких подворотнях, запуталось в оборванных проводах, свисавших с ржавых столбов, – и остановилось. И только небо, опасливо выглядывающее из-за железных крыш, подозрительно гладкое и не к месту голубое, напоминало, что в мире ещё остались краски, кроме светло– и темно-серой. Город пах гнилым кирпичом и так и не наступившей весной.
Борис чувствовал какую-то необъяснимую тревогу и хотел поскорее добраться до спасительных стен своей квартиры, но дома, похожие один на другой, обступили его со всех сторон и, кажется, были готовы навсегда запереть его в своих холодных облезлых стенах. В пятый раз пройдя по одной и той же мёртвой улице, заканчивающейся тупиком, Борис остановился и стал отчаянно озираться по сторонам в поисках хоть чего-то, что могло бы помочь ему выбраться из этого кошмара. Кто знает, сколько бы ещё ему пришлось стоять здесь, привлекая внимание мобильных саморегистраторов и патрульных дронов, если бы что-то вдруг не бросилось ему в глаза. Какое-то чувство внезапно поднялось с самого дна полустёртой памяти, и он остановился, пытаясь поймать и хоть немного осмыслить его. Напротив, через дорогу, виделся небольшой холмик, полностью заросший сухой прошлогодней травой и пестревший разноцветным мусором. Это место казалось неожиданно знакомым. Да, это оно! Именно здесь они с кем-то, может быть с дедом, в той, другой, жизни, катались с горки зимой. Кажется, летом отсюда хорошо было видно облака и ласточек, пролетающих в воздухе, можно было почувствовать запах свежей травы и, вдыхая его, ничего не делать, просто сидеть на земле, есть чипсы, купленные в киоске неподалеку, и смотреть веселые картинки на старом телефоне с треснутым экраном.
Борис всеми силами пытался отогнать от себя это воспоминание, но оно упорно лезло ему в голову, как танк, сносящий все на своем пути.
Вот они с кем-то сидят и болтают обо всём на свете, и этот кто-то вдруг спрашивает серьёзно:
– Ты вот, Борька, вырастешь, кем станешь?
– Я, деда, сначала буду учёным, а как мне надоест, стану художником.
– Художником? – дедушка всыкидывает брови в притворном удивлении. – И что же ты будешь рисовать?
– Слона!
– Слона? – опять переспрашивает дед. – С хоботом?
– Конечно! С двумя! Нет, со стоимя хоботами, – хохочет Боря. Дед замечает, что передний борькин зуб уже выпал и оставил на своём месте огромную щель, от которой его улыбка становилась ещё более трогательной и беззащитной.
– С сотней, правильно говорить, с сотней хоботов, – назидательно говорит дед.
– А помнишь, мы зимой здесь с горки катались? – Боре не нравится, когда его поправляют, и он меняет тему разговора. – А мы ещё пойдём?
– А как же, и Настю с собой возьмём.
Боря хмурит лоб.
– Не, Настю не надо, она плачет всё время.
– Ну не надо так не надо. Вдвоём пойдём, как настоящие мужчины.
– А зима скоро?
– Не, Борь, не скоро. Вот сейчас весна закончится, потом лето, осень, а потом уж зима. Ты потерпи немножко. Хочешь, я тебе велосипед куплю? Будешь на нём кататься летом.
– Лучше, деда, слона. Я на слоне кататься буду, – и Боря опять заливается задорным безмятежным смехом. – А помнишь, деда: «А слониха, вся дрожа, так и села на ежа». А медведи там на велосипеде ехали, да? Деда, а почитаешь мне перед сном ещё про Тараканище?
– Борь, давай я тебя научу самому читать?
– Не, читать скучно, я лучше рисовать буду. Вот ты старый вырастешь, забудешь, как мы с тобой с горки катались, а я приду к тебе и нарисую, и ты вспомнишь. И скажешь, я хороший художник, или нет. А снег как нарисовать? Просто белым? Так он же не белый, он… как это…? Пелрамудровый, вот!
– Приходи, Борис. Что бы ни случилось, нарисуй и снег, и слона, и нас с тобой на горке. Обязательно приходи ко мне, обещаешь?
– Нет, дед, я больше никогда к тебе не приду! Я больше никогда не смогу посмотреть в твои мерзкие остекленелые глаза и нет никакой разницы, что ты мне скажешь. Я точно знаю, что стану отличным художником и даже твоя гнилая кровь, текущая сейчас во мне, не сможет остановить меня. Я не просто не приду, я вычеркну тебя из своей жизни, как будто никакого деда у меня и не было никогда.
Борис не помнил, что он ответил деду в тот раз, но если бы он в этот момент встертил его здесь, он бы сказал ему именно эти слова. Тоска накрыла Бориса еще сильнее и чтобы побыстрее отогнать ее, рн решил вернуться к поискам дома. Нужно было ещё немного напрячь память и заставить её, вместо неработающего навигатора, быть его поводырём. Борис огляделся по сторонам. Вот эта горка, и значит, дом должен быть где-то рядом. Кажется, в этом месте они с матерью переходили через дорогу, и она крепко держала их с сестренкой за руки, потому что тогда по улицам ещё ходили машины. Потом они, вроде, останавливались у киоска, где продавались невиданные и запретные для него и сестры сокровища – игрушки, мыльные пузыри, карточки с героями детского телеканала «Веснушка» и даже разноцветные фломастеры – такая вожделенная мечта маленького Бориса. На эти безделушки у матери никогда не было денег, и она ещё крепче хватала детей за руки и тащила их к дому, который отсюда уже было хорошо видно.
Да, точно, это здесь, прямо за углом. Киоска уже не было, и на его месте возвышались сваленные в кучу железки, уже успевшие порасти толстым налётом ржавчины. Борис перебежал через дорогу, не обращая внимания на недовольно пищащие саморегистраторы, перепрыгнул помойную яму, пнул крысу, путавшуюся под ногами, и тут же наступил в какую-то вязкую коричнево-зелёную жижу. Всё это не имело никакого значения, ведь впереди дом и новая жизнь, в которой он обязательно станет художником и нарисует слона со стоимя хоботами на пелрамудровом снегу.
В доме был один подъезд, дверь в который не закрывалась и косо висела на одной петле, грозясь в любой момент отвалиться. Лифт, конечно же, не работал, точнее, его вообще не было, только пугающая шахта зияла посреди лестничной клетки, как пищевод какого-то гигантского животного. Борис покосился на неё и стал подниматься по лестнице, методично отсчитывая пролёты. На нужном ему десятом этаже, как и на всех остальных, царил полумрак, разорванный на части тревожным светом красных диодов, установленных над каждой дверью. Этот свет означал, что дверь заблокирована, и открыть её можно только по специальному заявлению, то есть практически, никогда. Борис достал микропропуск, выданный ему вместе с маршрутным листом ещё на фронте перед поездкой, и приложил его к контрольной панели. В ответ он услышал недовольный писк и механическое сообщение: «Устройство не зарегистрировано для прохода в данное помещение. Осталось две попытки». «Две попытки, а потом что? – мрачно подумал Борис, – Штраф? Обездвиживание? Самоликвидация?» Он вспомнил слова полковника Петренко. Вдруг ему действительно нечего делать в тылу? Вдруг этот непривычный и враждебный мир никогда не примет своего блудного сына, двадцать четыре года назад покинувшего отчий дом? Что, если он так и останется стоять здесь, возле наглухо закрытой двери, дожидаясь, пока за ним не пришлют самоизолятор, который обездвижит его навсегда? Борис зачем-то поправил маску, натянул поглубже шапку и приложил пропуск ещё раз.
«Проход гражданину Арсеньеву Борису, внутренний код 152-АН1021, разрешён, – неожиданно сообщило устройство, и светодиод замигал зелёным, – Дверь будет разблокирована на десять секунд. Начинаю обратный отсчёт. Девять….» Борис не стал дожидаться восьми и стремительно влетел в свою новую старую квартиру.
Оказалось, что его возня за дверью привлекла внимание остальных жильцов. Из коридора робко высовывалась наспех причёсанная голова старушки в тусклой застиранной кофточке, а чуть дальше стоял старичок в чёрных дырявых брюках и неожиданно белой рубашке, застёгнутой через одну пуговицу. Борис не был готов к такому радушному приёму и выпалил то, что первым пришло ему в голову: «Гражданин Борис Арсеньев, уволенный в запас 21 марта 2060 года, на место постоянного проживания прибыл!» Старик приосанился и неспешно подошёл к Борису.