Собака заворчала. Он шагнул ей навстречу.
— Хорошая собака, — сказал он наконец. Незнакомец склонил голову набок.
— Хорошая собака, — повторил он и сделал еще шаг вперед. Потом еще. Потом сел. — Оч-чень хор-ро-шая собака.
Хвост его едва заметно вильнул. Встав, он пошел к собаке, и та внимательно обнюхала его. Он ответил ей взаимной вежливостью.
Собака, помахивая хвостом, вновь принялась описывать круги и, запрокинув голову, дважды пролаяла. Она все расширяла круги, время от времени опуская морду к земле, и вдруг стремглав бросилась в лес, по-прежнему держа голову низко опущенной.
Он подошел к месту, где она только что стояла, и обнюхал его. Потом повернулся и побежал по следу между деревьями.
Через несколько секунд он поравнялся с собакой, и теперь они бежали бок о бок. Потом он вырвался вперед; след описал круг, начал петлять. И все же он был достаточно отчетлив.
Из-под куста выскочил затаившийся кролик. Он быстро догнал его и схватил своими мощными челюстями. Кролик забился, пока не хрустнули позвонки, потом еще раз дернулся и затих.
Держа в пасти тельце зверька, он оглянулся. Гончая спешила к нему, вся дрожа. Он бросил кролика перед ней. Гончая выжидательно взглянула на него. Он следил за ней. Она опустила морду и вонзила клыки в маленькую тушку. Кровь дымилась в холодном воздухе. Редкие снежинки, кружась, падали на коричневую морду собаки. Она жадно глотала кусок за куском…
Наконец он тоже опустил морду и откусил от добычи. Мясо было теплое, жесткое и пахло дичью. Глядя на него, собака отступила, глухо рыча. Он был не очень голоден, поэтому тут же бросил кролика и отошел. Собака вновь склонилась над тушкой.
После этого они несколько часов охотились вместе. И каждый раз он опережал гончую в поимке добычи и каждый раз оставлял добычу ей.
Всего им удалось поймать семь кроликов. Последних двух они не тронули. Собака села, внимательно на него глядя.
— Хорошая собака, — сказал он. Она завиляла хвостом.
— Плохая собака, — сказал он. Хвост замер.
— Очень плохая собака.
Она опустила голову, потом виновато взглянула на него. Он развернулся и пошел прочь. Собака последовала за ним, поджав хвост.
Остановившись, оглянулся. Собака еще больше поджала хвост и съежилась.
Тогда он пролаял пять раз и завыл. Собака приободрилась, хвост выпрямился. Она подошла к нему и снова его обнюхала.
Он издал звук, похожий на смех.
— Хорошая собака.
Хвост заходил из стороны в сторону. Он снова рассмеялся.
— И-ди-от. Ми-кро-це-фал, — сказал он. Хвост продолжал вилять. Он засмеялся.
— Хорошая собака, хорошая собака, хорошая собака, хорошая собака, хорошая собака.
Она стала бегать вокруг него маленькими кругами, потом опустила голову, прижав ее к земле между передними лапами, и взглянула на него.
Он оскалил клыки и заворчал. Потом прыгнул на нее и укусил в плечо.
Она отбежала, заскулив.
— Дурак! — прорычал он. — Дурак, дурак, дурак, дурак, дурак!
Ответа не было.
Он зарычал снова — так не рычит больше ни один зверь на свете.
Потом вернулся к машине, носом открыл дверцу и запрыгнул внутрь. Нагнувшись, он нажал на кнопку, и мотор завелся. Дверца медленно опустилась.
Лапой он набрал нужные координаты. Машина вырулила из-под дерева, выехала по узкой дороге на шоссе. Потом, доехав до хайвея, смешалась с потоком других машин.
А в это время где-то шел человек.
Утро было холодное, и он мог бы надеть пальто потеплее, но ему нравилось старое, с меховым воротником.
Засунув руки в карманы, он шел вдоль ограждения. По другую сторону, рыча, проносились машины.
Человек не замечал их.
Он мог быть в это время в тысяче других мест, и все же выбрал именно это. Он предпочел путь пешком в то холодное утро. Он предпочел не замечать ничего и просто шел.
Машины мчались мимо, а он шел, медленно, но верно двигаясь вперед. Навстречу ему не попался ни один пешеход.
Дул ветер, и он поднял воротник, но все равно было зябко. Он шел, и утро хлестало его по лицу и дергало за полы его одежды. День раскрывал перед ним свою бесконечную анфиладу, и он шел, никем не учтенный и не замеченный.
Канун Рождества.
…Противоположность Новому году.
Это время, когда семьи собираются вместе, и большие рождественские поленья трещат в каминах; время подарков, время особых кушаний и особых напитков. Это время больше принадлежит личности, чем обществу. Это время, чтобы обратиться к себе и к семье, оставив в стороне общественные проблемы; это время морозных узоров на окнах, ангелов в украшенных звездами одеяниях, пылающих каминов, пойманных жар-птиц, толстых Санта-Клаусов, надевающих две пары брюк (ведь малыши, которых они усаживают к себе на колени, могут и описаться в благоговейном трепете); это время, когда ярко горят окна соборов, время метелей, рождественских гимнов, колоколов, сценок с волхвами у яслей, поздравлений от тех, кто не с нами (даже если они живут поблизости), время радиопостановок по Диккенсу, время ветвей падуба, свечей и неувядающей зелени, сугробов, разряженных елок, сосен, Библии и Доброй Старой Англии, время, когда поют «Что за дитя?» и «Городок Вифлеем»; время рождения и надежды, света и тьмы; время сиюминутное и грядущее, чувство перед свершением, свершение до срока, время красного и зеленого, смена того, кто стоит на страже, время традиций, одиночества, симпатий, антипатий, сентиментальности, песен, веры, надежды, милосердия, любви, желаний, стремлений, страха, свершений, исполнения желаний, веры, надежды, смерти; время собирать каменья и время разбрасывать каменья, время объятий, находок, потерь, смеха, танцев, сна под утро, усталости, молчания, разговоров, смерти и вновь молчания. Это время разрушать и время строить, время сеять и время пожинать посеянное…
Чарльз Рендер, Питер Рендер и Джилл де Биль были вместе в этот тихий вечер в канун Рождества. Квартира Рендера находилась на самом верху башни из стекла и стали. В ней царил дух спокойствия и постоянства. Ряды книг протянулись по стенам; то тут, то там статуэтка нарушала однообразие корешков; картины примитивистов, сияющие чистыми красками, висели в простенках. Маленькие зеркала, выпуклые и вогнутые, украшенные ветками падуба, были развешаны в беспорядке.
На скатерти стояли рождественские открытки с поздравлениями. Растения в горшках (два в столовой, одно в кабинете, еще по одному в кухне и в ванной) были украшены блестками и звездами из фольги.
Чаша для пунша из розового камня, инкрустированного бриллиантами, занимала почетное место на столике из фруктового дерева, окружающие ее бокалы поблескивали в мягком, рассеянном свете.
Настало время открывать подарки…
Джилл завернулась в свой, ощетинившийся тысячью маленьких мягких копий.
— Горностай! — воскликнула она. — Великолепно! До чего ж красиво! Спасибо тебе, Ваятель!
Рендер улыбнулся и выпустил клуб дыма. Манто искрилось, переливалось.
— Теплый снег! Мягкий лед! — сказала она.
— Шкуры убитых животных, — заметил он, — лучше всего доказывают умение охотника. Я добыл их для тебя, обойдя вдоль и поперек всю Землю. Я настиг красивейших из белых созданий и сказал: «Отдайте мне свои шкуры», — и они сделали это. Слава великому охотнику Рендеру!
— У меня есть для тебя кое-что, — сказала она.
— Что же?
— А вот. Это тебе.
Рендер стал разворачивать обертку.
— Так-так, запонки. В виде тотема. Три лица — одно над другим. Золото. «Оно», «я» и «сверх-я». Пожалуй, я назову их так, поскольку верхнее кажется мне наиболее экспрессивным.
— Зато нижнее улыбается, — заметил Питер. Рендер кивнул.
— Я не уточнил, какое именно я беру за точку отсчета. — сказал он сыну, — а улыбается оно потому, что ему доступны радости, о которых плебеи не имеют ни малейшего понятия.
— Бодлер? — спросил Питер.
— Хм. Да, Бодлер.
— …Цитата, мягко говоря, неточная, — прокомментировал сын.
— Бывает, — отозвался Рендер, — все зависит от контекста. В контексте Рождества Бодлер заставляет вспомнить о старом и предвещает новое.
— Звучит как свадебное поздравление, — сказал Питер.
Лицо Джилл над белоснежным мехом вспыхнуло; Рендер сделал вид, что не расслышал.
— Ну, пора и тебе посмотреть подарки.
— Посмотрим.
Питер разорвал обертку.
— Ага! Набор юного алхимика. То, о чем я всегда мечтал. Змеевики, реторты, паровая ванна и эликсир жизни. Здорово! Благодарю, мисс де Виль.
— Пожалуйста, зови меня Джилл.
— Конечно. Спасибо, Джилл.
— Открывай второй.
— Сейчас.
Он снял обертку из белой бумаги с рисунком из ветвей падуба и колокольчиков.
— Потрясающе! Еще две мечты: синее и грустное — семейный альбом в синем переплете, а также копия доклада доктора Рендера в Сенатскую подкомиссию слушаний по вопросу о социопатических расстройствах среди государственных служащих. И еще — полные собрания Лофтинга, Грэхема и Толкина. Спасибо, па. О боги!.. И еще Тальи, Морелли, Моцарт и покойный старина Бах. Музыкой я теперь обеспечен! Спасибо, спасибо, спасибо! А теперь моя очередь. Посмо-о-о-трим… Ну-ка, а как насчет этого?
Он вручил отцу и Джилл по пакету. Каждый развернул свой. Рендер: шахматы.
Джилл: пудреница. Рендер:
— Спасибо. Джилл:
— Спасибо.
— Не стоит благодарности.
— А как поживает твой магнитофон? — спросил Рендер.
— Могу дать послушать, — сказал Питер.
Он настроил магнитофон и включил его. Магнитофон заиграл музыку, которая рассказывала о Рождестве и о святости, о вечерней заре и сверкающих звездах, о теплоте домашнего очага, о верных вассалах, пастухах, королях, о свете и об ангельских голосах.
Когда музыка кончилась, Питер отключил магнитофон и убрал его.
— Очень хорошо, — вздохнул Рендер.
— Да, хорошо, — сказала Джилл. — Очень…
— Спасибо.
— Как в школе? — спросила Джилл.
— Нормально, — ответил Питер.
— Все-таки новое место.