Меж тем с Шефом совершенно точно что-то было не так. Он как-то неуловимо изменился, отличаясь от того парня, которого я привыкла видеть в НИИДе, как законченная картина отличается от чернового наброска.
— Аэ… — выдавила я, старясь вложить в это все свои многочисленные вопросы.
— Да, закономерная реакция, — он откинул полу плаща, вынул из кармана брюк сигареты и закурил. Я немедленно захлопала в воздухе пустой ладонью. Он протянул мне пачку и зажигалку.
Шеф хмыкнул и повернулся влево, ожидая, пока я закурю. А я все не сводила с него удивленных глаз, никак не понимая, что же именно в нем изменилось. Лицо вроде бы было то же, но… Он будто повзрослел в одно мгновение, исчезла та слащавость, что раздражала меня все это время. Черты стали жестче, движения — более плавными, поменялась даже осанка. Передо мной стоял уже не юнец, с которым я считалась по необходимости, а кто-то, кто только выглядел молодо, и, сколько лет скрывалось за этими голубыми глазами, я уже не рискнула бы предположить. Сигарета так и повисла не прикуренной в моих пальцах, а рука замерла на колесике зажигалки.
В тот момент, когда я подняла на него затуманенный еще взгляд, внутри меня что-то вспыхнуло тупой, безысходной болью. Усталой, безнадежной. Захлестнуло, спутав мысли, заставив сердце сбиться с ударами, выступив быстрыми слезами на глазах, — и тут же прошло.
Я чуть покачнулась, приходя в себя, оторопело взглянула на Шефа. Он смотрел куда-то в сторону и сейчас повернулся ко мне, улыбнувшись. Я подняла на него взгляд — и замерла. Его глаза больше не казались мне человеческими, а их выражение заставило все внутри сжаться. Как я могла принимать это существо за человека все это время?! Нет, зрачки не стали вертикальными, и радужка не поменяла цвет, но сейчас я ясно видела, что передо мной стоит кто-то намного больший, чем можно предположить.
— Все в порядке? — Он приподнял светлые брови.
— Да, — я кивнула и повернулась, пытаясь прогнать это странное ощущение, слепящим холодом отдающееся в позвоночнике.
Откуда-то подул легкий ветерок, невесомо шевелящий волосы и остужающий кожу.
Вокруг царила ночь. Не та, что пугает и таит в себе страхи, но та, что заставляет кровь бежать быстрее, а сердце — сжиматься от счастья сиюминутного покоя. Звезд не было — низкое темное небо, словно навсегда затянутое тучами, сквозь которые шел легкий незаметный свет как от луны. А к нему, к этому близкому и зовущему небу, со всех сторон тянулись дома, красивее которых я не видела в своей жизни. Высокие и изящные, они будто в любое мгновение готовы были оторваться от земли и взлететь, устремившись вверх шпилями. Темные окна придавали им нежилой и оттого непошлый изначальный вид. Только тут я поняла, что дом не должен быть заселен, — только так он остается произведением искусства. Резные фасады, высокие окна, балконы, барельефы, всюду затейливая и изящная лепнина, двери в несколько человеческих ростов — и этажи, этажи! Они уходили ввысь, и я не могла сосчитать их. Все выглядело так, как если бы небоскребы начали строить в 18 веке…
Я не смела дышать, боясь спугнуть то ощущение «я дома», которое вдруг накрыло меня с головой. Глаза защипало, мне вдруг захотелось плакать, подбежать к любому дому, прижаться к нему и прошептать: «Я вернулась…» Только теперь мне стало понятно, что ни та комнатка с выцветшими обоями, в которой я прожила почти всю свою жизнь, ни моя новая квартира, сошедшая со страниц каталогов, не были моим настоящим домом. Они были лишь тенью его тени. Как же теперь, видя настоящий дом, я смогу вернуться туда?
Я сделала шаг вперед, и тонкая подошва не скрыла от меня булыжников мостовой — здесь не было асфальта, только ровные и гладкие камни. Темные, с редкими прожилками вовсе черного цвета. Да, разница в цвете здесь определенно была, но незаметная, и отличить издали синий от коричневого было невозможно. Но как это радовало глаза! Я поняла вдруг, как устали они от обилия красок, от дневного света, слепящего и всепроникающего. Здесь хотелось смотреть просто для того, чтобы дать им отдых и обрадовать. Каждый взгляд вокруг дарил чувство невыносимого счастья, такого, что хотелось смеяться, но было страшно разрушить смехом его полноту.
Миллион запахов витал в воздухе, пробуждая в мозгу мимолетные, но почему-то очень родные картины, которые я даже не успевала осознать. Мне просто хотелось дышать и дышать, чувствуя этот волнующий запах, — именно он и мерещился мне по утрам, еще до всей этой странной истории, навсегда изменившей мою жизнь, именно его я пыталась прогнать дымом сигарет, не в силах смириться с тем, что никогда не смогу сюда попасть.
Только тогда он был в десятки, сотни раз слабее. Я прикрыла глаза и просто пошла вперед, доверившись своему обонянию, которое здесь стало еще острее.
Я успела сделать только два шага, как на плечо мне легла твердая холодная рука.
— Открой глаза. Продышись и просто прими, иначе ты уже никогда не вернешься.
Я попыталась вырваться, но Шеф держал неожиданно крепко.
— Давай, ты сможешь.
Он говорил спокойно и уверенно, и вера в его слова вдруг стала сильнее этого влечения. Было в его голосе что-то, что заставляло слушаться.
Я постаралась дышать спокойнее, несколько раз нарочно сильно моргнула. Постепенно становилось легче.
— Как с тобой, оказывается, сложно, — покачал головой Шеф, продолжая придерживать меня за плечо на всякий случай, — как ты остро реагируешь!
— Да? — Я обернулась на него и вздрогнула, все никак не в силах привыкнуть к его «новому» облику. — Но вы же сами говорили, что город влечет…
— Но не до такой степени. Обычно люди просто с трудом отсюда возвращаются, иногда кто-то немного расклеится. Но вот так, чтобы просто закрыть глаза и пойти, — такое я впервые вижу.
Я пожала плечами.
— Да я что-то тут вообще… не в себе. Может, со мной что-то не так, а, Шеф?
— Да и я вот думаю… — Он задумчиво провел пальцем по резко очерченным губам. Нет, кажется, я никогда не привыкну к тому, что теперь его лицо отдается далекой болью и где-то в глубине памяти, будто за бетонной стеной. — Ладно, пошли прогуляемся, может, тебя со временем отпустит.
Руку с моего плеча он так и не снял.
Мы медленно шли по улицам. Постепенно мне становилось легче, и то безумное влечение, которое я ощутила вначале, ослабело. Город все равно звал и вызывал ощущение щемящей радости, но я уже ровно держалась рядом с Шефом и не повторяла попыток куда-то убежать.
Он изредка смотрел по сторонам, мое состояние интересовало его явно больше, а для меня все было внове. Нижний Питер отличался от Верхнего, привычного, больше чем я думала, и дело было не только в зданиях. Здесь почти не было деревьев, однако город не казался мертвым, совсем наоборот — он будто весь был живой, будто слово «камень» приобрело здесь другое значение.
Верхний Город был совершенно плоским, Нижний — холмистым. Я настолько не привыкла спускаться куда-то, что первая же улица — мощеная горка — повергла меня в ступор, что в свою очередь повергло Шефа в хохот. Видимо, физиономия у меня было конкретно растерянная. Однако я была в восторге — оказалось, что где-то глубоко внутри меня кто-то очень любил спускаться под горку, а подъем совершенно не отнимал сил, так что я бодро шагала вперед, едва успевая крутить головой и смотреть по сторонам. Я никак не могла перестать удивляться тому, насколько местные здания красивее и грациознее того, что было Наверху, хотя и тот город считается музеем. Однако все они были темными и какими-то далекими, словно силуэты. И ни одно я не могла бы в точности описать, стоило лишь отвести от него взгляд.
— Шеф, я давно хотела спросить…
— М? — Он наконец уверился в моей вменяемости, и сейчас его руки были в карманах брюк, но складка между бровей залегла явно по моей вине.
— Почему в Институте у всех прозвища?
Он поднял на меня взгляд. Черт, все такой же — каждый раз, взглядывая на него, я надеялась, что он изменится, и мое сердце перестанет екать.
— Хороший вопрос. Видишь ли, большинству в НИИДе давно перевалило за сотню. За это время сформировалось мнение о них, появились какие-то истории, байки. Прозвище ведь говорит нам намного больше, чем имя. Которое, кстати, совсем не все хотят вспоминать. Для кого-то настоящее имя связано с семьей, и это совсем не всегда радостные истории. В те времена, когда начинали превращаться эти еще люди, религиозность была намного более распространена. И принять, что твоя дочь или сестра чем-то отличается от всех остальных, причем отличается резко и странно, было намного сложнее. Куда проще списать все на одержимость, злой дух и происки дьявола. Многие просто бежали из дома, спасая свои жизни. И для своих семей они умерли.
— О!.. — Я замолчала, следя как туман легкой пелериной проплывает вокруг нас. — Никогда не думала, что все так… сложно. Оказывается, мне еще повезло.
— И еще как, — кивнул Шеф.
— А у меня тоже будет прозвище? — вдруг вырвалось помимо моей воли. Ну вот, что за детский сад!
— Будет, — коротко хохотнул Шеф, — смотри только, чтобы не как у нашего Джо вышло.
— Да уж! — Я ступила на выгнутый деревянный мост, находящийся примерно на месте нашего Аничкова. Зеленые перила змеились под руками, рисунок ограды, казалось, двигался, как живой. На постаментах стояли кони — но без людей, а из спин у них вырывались крылья.
— А вы? — Я оглянулась на шагающего рядом Шефа. — Вас ведь тоже по прозвищу называют. Чтобы получить такое, наверное, много лет потребовалось.
— Насколько много?
— Пытаетесь понять, сколько, я думаю, вам лет?
— А если и так, — он озорно улыбнулся, аккуратно придерживая меня за плечи, чтобы я повернула.
— Ну, судя по тому, как просто вы общаетесь с Оскаром, — вряд ли сильно меньше. С другой стороны, выглядите вы моложе, значит, все же сильно младше.
Я посмотрела на него, пытаясь понять, верны ли мои рассуждения, но мой дорогой начальник опять сотрясался от беззвучного хохота.