Мне было грустно, что тут скрывать. Я обиделась на них, обиделась как никогда. И хотя головой понимала, что этому есть объяснение, это ничего не меняло. Вел сказала мне, что Город перешел на военное положение и что они наверняка очень заняты, но я по глазам эмпата видела, что она недоумевает так же, как и я.
Как-то Борменталь наткнулся на меня в таком состоянии. Я лежала, отвернувшись от двери и уткнувшись носом в подушку.
— Почему они не приходят?
Он тихо вздохнул и накрыл мою бледную как мел руку своей ладонью, покрытой мягкой рыжеватой шерстью.
— Поверь мне, маленькая, так лучше для тебя.
— Чем?
Он снова вздохнул.
— Я не имею права рассказывать, прости.
Я кивнула, стараясь проглотить комок обиды в горле, и снова уткнулась в подушку.
Так или иначе, но прошло и это время. И когда Борменталь вновь пришел проведать меня, я успела вскочить с кровати раньше, чем за ним закрылась дверь. Он удовлетворенно хмыкнул, но все равно отказался меня отпускать. В следующий раз я спрыгнула ему на спину со шкафа, поставленного мне в палату. Поправив съехавшие на бок очки и дернув коротким, немного собачьим носом, доктор согласился передать решение о моей выписке Оскару и Шефу.
Как ни странно, согласие я получила довольно быстро. Прошло буквально два дня, маленький доктор вошел ко мне в палату с небольшой бумажкой в руках. Я отложила журнал, который со скуки кромсала, пытаясь составить письмо о выкупе из обрезков слов, и внимательно на него посмотрела.
Борменталь опустил глаза в бумажку и снова перечитал ее.
— Ну что, поздравляю, тебя выпускают.
— В чем подвох? — Я оттолкнулась от подушки и перекатилась вперед, оперевшись о руки.
— Да ни в чем, — он пожал плечами, — ну терапия тебе назначена.
— Терапия?
— Да, восстановительная, — Борменталь поправил сползшие очки и присел на край моей кровати, — так всегда бывает после серьезных ранений.
— И кто ее назначил?
— Шеферель.
— Хм. И кто будет ее вести?
— Шеферель.
С тихим смехом я откинулась обратно на подушку. Все возвращалось на круги своя.
Сказать, что я была рада его видеть — это не сказать ничего. Такой бури эмоций я даже сама от себя не ожидала. Из больничного крыла меня выписали в тот же день, когда начиналась и «терапия», так что я даже не успела заехать домой. И вот теперь, когда я открыла дверь кабинета Шефа, он, как и раньше, сидел на краешке стола, протягивая мне кружку, над которой медленно млел пар.
— Кофе?
Мне показалось, что я не видела его лет сто как минимум. И эти интонации, эта вопросительно поднятая бровь, даже его кабинет, в котором ничего не изменилось с моего первого визита — все вдруг показалось мне таким родным, таким... желанным, что я сама не поняла, как преодолела расстояние до стола и повисла у него на шее.
— Ого.
От Шефа пахло ветром и морем, и мне на мгновение показалось, что я стою на краю обрыва и вот сейчас прыгну в пустоту, отдаваясь воздушным потокам.
— Да, Чирик, терапия тебе необходима, — он говорил насмешливо, но одной рукой все же приобнял меня в ответ, и я почуяла в этом жесте искренность — а остальное неважно.
Я отстранилась, нашла свое любимое кресло и с наслаждением в него плюхнулась. Шеф смотрел на меня одновременно довольно и подозрительно.
— Чего это ты такая стала радушная? — я пожала плечами. — Надо было давно тебя ножиком пырнуть.
Я фыркнула, принимая наконец из его рук чашку кофе.
— Кстати, а где Оскар?
Как я ни старалась, небрежности в тоне мне не хватило. То ли дыхание сбилось на «Оскар», то ли я просто не сумела сдержать напряжения, и дрогнули руки. Не знаю, но Шеф сразу подобрался и стянул губы в прямую линию.
— Занят.
Я посмотрела на Шефа, он — на меня. Мы оба знали, что он врет, только я не знала, почему. Прошла минута, другая...
— Почему вы не приходили? — Мой голос прозвучал неожиданно хрипло.
Шеф встал со стола, глянул на меня неожиданно жестко — ни за что не скажешь, что только что мы радостно обнимались — и потянулся за сигаретами.
— Потому что так было лучше. Для тебя. И хватит вопросов.
— Ну почему?! — Я поставила чашку на стол так резко, что кофе из нее выплеснулся на стол. — Почему хватит?! Я просто хочу правды!
— Правды? — Шеф сделал шаг вперед, нависнув надо мной, — Окей, будет тебе правда. Ты уже не маленькая девочка, что я тебя, в самом деле, оберегаю!
Он наклонился так близко, что я видела, как в его зрачках отражаются лампочки на потолке.
— Оскар не хочет тебя видеть. Ясно?
Наверное, так же почувствовала себя жена Лота, когда оглянулась на горящий город и обратилась в соляной столб. Несколько мгновений я просидела, не двигаясь, потом кое-как вздохнула.
— Поч... — я попыталась втянуть воздух. — Почему?
Он помолчал пару секунд и буквально выплюнул:
— Не знаю.
Я кивнула, рассеянно шаря взглядом по полу. В ногах появилось странное ощущение, что если я прямо сейчас не уйду, то их сведет судорогой — и я вылетела из кабинета, едва касаясь пола.
Надо было съездить к матери — она думала, что я в срочной длительной командировке — но не было сил делать вид, что все нормально, так что я ограничилась звонком. Голос у нее был немного сонный.
— Чирик? Ты чего среди ночи?
— Ой, ночь уже, да? — я запоздало глянула на часы. Было почти два. — Прости, я с этой работой совсем запуталась когда у нас что. Спи, я днем позвоню. Если соображу, когда у нас день, — я вымученно засмеялась.
— Да ладно уже, — кажется, мама улыбнулась, — чего хотела?
— Да просто спросить, как твои дела. А то давно не разговаривали.
Она на мгновение замолчала, видимо, перебирая в уме происшествия последних дней.
— Да все нормально, ничего особенного не происходит в моей старушечьей жизни.
— Я заеду, — я снова улыбнулась, уже искренне, — как будет окно в работе. А то только вернулась, надо кучу рапортов писать.
— Буду ждать. Спокойной ночи.
***
Все было смазанным и едва различимым, а фигуры двигались странно. Будто только что были там и уже где-то в другом месте. Она пытается уследить за их движением, но голова двигается невыносимо медленно, и она видит только размытые образы. Ей легко и приятно, будто она наконец-то на своем месте. Легкое беспокойство не выходит за пределы допустимого, и она невольно улыбается. Все хорошо, все спокойно.
Горячая волна врывается в ее сознание, сметая все на своем пути и полностью занимая ее мозг. Она пытается как-то отодвинуть ее, вернув себе ясность сознания, и инстинктивно мотает головой. В мозгу начинает потихоньку проясняться, и она уже расслабленно выдыхает, но тут понимает, что он стоит за спиной. Она чувствует его лучше, чем себя. Всегда.
Она медлит, боясь обернуться, хотя знает, что он ждет этого, не заговаривая с ней. Но раньше, чем она сама понимает, что делает, ее тело уже успевает развернуться, и она смотрит снизу вверх, пробегая взглядом по смуглым щекам с легкой черной щетиной. Она видит желтые глаза, и мир пропадает, а ее полностью поглощает ощущение сдерживаемой силы и спокойствия. Она знает, что у нее есть всего несколько секунд, иначе чувства совсем откажутся ей повиноваться, и считает про себя, но он чуть улыбается, показывая белые немного удлиненные зубы, и сознание снова делает крутой вираж.
Нет, ей нельзя с ним работать. Она уже давно пытается подать рапорт о переводе, но все никак не может собраться с духом. Ведь это будет значить уйти из группы — а это просто невозможно...
Резкий звонок мобильника ворвался в мир. Она открыла глаза, пытаясь понять, где находится и почему во всем теле такое странное ощущение легкости, а в сердце — грусти. Пару секунд бездумно послушав трель телефона, она потянулась к столу и нажала на кнопку вызова.
— Чирик? Ты чего среди ночи?
— Ой, ночь уже, да? — голос дочери звучал смущенно. — Прости, я с этой работой совсем запуталась когда у нас что. Спи, я днем позвоню. Если соображу, когда у нас день, — дочь тихо засмеялась.
— Да ладно уже, — она тоже не смогла сдержать улыбки, — чего хотела?
— Да просто спросить, как твои дела. А то давно не разговаривали.
На долю секунды ей захотелось рассказать все — и про странные сны, которые она никогда не может запомнить, и про то, что просыпается иногда вся в слезах, все еще всхлипывая, и про то, что, кажется, сходит с ума, начиная делать что-то странное, прислушиваясь к чему-то неслышному...
— Да все нормально, — улыбнулась она, — ничего особенного не происходит в моей старушечьей жизни.
Дочь фыркнула, пообещала заехать и повесила трубку.
Она опустила руку с телефоном на одеяло, неосознанно сжимая трубку до побелевших костяшек, и посмотрела в окно. Серым светом город накрывали рассветные сумерки.
***
Что-то надломилось во мне. Шеф и Оскар всегда были для меня опорой — даже когда все вокруг рушилось, даже когда Оскар исчезал, оставался Шеф. Невозможность рассказать кому-то, поделиться, добивала. Где-то внутри себя я убрала какой-то болезненный комок в дальний угол и сжала зубы покрепче.
С терапией мы покончили быстро — когда я запустила в Шефереля стулом. Сказать, что отношения у нас испортились после того разговора — это не сказать ничего. Мы как будто специально старались вывести друг друга из себя. Привязанная необходимостью являться на «терапию», я делала все возможное, чтобы проводить эти три часа в день максимально раздражающе. Шеф не отставал, откровенно издеваясь надо мной. Иногда мне казалось, что после этих сеансов из ковролина в его кабинете можно было отжимать яд.
Так или иначе, но однажды мы дошли до точки: Шеф издевался на полную катушку, а я, решив наконец на ком-то сорваться, запустила в него стулом. Шеф невозмутимо выкинул вверх руку, ловя его за ножку, опустил на пол и выплюнул: