Простые, абсолютные и неизменные таинства богословия, окутанные пресветлым мраком сокровенно таинственного молчания, в глубочайшей тьме пресветлейшим образом сияют и совершенно таинственно и невидимо прекрасным блеском преисполняют безглазые умы. <…> полагают, будто та мрачная тьма поистине свойственна Высочайшему, и считают ее тем сиянием, которое у нас покрывает Бога и скрывает Его от всеобщего обозрения. Этим поистине страдают и многие из нас, ибо не знают, что безмерный свет всякое зрение помрачает. Если, говорит он, и среди нас находятся таковые, что скажем об идолопоклонниках, совершенно всем таинствам непричастных и изваяниями изумленных! Собственно – сущим называется умственное, чувственное же сущим называется омонимически, не в собственном смысле слова. <…> Ведь если бы, просвещаемые созерцанием и знанием Единого, мы стали едины в единовидном божественном собрании, то не претерпевали бы впадений в частные пожелания, из которых проистекает страстная ненависть из-за материальных вещей к единовидным по природе. Так что я считаю, что священнодействие мира законополагает таковую единовидную и нераздельную жизнь, подобным основывая подобное и отдаляя от разделенных божественные и единенные созерцания[228].
В восприятии здравомыслия мир предстает как состоящий из бесконечного количества последовательных, будто бы каузально связанных друг с другом событий, в которых задействовано бессчетное количество отдельных, индивидуальных вещей, жизней и мыслей, образующих в совокупности предположительно упорядоченный космос. Для того, чтобы описать и обсудить эту вселенную здравого смысла, а также для управления оной, человечество изобрело языки.
Когда же, по какой-либо причине, нам хочется воспринимать мир не таким, каким он предстает здравому смыслу, а как континуум, мы обнаруживаем, что наши традиционные синтаксис и словарь совершенно для этого непригодны. Посему математикам пришлось придумать из ничего новую систему символов[229]. Но божественная Основа сущего – не просто континуум; она находится вне времени и отличается по самой своей сути от миров, в которых властны традиционные языки и пригоден язык математики. Поэтому труды по Вечной Философии наполнены парадоксальными, экстравагантными и порой даже богохульными, как может показаться, выражениями. Пока еще никто не изобрел Духовное Исчисление, пользуясь категориями которого мы могли бы связно рассуждать о божественной Основе и земном мире как ее проявлении. Поэтому мы вынуждены проявлять терпение к языковой эксцентричности тех людей, которые считают своим долгом использовать систему символов, привычную для описания определенного порядка опыта, при характеристике другого, совершенно иного порядка.
Значит, когда встает вопрос о целостном изложении Вечной Философии, следует признать наличие смысловой проблемы, которая не поддается полному решению. Все, кто вчитывается в формулировки, должны хорошенько запомнить этот факт. Только тогда мы сможем хотя бы отдаленно понять, о чем идет речь. Задумайтесь, к примеру, над негативными определениями трансцендентальной и имманентной Основы сущего. Из слов того же Экхарта явно напрашивается вывод, что Бог равен ничему. В определенном отношении это верное мнение, поскольку Бог, несомненно, не является чем-то. Как заметил Скот Эриугена, Бог – не что, Бог просто есть. Значит, Основу можно определить как существующую «где-то там», но нельзя определить как нечто, обладающее какими-либо свойствами. То бишь отрывочные знания об Основе – подобно всякому умозрительному знанию – отдалены от нас на шаг или даже на несколько шагов от реальности непосредственного восприятия; кроме того, в силу самой природы нашего языка и типичных образцов нашего мышления эти знания обязаны быть парадоксальными. Непосредственное познание Основы может состояться только посредством единения с нею, а этого единения возможно достичь лишь посредством уничтожения «Я», сосредоточенного на самом себе (это «Я» и есть барьер между «Ты» и «Оно»).
Глава 3Личность, святость, воплощение божества
Английские слова латинского происхождения отмечены печатью интеллектуальной, нравственной и эстетической «возвышенности», в отличие от своих англосаксонских аналогов, которые, как правило, воспринимаются более приземленно. Так, слова maternal и motherly («материнский») означают то же самое, а intoxicated сходно по значению с drunk («пьяный»). Но сколь велико подспудное различие между этими словами! Недаром Шекспир, в поисках имени для комического персонажа, выбрал сэра Томаса Белча («отрыжка»), а не кавалера Эруктатиона[230].
Слово personality («личность»[231]). Иначе бы – как в примере с расхожим словечком belch, которое встречается в речи куда чаще высокопарного eructation – вряд ли возникло столько почтительной шумихи вокруг означаемого (понятия «личность»), вопреки всем недавним стараниям некоторых англоязычных философов, моралистов и богословов. Нас постоянно уверяют, что «личность» есть высшая из всех известных людям форма реальности. Но стоит, пожалуй, крепко подумать, прежде чем выступать с такими заявлениями или соглашаться с ними, войди в употребление вместо слова personality его германский по происхождению аналог selfness («личность, самость»). Да, selfness означает то же, что и personality, но лишено всяких намеков на возвышенность, свойственных слову «личность». Наоборот, исходное значение этого слова режет нам слух, словно звон треснувшего колокола. Ведь, как постоянно утверждают все толкователи Вечной Философии, людская одержимость самостоятельным «Я» и стремление осознавать его бытие – это последнее и наиболее значительное препятствием на пути к истинному познанию Божества. Для этих толкователей понятие «быть собой» сродни первородному греху, а желание умертвить свое «Я» в чувствах, воле и разуме представляется им высшей и всеобъемлющей добродетелью. Именно благодаря указанным впечатлениям слово selfness вызывает, как кажется, неблагоприятные ассоциации. Зато чрезмерно возвышенные ассоциации слова personality порождаются отчасти его «благородным» латинским происхождением, а также памятью о рассуждениях, связанных с «ипостасями» (persons) Святой Троицы. Правда, лики Троицы не имеют ничего общего с существами из плоти и крови, которых мы ежедневно встречаем на улицах, – ничего, кроме обитающей внутри нас частицы Духа, с которым мы должны отождествить себя, но которым большинство пренебрегает, предпочитая превозносить индивидуальное «Я». Остается только сожалеть, что столь неуважительное и бездуховное отношение к Богу обозначается тем же самым словом, что и Бог, который есть Дух. Подобно всем ошибкам такого рода, данная оплошность совершается пусть подсознательно и как-то смутно, однако все-таки вполне добровольно и целенаправленно. Мы ценим свою самость, мы хотим найти оправдание своей любви, а потому даем ей то же имя, которое богословы присвоили триединству Отца, Сына и Святого Духа.
Ныне же спрашиваешь ты, как можно уничтожить сие голое знание и ощущение твоего собственного бытия. Паче чаяния мыслишь ты, что, их уничтожив, сокрушишь тем самым все прочие помехи; коли таковы твои помыслы, то и вправду мыслишь ты верно. Но на твои слова я отвечу так, что без особой милости, свободно и всецело дарованной Господом, равно как и без надлежащего устремления и готовности с твоей стороны принять сей дар, то голое знание и ощущение твоего бытия никоим образом не могут быть уничтожены. А готовность сия есть не что иное, как глубокая и прискорбная печаль… Всякий подвержен грусти, однако острее всего ощущает ее тот, кто ведает и чувствует свое бытие. Прочие печали в сравнении с оной все равно что ничтожны. Поистине скорбит тот, кто ведает и чувствует не только, кто он есть, но и что он просто есть. А кто не испытывал сей скорби, да познает ее, ибо никогда прежде не доводилось ему скорбеть как должно. Скорбь сия, когда ощущается, очищает душу от греха и от боли, каковая есть заслуженное воздаяние за грех; а еще она наделяет душу способностью воспринимать ту радость, коя избавляет человека от осознания и ощущения бытия.
Скорбь сия, когда она поистине ощущается, полна святого пыла, иначе никто не смог бы в земной жизни ее стерпеть и вынести. Не утешайся душа хотя бы отчасти праведными делами, не сумел бы никто стерпеть ту боль, какую причиняют осознание и ощущение бытия. Всякий раз, когда посещает человека истинное осознание и ощущение Бога в чистоте духа (как тот приемлется), заодно с ощущением, что этого не может быть, ибо ясно каждому, что осознание и ощущение вечно заполняются презренной и низменной сутью, что подлежит неизменно ненависти, что нужно неизменно отвергать и проклинать, если намерен ты стать прилежным учеником Господа, алчущим совершенного знания, – всякий раз овладевает человеком безумие скорби…
Скорбь сию и сей пыл положено познать и ощутить каждой душе (тем или иным способом), ибо Господь в милости Своей готов наставлять нерадивых учеников, кои призваны выказывать готовность душой и телом, рвением и расположением, покуда не наступит пора воссоединиться в Господе через подлинную любовь к ближнему, и сие произойдет по благоволению Божьему.
Какова природа этой «презренной сути» самости/личности, которую надлежит страстно заклеймить и полностью истребить во имя приближения к «истинному осознанию и ощущению Бога в чистоте духа»? Полагаю, что короче и уклончивее всех на этот вопрос ответил Юм, который писал: «Истинная идея человеческого ума такова, что его надо рассматривать как систему различных восприятий или же различных предметов (