Свиньи поедают желуди, однако думать не думают ни о солнце, давшем жизнь тем и другим, ни о небесах, под которыми они созревают, ни даже о корне дерева, из которого желуди появились на свет.
Ты не получишь подлинного удовольствия от мира до тех пор, покуда каждое утро не станешь просыпаться на небесах, не узришь себя во дворце своего Отца, не начнешь оглядывать небо, землю и воздух вокруг как радости, дарованные свыше; покуда не будешь выказывать всему такое почтение, как если бы очутился среди ангелов. У невесты монарха, что попала во дворец суженого, меньше оснований для радости, чем у тебя.
Ты не насладишься миром до тех пор, покуда само море не потечет по твоим жилам, покуда не облачишься в небеса и не увенчаешь себя звездами; покуда не возомнишь себя единственным наследником мира сего, даже кем-то большим, ибо люди, в нем живущие, тоже единственные наследники, как и ты. Покуда не запоешь от счастья, не возрадуешься и не станешь получать такое же удовольствие от Бога, какое скупцы берут от золота, а короли от власти, – до той поры ты не обретешь удовольствия от мира.
Покуда твой дух не заполнит весь мир, а звезды не сделаются твоими украшениями; покуда вечная мудрость Божья не станет для тебя такой же привычной, как прогулки и застолья; покуда ты близко не соприкоснешься с тем неясным, из чего сотворен наш мир; покуда не возлюбишь людей настолько, что будешь желать им счастья ничуть не меньше, чем самому себе; покуда не преисполнишься восхищением пред Господом, благоволящим всем, – до тех пор ты не сумеешь наслаждаться сим миром. Покуда не познаешь мир лучше, чем собственные владения; покуда красоты твоего земного полушария не станут тебе дороже красоты твоего дома; покуда не вспомнишь, как давно ты был сотворен и как чудесно было появиться на свет, покуда не возрадуешься более дворцу славы своей, чем пробуждению этим утром…
А еще ты никогда не сможешь насладиться сим миром, покуда не взлелеешь в себе восторг пред красотой любования оным, покуда не станешь завидовать и не возжелаешь страстно побудить других к тому же самому удовольствию. Покуда не возненавидишь всем сердцем гнусную развращенность людскую в тех, кто презирает мир, что согласишься скорее гореть в адском пламени, чем разделить с ними вину за их ошибки.
Мир есть отражение Бесконечной Красоты, но человек этого не видит. Мир есть Храм Величия, но человек о том не думает. Мир есть область Света и Покоя, но люди в нем беспрестанно гомонят. Мир есть Рай Божий. Человеку он больше принадлежит со времен грехопадения, чем до него. Мир есть обитель ангелов и Врата Небес. Когда Иаков очнулся от сна, то воскликнул: «Бог – здесь, а я того не ведал. Сколь жутко место сие! Это Дом Божий и Врата небес.
Прежде чем перейти к обсуждению способов, которыми возможно достичь как высот, так и полноты духовного знания, давайте вкратце обсудим опыт тех, кто удостоился привилегии «узреть Единого во всем сущем», но даже не попытался познать Бога в себе самом. Много любопытных подробностей на эту тему приводится в книге Бакка[310] «Космическое сознание». Нам же достаточно принять во внимание, что «космическое сознание» может проявляться как бы по собственной воле и что по природе своей оно соответствует, как выражаются католические богословы, «благодати». Кто-то вполне может быть осенен благодатью (например, иметь целительский дар или способность предугадывать будущее), но оставаться заклятым грешником, и для спасения благодать не является ни необходимым, ни достаточным условием. В лучшем случае те внезапные прорывы «космического сознания», которые описывает Бакк, представляют собой, по сути, своего рода призыв к дальнейшему приложению усилий ради достижения духовных высот и полноты внешнего знания. В подавляющем большинстве случаев такой призыв отвергается, а благодать превозносится за тот экстатический восторг, который она доставляет: человек ностальгически припоминает миг, когда у него открылся сей дар, и, будучи поэтом, создает красноречивый текст – примерами чему служат, скажем, великолепный отрывок из байроновского «Чайльд-Гарольда»[311], «Тинтернское аббатство»[312] и «Прелюдия» Вордсворта. Тут ни одно человеческое существо не может выносить безоговорочное суждение о других, но на основании биографических свидетельств все же можно, по крайней мере, предполагать, что вряд ли на самих Байрона или Вордсворта описанные ими богоявления оказали значительное воздействие; нет ни малейших доказательств того, что эти богоявления сколько-нибудь заметно сказались на характере обоих поэтов. По свидетельствам де Куинси, Китса и Хейдона[313], Вордсворт до конца своих дней проявлял безудержный эгоизм, а Байрон оставался восхитительно (и трагикомически) байроническим даже после того, как узрел Единого в сущем.
Любопытно, кстати, сравнить в этом отношении Вордсворта с другим великим почитателем природы, не чуждым литературы, – святым Бернардом. «Природа – лучший твой учитель!» – уверяет Вордсворт и продолжает:
Святой Бернард высказывался приблизительно в том же духе: «Все, мне известное о божественных науках и Святом Писании, почерпнул я от лесов и полей. Моими единственными наставниками были тополя и дубы». А в другом своем письме он призывал: «Внемли мужу сведущему – в лесах суждено тебе узнать больше, нежели из книг. Деревья и камни скажут многое в сравнении с тем, что изрекают уста ученого магистра». Посыл в обоих случаях выглядит почти одинаковым, но внутренний смысл того и другого заявлений совершенно разный. В августинской терминологии наслаждаться следует только Богом; твари не предмет для любования, их следует использовать – конечно, с любовью, состраданием и отстраненным восхищением, но и только – как средства обретения знания о том, чем нужно наслаждаться. Вордсворт, как и почти все обладавшие литературным даром поклонники Природы, воспевает именно наслаждение Божьими тварями, а не использование их для достижения духовных целей – использование, которое, как мы увидим далее, требует изрядной самодисциплины. Для Бернарда само собою разумеется, что его корреспонденты ревностно укрепляют эту самодисциплину и, любя Природу, которой внимают как наставнику, воспринимают ее как путь к Богу, а не как объект наслаждения, коим может быть только Бог. Красота цветов и пейзажа не просто восхищает человека, «бродящего, подобно одинокому облаку», по сельской местности, не просто служит приятным воспоминанием для того, кто, попив чаю, возлегает «на досуге или в раздумьях» на кушетку в библиотеке. Реакция на эти красоты должна быть более явной и целенаправленной. Древний буддистский автор говорит: «Братья мои, вот корни древесные и пустое место; так созерцайте же»[315]. Безусловно, мир принадлежит тем, кто этого заслуживает; цитируя Филона, «даже если кто не в состоянии предстать достойным в глазах создателя космоса, он должен попытаться сделать себя достойным самого космоса. Он должен превратиться из человека в природу космоса и стать, если уж на то пошло, малым космосом». Для людей, которые не заслуживают владения миром, либо кто недостоин своего творца (полностью разорвал связь с окружающим и отринул себя), либо достоин космоса (привнес порядок и меру единства в раздираемую противоречиями недисциплинированную человеческую личность; это несколько проще), – мир, с духовной точки зрения, будет крайне опасным местом.
Единство нирваны и сансары проистекает из природы вселенной, однако полностью осознать или непосредственно ощутить этот факт способны лишь те, кто достиг высокого уровня духовного развития. Когда обычные, заурядные, «невозрожденные» люди принимают этот факт на веру и действуют, исходя из него, они, получается, только навлекают на себя невзгоды. Жуткие примеры антиномианизма предупреждают нас о том, что может произойти, когда мужчины и женщины применяют на практике сугубо умозрительную, по-настоящему не осознанную теорию, что все есть Бог, а Бог есть все. Не менее угнетающей, чем проявления антиномианизма, представляется «целиком упорядоченная» жизнь добродетельных граждан, которые из всех сил стараются жить в святости, но на самом деле понятия не имеют, что такое жизнь подлинного святого. Доктор Оман в своей книге «Естественное и сверхъестественное» немало рассуждает о том, что «примириться с мимолетностью – значит узреть вечность», а в недавно опубликованной работе «Наука, религия и будущее» каноник Рэйвен[316] хвалит доктора Омана, которому удалось изложить принципы богословия, не содержащие неразрешимых противоречий между природой и благодатью, наукой и религией, вследствие чего мир ученого и мир богослова кажутся слитыми воедино. Все это вполне согласуется с даосизмом, дзен-буддизмом и такими христианскими поучениями, как Ama et fac quod vis[317] святого Августина и советом отца Лаллемана[318] теоцентричным созерцателям идти в мир и действовать, ибо истинное добро порождается только соответствующими поступками. Но ни доктор Оман, ни каноник Рэйвен не указывают достаточно четко, что ощутить непосредственно единство природы и благодати, нирваны и сансары, вечного исчезновения и самой вечности могут только те люди, которые выполнили определенные условия.