Умеренность – это любовь, целиком предающаяся Тому, на Кого она обращена; доблесть – это любовь и умение претерпевать все испытания радостно во имя Того, на Кого она обращена; справедливость – это любовь и служение Тому, на Кого она обращена и Кто потому праведен в деяниях; благоразумие – это любовь и умение различать, что мешает, а что способствует[365].
Отличительными чертами милосердия и любви к ближнему выступают бескорыстие, спокойствие и смирение. Но там, где бескорыстие, нет ни стремления к личной выгоде, ни страха потерять что-то или быть наказанным; там, где спокойствие, нет ни желания, ни отвращения, только непоколебимая воля подчиняться божественному Дао или Логосу на любом уровне бытия и постоянное осознание божественной Таковости и своих действий по отношению к ней; там, где смирение, нет ни придирчивости, ни восхваления «Я» или его проекций за счет других, которые, как признается, обладают теми же недостатками и слабостями, но которые наделены способностью их превозмогать при обретении знания, объединяющего с Богом и с собой. Из всего этого следует, что любовь к ближнему – корень и основа нравственности; там, где мало любви к ближнему, налицо избыток зла, которого можно было бы избежать. Все сказанное подытоживает знаменитая формулировка святого Августина: «Люби Бога и делай, что хочешь». Среди позднейших уточнений этой августинской темы нужно отметить сочинения Джона Эверарда, одного из тех духовно одаренных мудрецов семнадцатого столетия, к учениям которых остались глухими соперничающие фракции (еще меньше внимания обратили на них клирики эпохи Реставрации и их наследники эпохи неоклассицизма, когда революция и военная диктатура были уже позади). О том, насколько глухими были эти люди, можно судить по описаниям Свифта, восхвалявшего нравственно совершенных гуигнгнмов[366]. Основными предметами рассуждений в стихах и прозе для этих существ служили «дружба и доброжелательство, порядок и благоустройство; иногда – видимые явления природы или преданья старины; пределы и границы добродетели, непогрешимые законы разума»[367]. Их не посещали мысли о Боге или о любви к ближнему, не говоря уже об искуплении и спасении. Из сказанного, кстати, достаточно ясно, как настоятель собора святого Патрика[368] относился к религии, которая давала ему средства к существованию.
Дайте волю тому, кто обрел внутри себя живого Вожатого, Поводыря, и пусть он отринет, если сможет, все внешнее! Столь же разумно будет сказать человеку, нежно любящему свою жену: «Если тебе того хочется, бей ее, калечь или убей».
Отсюда следует, что там, где налицо подлинная любовь к ближнему, не может быть никакого принуждения.
Бог никого не вынуждает, ибо любовь не терпит принуждения, и потому служат Ему совершенно добровольно.
Но именно потому, что любовь к ближнему не терпит принуждения, она обладает неким авторитетом, некоей ненасильственной силой, с помощью которой защищает себя и помогает своим приверженцам обрести благополучие в мире – далеко не всегда, разумеется, вовсе не неотвратимо или автоматически (ведь некоторые люди, а тем более организации, защищены от божественного воздействия непроницаемой броней), но в поразительно большом количестве случаев эта сила оказывается действенной.
Небесный Путь не имеет пристрастий,
Но всегда жалует сведущего человека.
«Он оскорбил меня, он ударил меня, он одержал верх надо мной, он обобрал меня». У тех, кто таит в себе такие мысли, ненависть не прекращается.
«Он оскорбил меня, он ударил меня, он одержал верх надо мной, он обобрал меня». У тех, кто не таит в себе такие мысли, ненависть прекращается.
Ибо никогда в этом мире ненависть не прекращается ненавистью, но отсутствием ненависти прекращается она. Вот извечная дхамма[369].
Текущее состояние дел в экономике, общественных и международных отношениях во многом проистекает из организованного «безлюбия». Мы начали с утраты любви к Природе; вместо того, чтобы взаимодействовать с Дао или Логосом на уровне неодушевленных сущностей и тех, кто стоит ниже человека, мы пытаемся подавлять и эксплуатировать, тратим полезные ископаемые, разрушаем почву, уничтожаем леса, сбрасываем отходы в реки и загрязняем ядовитыми испарениями воздух. От отсутствия любви к Природе мы перешли к «безлюбию» в искусстве – настолько полному, что фактически полностью убили все фундаментальные и полезные виды искусства, заменив их всевозможной массовой продукцией, создаваемой при помощи машин[371]. Конечно же, это отсутствие любви к искусству означает также и отсутствие любви к человеческим существам, которые вынуждены выполнять простейшие, лишенные инициативы задачи, навязываемые нашими механическими суррогатами искусства и бесконечной возней с бумагами в связи с массовым производством и массовой дистрибуцией. Рука об руку с двумя последними массовыми явлениями идет массовое финансирование; в совокупности они обеспечивают экспроприацию все возрастающего числа малых земельных владений и средств производства, тем самым ограничивая свободу большинства людей и стимулируя стремление меньшинства к насильственному управлению жизнями ближних. Это «принуждающее меньшинство» составляют частные капиталисты и правительственные чиновники, по отдельности и вместе, в тесном сотрудничестве; вдобавок, разумеется, как бы ни называл себя начальник – «директором компании» или «государственным служащим», – власть, которой он располагает, остается принудительной, следовательно, лишенной любви. Единственное различие между двумя типами олигархических правителей заключается в том, что власть первых зиждется в большей степени на богатстве, чем на положении в общепризнанной иерархии, а вот власть вторых опирается в большей степени именно на служебное положение, а не на богатство. На эту повсеместно схожую основу лишенных любви отношений нагромождаются другие отношения, – в каждом обществе свои, зависящие от местных условий, местных привычек и местного образа мышления. Вот несколько примеров: эксплуатация и презрительное отношение к цветному меньшинству, живущему среди белого большинства, – или цветное большинство, подчиненное белому меньшинству; ненависть к евреям, католикам, масонам или любому другому меньшинству, чьи язык, привычки, облик или религия отличаются от соответствующих черт местного большинства. А венцом всего выступает организованное «безлюбие» между государствами – это отсутствие любви выражается в убежденности, не требующей никаких доказательств, что национальные государства имеют естественное право вести себя подобно ворам и убийцам, вооружаться до зубов и при первой представившейся возможности начинать грабить и убивать. (О том, насколько обоснованы такие суждения о природе наций, хорошо свидетельствует история Центральной Америки. До тех пор, пока отдельные области Центральной Америки с их произвольно прочерченными границами были провинциями испанской колониальной империи, их обитатели жили в мире и согласии друг с другом. Но в начале девятнадцатого столетия отдельные административные единицы испанской империи разорвали связь с метрополией и решили стать национальными государствами по европейскому образцу. Результат: они немедленно затеяли воевать друг с другом. Почему? Потому что суверенное национальное государство по определению является организацией, которая не просто вправе, но обязана принуждать своих граждан к осуществлению грабежей и убийств с преизрядным размахом.)
«Не введи во искушение» – вот каким принципом должны руководствоваться все общественные организации; соблазнов следует опасаться и, по мере возможности, их устранять при помощи соответствующих экономических и политических шагов. Во-первых, распространение и общее признание Вечной Философии в любой форме будет содействовать удержанию мужчин и женщин от искушения поклоняться преходящему, будь то церковь, государство, революция или индивидуализм; все перечисленное по самой своей сути неизбежно противоречит любви к ближнему. Далее вступает децентрализация, широкое распространение мелкой частной собственности на землю и средства производства, ликвидация как государственных, так и корпоративных монополий, разделение экономической и политической власти (на чем не уставал настаивать лорд Актон[372], твердивший, что такова единственная гарантия гражданских свобод по закону). Эти социальные преобразования должны помешать честолюбивым индивидуумам, организациям и правительствам поддаться соблазну установить тиранию; кооперативы же, демократические профессиональные организации и городские собрания должны освободить народные массы от искушения перевести децентрализованный индивидуализм в откровенное буйство. Конечно, ни одна из этих неоспоримо желательных реформ не может быть осуществлена до тех пор, пока суверенные государства будут считать своим естественным состоянием подготовку к войне друг с другом. Современную войну могут вести только страны со сверхразвитой промышленностью; страны, где экономическая мощь находится в руках государства или нескольких монополистических корпораций, которые легко облагать налогом или, при необходимости, временно национализировать; страны, в которых трудящиеся, не обладающие частной собственностью и лишенные корней, могут быть легко перемещены с места на место и «построены» производственной дисциплиной. Любое децентрализованное общество свободных, не подвергающихся принуждению мелких частных собственников, общество со сбалансированной экономикой в воинственном мире вроде нашего станет жертвой любого другого общества, где производство высоко механизированное и централизованное, где народ не имеет частной собственности и потому легко поддается принуждению, – то есть общества, в экономике которого имеется явный перекос. Вот почему индустриально слаборазвитые страны наподобие Мексики или Китая хотят одного – стать Германией, Англией или Соединенными Штатами Америки. До тех пор, пока будет существовать организованное «безлюбие», зримым проявлением которого выступают войны и подготовка к ним, не может быть и речи об уменьшении «безлюбия» в экономических и политических отношениях – как в границах отдельных стран, так и всего мира. Войны и подготовка к ним постоянно искушают сделать нынешнее дурное, забывшее о Боге общество еще более скверным, а технологии между тем становятся все более эффективными.