Глава 6Укрощение страстей, отрешенность, праведная жизнь
Это сокровище Царствия Божия, его скрыло время, и многообразие, и собственные деяния души – словом, ее сотворенность. Но по мере того как душа, глядя вперед, расстается со всем этим многообразием, открывается в ней Царствие Божие[373].
«Наше царствие уходит» – это обязательное и неизбежное следствие того, что «да приидет царствие Твое»[374]. Ведь чем больше «Я», тем меньше Бога. Вечная божественная полнота жизни уготована лишь тем, кто осознанно расстался с раздираемой противоречиями жизнью страстей, корысти, эгоцентрического мышления и чувств, желаний и действий. Укрощение страстей, осознанное умерщвление «Я» с бескомпромиссной твердостью пропагандируется в канонических текстах христианства, индуизма, буддизма, прочих больших и малых религий, а также в поучениях теоцентричных святых и духовных реформаторов, которые сами проживали и разъясняли для других принципы Вечной Философии. Впрочем, подобное «изничтожение себя» вовсе не является – по крайней мере, для людей сведущих – концом пути. Это всего-навсего инструмент, незаменимое средство достижения цели. По словам того, чьи размышления уже не раз цитировались на этих страницах, всем нам необходимо «постичь истинную природу и ценность самоотречения и укрощения страстей».
Что до их природы, то взятые сами по себе они не могут быть отнесены к признакам добра или к святости; они ничуть не способствуют нашему возвышению над миром, не снабжают подлинным пропитанием Божественную Жизнь в наших душах, не обладают ускоряющей и освящающей силой; единственная их ценность в том, что они устраняют препятствия на пути к святости, сокрушают преграды между нами и Господом и прокладывают путь в наши души ускоряющему и освящающему духу Божьему, который один способен вдохнуть Божественную Жизнь в наши души или наделить их мельчайшей частицей истинной святости или духовной жизни… Посему возможно установить причину, по которой многие люди не только ничего не приобрели к своей выгоде, но и потеряли немало, предавшись укрощению страстей. Они исходно затруднились верно понять суть и ценность этого укрощения. Они предавались укрощению ради него самого, как если бы оно было благом само по себе; сочли, что оно причастно истинной святости, и потому остановились на сем, не пожелали пойти далее, довольствовались самовосхвалением за этакое достижение. Потому-то стали они самоуверенными, угрюмыми и суровыми судьями для всех, кому не выпало преуспеть в схожем начинании. Так что самоотречение привело их к тому же, к чему других людей приводит следование страстям: оно воздвигло преграду между Всевышним и их душами; вместо того, чтобы по-настоящему умертвить собственное «Я», они лишь укрепили его власть.
Обуздание и искоренение страстей, будучи благом, все же стоит наособицу: его нельзя признать высочайшим благом. Куда полезнее отыскать мудрость. Когда последняя найдется, все вокруг возрадуются.
Жизнь в вере (о чем я могу судить по личному опыту) отнюдь не сводится к молитвам и соблюдению прочих обязанностей перед Богом: ведь натура человеческая изрядно ухудшается вследствие бытия по мирским законам. Гордыня и самомнение, укоренившиеся в душе из-за нашей греховности, изыскивают способы безмерно окрепнуть при посредстве религии, если душа не встала на путь, ведущий к познанию и истинному смирению. Во вмешательствах и противоречиях воли (которых не избежать ни одной религиозной общине) вижу я, как мое сердце твердеет, так сказать, будто камень; смягчить его в силах только искренняя молитва, посредством которой душа взывает к Богу и учится у Него истинному самоуничижению.
Однажды, когда я сетовала, что приходится есть мясо и не каяться, мне сказали: порой в такой скорби больше самолюбования, чем желания искупить вину.
Тот факт, что укротившим свои страсти людям в некотором отношении приходится хуже тех, кто своим страстям потворствует, подтверждается множеством примеров из истории, художественной литературы и дескриптивной психологии[376]. Скажем, пуританин вполне мог блюсти все основные добродетели (благоразумие, стойкость, умеренность и целомудрие), оставаясь при этом очень плохим человеком; слишком часто такие добродетели сопровождаются – по сути, они причинно связаны – грехами наподобие гордыни, зависти, гневливости, неприязни, доходящей порой до откровенной жестокости. Ошибочно принимая средства за цель, пуританин воображал себя святым на основании своей способности к стоическому воздержанию. Но стоическое воздержание есть попросту превознесение более почтенной, если угодно, стороны «Я» за счет менее почтенных сторон. Святость же, напротив, представляет собой полное отрицание индивидуального «Я» со всеми его достойными и недостойными сторонами, вкупе с подчинением индивидуальной воли Богу. Чем больше человек привязан к таким понятиям, как «Я», «мое» и т. д., тем меньше его стремление к объединяющему познанию божественной Основы. Укрощение страстей должно воплощаться в отрешенности или (цитируя Франциска Сальского) в «святом бесстрастии», иначе оно просто перенаправит индивидуальную волю в другое русло, не только не ослабив его ток, но даже увеличив. Как всегда и бывает, лучшие люди в развращенности становятся наихудшими. Различие между укротившим свои страсти, но по-прежнему горделивым и сосредоточенным на себе стоиком, с одной стороны, и отчаянным гедонистом, с другой стороны, заключается в следующем: гедонист, человек слабохарактерный, ленивый и в душе стыдящийся себя, не имеет ни сил, ни побуждения причинять вред кому-либо или чему-либо, не считая собственных тела, разума и духа; тогда как стоик, обладая всеми второстепенными достоинствами и взирая свысока на тех, кто на него не похож, морально готов и вполне способен причинять вред – с немалым размахом и без всяких угрызений совести. Полагаю, это очевидно, однако на современном религиозном жаргоне словом «аморальный» характеризуют почти исключительно человека, невоздержанного в плотских удовольствиях. Люди же добропорядочные, но алчные, честолюбивые, жестокие, скрывающие жажду власти за соответствующей идеалистической маской, не только не подвергаются осуждению, но признаются образцами добродетели. Представители организованных церквей начинают творить нимбы над головами тех, кто старательно раздувает пламя войн и революций, а во всеуслышание причитают по поводу того, что наш мир пребывает, увы, в столь плачевном состоянии.
Вопреки распространенному будто бы мнению, укрощение страстей нисколько не сводится к суровому физическому образу жизни. Да, возможно, что определенные лица при определенных обстоятельствах способны достичь главной цели человечества при помощи суровых физических самоограничений. Однако в большинстве случаев аскетизм такого рода ведет, кажется, не к освобождению, а к чему-то совершенно иному, а именно к обретению «психических» способностей. Умение добиваться ответа от небес на мольбы, целительский дар, способность заглядывать в будущее или в разум другого человека, – вот качества, которые, похоже, зачастую имеют некую причинную связь с постами, бдениями и самоистязаниями. Многие среди великих теоцентричных святых и духовных учителей признавали существование сверхъестественных способностей, но только для того, как правило, чтобы высказать сожаление по этому поводу. Они говорили, что думать, будто эти «сиддхи»[377], как называют их индусы, имеют нечто общее с освобождением, – опасная иллюзия. Подобное либо никак не связано с достижением главной цели в жизни, либо (если ему уделяют чересчур много внимания) становится препятствием на пути духовного развития. Имеются и другие отрицательные проявления физического аскетизма. В своих крайних формах он чреват угрозой для здоровья, – а человеку с ослабленным здоровьем очень трудно постоянно совершать необходимые духовные усилия. Поскольку же физический аскетизм подразумевает трудности и муки, привлекая при этом сторонние взгляды, он очень часто искушает людей тщеславных, стремящихся к установлению всякого рода рекордов. «Со всеми своими внешними упражнениями, каковые из собственного своего основания обращаешь ты на себя самого, ты остаешься не отреченным от себя самого при восприятии внешних превратностей»[378]. Так пишет Генрих Сузо, делясь собственным опытом, который привел его, подобно Будде Гаутаме многими столетиями ранее, к отказу от умерщвления плоти. А святая Тереза замечает, что налагать на себя великую епитимью гораздо проще, чем терпеливо, с любовью и смирением нести обычные тяготы повседневной семейной жизни (впрочем, сама она, вплоть до последнего дня, предавалась самым жестоким самоистязаниям; нам не дано знать, действительно ли эти страдания помогли ей в обретении объединяющего познания с Богом – или она их ценила и практиковала ради тех психических способностей, которые муки помогали развивать).
Наш дорогой святой (Франциск Сальский. – Авт.) не одобрял тех, кто безудержно постится. Он говаривал, что перекормленное тело духу претит, а тело недоедающее не в силах удержать дух.
Так же поступают… и с молитвой, которую творят, полагая, будто вся польза от нее состоит в достижении ощутимых удовольствия и благочестия, и стараются извлечь их (как я говорю), вырывая силой, уставая и утомляя способности и разум, и, когда не достигнут сего удовольствия, долго не могут утешиться, думая, что не сделали ничего. Стараясь добиться этого, они теряют истинные благочестие и дух, состоящие в том, чтобы упорствовать в молитве с терпением и смирением, не доверяя себе, лишь для того, чтобы благодарить Бога