[390]. Именно в том месте [душа] Кабира построил себе обитель, [а] мудрецы ищут [туда] дорогу». До тех пор, пока не расстанемся с отдельными привязанностями, мы не сможем возлюбить Бога всем сердцем и разумом, не сможем испытывать вселенскую любовь ко всем Божьим созданиям во имя Всевышнего. Потому-то Евангелия столь настоятельно призывают порвать исключительно семейные связи. Если Сыну Человеческому негде преклонить голову, если Татхагата и бодхисаттвы «осознали мыслями суть действительности, нигде не пребывая», то так случилось потому, что разум не может заключить в темницу предубеждений и антипатий истинно Божественную любовь, которая, подобно солнцу, одинаково светит праведникам и грешникам.
Какое-либо из этих несовершенств, к которым душа привязана и привыкла, больше препятствуют ей продвигаться в добродетели, чем если бы она каждый день впадала во многие несовершенства и грехи повседневные, не связанные с какой-либо дурной привычкой, – они не помешали бы ей так, как пристрастие к чему-либо одному. Следовательно, все время, когда душа ему подвержена, потеряно для продвижения в добродетели, хотя бы ее несовершенство и было минимальным. Так привязанная птица – неважно, тонкой нитью она привязана или крепкой, что та, что другая держат ее, и птица не сможет взлететь, доколе не разорвет путы. Да, тонкую нить легче порвать; но, хотя это и легко, не разорвав ее, птица не взлетит. Так и душа, привязанная к какой-нибудь вещи, не достигнет свободы единения с Богом, хотя бы и обладала многими добродетелями[391].
Кое-кто, недавно освободившись от грехов и преисполнившись желания возлюбить Бога, по-прежнему остается новичком и учеником, нестойким и слабым в вере… Такие люди любят изрядное разнообразие всего поверхностного, суетного и опасного, принимая оное за Господа Нашего. На словах они любят Бога превыше всего, но на деле продолжают получать удовольствие от многого, Богу неугодного, будь то невоздержанность в речах, одеяниях, в досуге или в развлечениях.
Некоторые души добились кое-какого успеха в приобщении к Божественной любви и отсекли в себе привязанность ко всему опасному. Но все же они испытывают опасную и поверхностную любовь, ибо действительно любят только то, что угодно Господу, однако любят слишком нежно и страстно… Любовь к родственникам, друзьям и благодетелям угодна Господу, но она вполне может быть избыточной; то же верно для нашего призвания, каким бы духовным оно ни было, и для наших упражнений в благочестии (которое нам еще предстоит по-настоящему полюбить). Если все это ставится выше послушания или общего блага, если мнится целью в жизни, то очевидно, что мы не понимаем простого факта: это всего лишь средство, а не цель.
Посреди этих темных любовных страданий душа чувствует внутри себя неизменное присутствие и силу, сопровождающие и укрепляющие ее так, что, если заканчивается эта тяжесть темного притеснения, душа чувствует себя одинокой, пустой и слабой[392].
[Когда] на переправе пустая лодка толкнет другую, не разгневается даже вспыльчивый. [Если же] в [толкнувшей] лодке окажется человек, то наберет воздуха и крикнет погромче. Крикнет раз, а [тот] не услышит, так крикнет в другой раз. [Снова] не услышит, так крикнет и в третий – тут уже непременно добавив словцо покрепче. Прежде не гневался, а теперь разгневается; прежде [думал, что] пустая, а теперь [узнал, что] занята. Но разве можно повредить тому, кто, сумев очиститься от самого себя, странствует по свету?![393]
Когда сердце скорбит о потерях, дух радуется приобретениям.
Отказываясь от эгоцентрической жизни, мы сохраняем дотоле скрытую и непроявленную жизнь, которая в духовной части нашего бытия объединяет нас с божественной Основой. Эта новообретенная жизнь «более изобильна», чем другая, и стоит на иной, более высокой ступени. Обретение этой жизни – освобождение, уход в вечность, уход в блаженство. Так и должно быть, ибо для Брахмана, который един с Атманом, сущее не только Бытие и Знание, но и Блаженство, а окончательным плодом Духа после Любви и Покоя является Радость. Укрощение страстей доставляет мучения, однако эти муки выступают одним из предварительных условий обретения благодати. Это духовное ощущение иногда неправильно понимается из-за языка, которым оно описывается. Так, когда Христос говорит о том, что в Царствие Небесное смогут войти лишь те, кто подобен малым детям, легко забыть (настолько трогательны образы, возникающие в сознании благодаря этой простой фразе), что взрослый человек способен уподобиться ребенку, только пройдя чрезвычайно суровый и утомительный курс самоотречения. На практике повеление стать подобным малому ребенку равносильно повелению расстаться с жизнью. В прекрасном отрывке, процитированном в главе «Бог в мире», Траэрн ясно дает понять, что невозможно познать сотворенную Природу во всей ее изначально священной красоте, если не отринуть прежде грязные уловки взрослого человечества. При взгляде на мироздание сквозь очки корысти со стеклами цвета навоза вселенная покажется громадной навозной кучей; если же такие очки носить достаточно долго, пока они не прирастут к глазам, то процесс «очищения врат восприятия» может – по крайней мере, на первых стадиях духовной жизни – оказаться достаточно болезненным, как хирургическая операция. Правда, впоследствии даже «изничтожение себя» может преисполниться радости Духа. В этой связи уместно будет привести отрывок из трактата четырнадцатого столетия «Ступени Совершенства»[394].
Многим мужам свойственны оные добродетели, как то смирение, терпение и любовь к ближнему, но по той одной причине, что требуют того их ум и воля, и не находят они в добродетелях сих никакого духовного удовлетворения; ибо зачастую претит оному блюсти сии добродетели без приложения сил, с горечью и сетованиями, а все же он их блюдет, поскольку боится Господа. Сей муж располагает добродетелями в уме и воле, однако не питает к ним ни любви, ни привязанности. Когда же, по милости Иисуса и при содействии духовных и телесных упражнений, ум его взыскует света, а воля становится любовью, прикипает он к сим добродетелям со всей искренностью, ибо столь долго грыз он горькую кору или скорлупу ореха, что треснула она под напором, и он добрался до сердцевины. Добродетели, коим поначалу столь затруднительно было следовать, ныне делаются предметом чистейшего наслаждения.
Итак, цель отрешенного сердца – ни «то» и ни «это».
Теперь я спрашиваю, какова молитва отрешенного сердца? На это отвечаю следующее: отрешенность и чистота вообще не может молиться, ибо кто молится, тот хочет чего-либо от Бога: того, что было бы дано ему или отнято у него. Но отрешенное сердце не хочет ничего и не имеет того, от чего хотело бы освободиться. Поэтому оно пребывает свободным от молитвы, и молитва его состоит лишь в одном: чтобы уподобиться Богу[395].
Точка зрения, столь пылко выраженная Экхартом, нередко подчеркивалась и подчеркивается моралистами и психологами духовной жизни. Лишь избавившись от пристрастия к понятиям «Я», «мое» и пр., мы истинно овладеем тем миром, в котором живем. Все принадлежит нам, при условии, что нигде нет нашей собственности. Вдобавок все принадлежит нам и всем остальным.
Ты вся любовь, бессмертие и свет!
Благословенье нежное в аду![396]
Не следует ожидать установления полного коммунизма в реальности – разве что в умозрении, при наличии определенных плодов духа и, до некоторой степени, разума, причем лишь тогда, когда мужчины и женщины смогут обладать этими плодами без привязанностей и в самоотречении. Тут следует заметить, что некоторая степень укрощения страстей является обязательной предпосылкой даже для обычной творческой работы интеллекта и эстетического вкуса, а также для наслаждения результатами этой работы. Человек, выбирающий себе профессию художника, философа или ученого, нередко обрекает себя на жизнь бедную, на неоплачиваемый тяжкий труд. Но это отнюдь не единственное испытание, которому приходится себя подвергать. Когда художник взирает на мир, ему предстоит отказаться от обычной человеческой склонности рассматривать все вокруг с корыстной, утилитарной точки зрения. Философ-критик тоже должен обуздать свой здравый смысл, а исследователю нужно стойко сопротивляться искушению мыслить привычно и упрощенно, научиться покорно следовать за таинственным Фактом. То, что истинно для творцов, истинно и для потребителей плодов эстетического и интеллектуального труда. Своеобычность подобного рода укрощения страстей неоднократно находила подтверждение в истории. Например, можно вспомнить об укротившем свой разум Сократе и о чаше с ядом, которую в благодарность за это ему поднесли «неукрощенные» сограждане. Еще можно вспомнить о тех героических усилиях, которые приложили Галилей и его современники, дабы разрушить аристотелевы шаблоны мышления; о не менее героических усилиях, которые в наше время требуются от любого ученого, убежденного, что во вселенной есть многое помимо того, что удалось обнаружить посредством освященных временем предписаний Декарта. Такое укрощение страстей вознаграждается обретением состояния сознания, соответствующего на низшем уровне духовной красоте. Художнику – а философ и ученый тоже являются художниками – знакомо блаженство эстетического созерцания, открытия и отстраненного обладания.