О великолепное лицо, восхищаться которым не устанут все, кому дано его созерцать! Во всех лицах лицо лиц является прикровенно и загадочно, открыто же его не увидеть, пока мы не войдем, поднявшись выше всех лиц, в некое потаенное и заповедное молчание, где ничего не остается от знания и понятия лица. Этот мрак, это облако, этот сумрак или это незнание, в которые вступает ищущий Твое лицо, вырвавшись за пределы всякого знания и представления, есть предел, ниже которого Твое лицо можно видеть лишь прикровенно. Сам же мрак открывает, что в нем Твое лицо возвышается над всеми покровами[434].
Когда душа приходит в безымянную обитель, то там отдыхает она; где все вещи – Бог в Боге, там покоится она. Обитель души, которая есть Бог, безымянна[436].
Этим свойством – быть потайным и превосходить естественные способности человека – сие Божественное созерцание обладает не только потому, что оно сверхъестественно, но также постольку, поскольку оно есть путь, ведущий душу к совершенствам единения с Богом, каковые недоступны человеческому познанию, и посему они заставляют идти к ним в человеческом незнании и Божественном неведении[437].
Ни сейчас, ни потом не сможешь ты отыскать или познать Бога вовне себя или посредством каких-либо внешних способов, посредством чего-либо, кроме того, что Сам Господь являет. Ибо Бог, рай, ад, дьявол и плоть могут быть познаны в тебе или тобой лишь через их собственное существование и проявление в тебе. Всякое мнимое познание любого из перечисленного, лежащее за пределами сей самоочевидной разумности их рождения внутри тебя, сродни знанию слепца о свете, какового он никогда не видывал.
Ниже приводятся мнения выдающегося исследователя индуистских учений о джняне – освобождающем знании Брахмана, или божественная Основа.
Джняна – вечное, общее и необходимое знание, а не личное знание какого-то конкретного человека. Джняна – познание самого Атмана, погребенное под слоем авидьи («невежества»), неустранимое, но доступное для замутнения, недоказуемое в силу самоочевидности, не требующее доказательств, ибо оно само предоставляет всем доказательством основание возможности. Эти мысли созвучны тому «знанию», о котором рассуждал Экхарт, и учению Августина о Вечной Истине в душе – при всей своей бесспорности она выступает основой всякой уверенности и принадлежит не кому-то отдельному, а человеческой душе.
Дисциплина эстетики не тождественна и даже не близка умению создавать и воспринимать произведения искусства. Как можно научиться разбираться в живописи или стать хорошим художником? Уж явно не через труды Бенедетто Кроче[439]. Научиться рисовать можно, только рисуя, а научиться ценить живопись можно, только посещая картинные галереи и разглядывая экспонаты.
Впрочем, это вовсе не значит, что Кроче и ему подобные напрасно тратили свое время. Мы должны поблагодарить их за усилия по созданию системы мышления, с помощью которой непосредственно воспринятые смысл и ценность произведения искусства возможно оценить с точки зрения общего знания, соотнести с другими фактами опыта и – определенным образом и в определенной степени – объяснить.
Сказанное об эстетике применимо и к теологии. Богословские размышления ценятся лишь тогда, когда они позволяют людям, непосредственно ощутившим те или иные проявления Божественного, составить четкое представление о природе божественной Основы и о собственном восприятии Основы относительно других ощущений. А цельная система теологии полезна только в том случае, когда убеждает изучающих ее людей в том, что нет никакого изначального противоречия между постулатом о божественной Основе и тем обстоятельством, что для готовых выполнить определенные условия этот постулат становится осознанным Фактом. Однако ни при каких обстоятельствах ни изучение богословия, ни согласие разума с теологическими суждениями не может заменить, вспоминая слова Лоу, «рождение Бога внутри». Ведь теория отлична от практики, а слова не суть объекты, ими обозначаемые.
Богословие в том виде, в каком мы его знаем, было создано великими мистиками, в первую очередь святым Августином и святым Фомой. Множество прочих великих богословов – в особенности святой Григорий, святой Бернард и вплоть до Суареса[440] – не обрело бы своих озарений без мистического сверхзнания.
Этому мнению следует противопоставить взгляд доктора Теннанта, который утверждает, что религиозный опыт, нечто реальное и уникальное само по себе, ничего не добавляет к знаниям человека об абсолютной Реальности и потому подлежит разъяснению в рамках представления о Боге, почерпнутого из иных источников. Изучение фактов позволяет сделать вывод, что обе точки зрения до известной степени, справедливы. Факты мистического озарения наряду с фактами, которые признаются за историческое откровение, рационализируются в категориях общего знания и становятся основой теологии. А существующая теология, в свою очередь, оказывает посредством общего знания сильное воздействие на тех, кто вступил на путь духовной жизни, побуждает тех, кто еще слаб, довольствоваться проблесками опыта, а тех, кто поднялся выше, отбрасывать как ненужное восприятие любой формы реальности, зримо и наглядно несовместимой с описанными в книгах признаками Божественного. Так мистики творят теологию, а теология творит мистиков.
Тот, кто соглашается с неверной догмой или сосредоточивает все свое внимание на одной истинной догме цельной системы, пренебрегая остальными (так, многие христиане сосредоточиваются исключительно на человеческом Втором лике Святой Троицы, забывая об Отце и Святом Духе), подвергает себя опасности ограничить собственное непосредственное восприятие Реальности. В религии, как и в естествознании, опыт порождается только опытом. Бессмысленно составлять мнение заранее, пытаться втиснуть его в теоретическую форму, которая либо не соответствует вообще никаким фактам, либо соответствует лишь некоторым из них. «Не нужно к истине стремиться; воззренья лишь свои оставь»[441], – говорит наставник дзен. Единственный способ ликвидировать последствия веры в ложное или несовершенное богословие (а также единственный известный способ перейти от веры даже в истиннейшую теологию к познанию первичного Факта) – это бескорыстие, смирение, готовность воспринимать сведения о Вечном. Мнения мы создаем сами, а потому можем их понять, формулировать и спорить о них. Но, как писал святой Хуан де ла Крус, «совершенства единения с Богом» недоступны человеческому познанию, а потому заставляют идти к себе «в человеческом незнании и Божественном неведении». Знание, объединяющее с Богом, открывается лишь тем, кто «оставил воззренья» – причем даже те, которые справедливы настолько, насколько вообще могут быть справедливы выражаемые в словах абстракции.
Восстань же, благородная душа! Выйди вон из себя и иди так далеко, чтобы не возвратиться уже совсем, и войди в Бога так далеко, дабы никогда из Него не выйти; только там пребывай, чтобы никогда вновь не быть тебе в положении, в котором ты имела бы дело с тварями[442].
Будь смысл отличен от слов, его нельзя было бы выразить словами. Но смысл высвечивается словами, как вещи – [пламенем] светильника. Слова подобны [источнику света в руках] человека, несущего светильник в поисках того, о чем он сможет сказать.
Слово «рассудок» у Экхарта употребляется в схоластическом значении непосредственного познания. Фома Аквинский говорит: «Рассудок и разум – не две силы, ибо они отличаются друг от друга, как совершенство отличается от несовершенства… Рассудок подразумевает глубокое проникновение в истину; разум же знаменует собой пытливость и рассуждения». Рациональный и эмоциональный путь «слов и света», с которого затем сходят, позволяет человеку выбрать интеллектуальную или интуитивную дорогу «осознавания». Но все же, несмотря на предостережения тех, кто тропой бескорыстия перешел от буквы к духу и от теории к непосредственному опыту, организованные христианские церкви упорствуют в губительной привычке путать средства и цели. Выраженные в словах более или менее внятные теологические рационализации опыта воспринимаются слишком серьезно и пользуются таким почтением, которое положено только Факту, ими описываемому. Церковники воображают, будто душа спасается согласием с тем, что в данной местности считается правильной формулой, а губится несоответствием этой формуле. Слово filioque («и от Сына») вряд ли стало единственной причиной раздора между Восточной и Западной церквями[443], однако оно, несомненно, послужило casus belli[444].
Чрезмерное внимание к словам и словесным формулам может рассматриваться как особая форма превознесения того, что существует во времени (а это губительное превознесение характерно для исторического христианства). Знать Истину как Факт и познавать ее в единстве, «в духе и в истине как непосредственном восприятии» – вот подлинное освобождение, «наша вечная жизнь». Знать облеченные в словесную форму истины, которые символически соответствуют Истине-как-Факту постольку, поскольку она может быть познана в истине как непосредственном восприятии или в истине как историческом откровении, – это не освобождение, а просто-напросто изучение обособленного направления философии. Даже самый заурядный опыт постижения вещи или события, существующих во времени, не может быть полностью или точно передан словами. Невозможно описать ощущение, возникающие в нас, когда мы смотрим на небо или страдаем от невралгии; в лучшем случае мы скажем, что небо «голубое» или что нам «больно», уповая на то, что люди, нас слушающие, испытывали аналогичные ощущения и по-своему понимают, о чем идет речь. Однако Бог – не вещь и не событие, существующее во времени; закованные в кандалы времени слова, бессильные даже в передаче истины о бренном, еще более непригодны для выражения изначальной природы и опыта, объединяющего нас с тем, что принадлежит иному, несопоставимому с