В этих смиренных душах живет духовное знание Бога, которое побуждает их хранить свои сокровища в тайне, а злое выбрасывать вон, ибо Бог дарует эту благодать смиренным вместе с прочими добродетелями, а у надменных ее отнимает[487].
Постоянное воодушевление потребно для праведной, святой и счастливой жизни в той же мере, в какой постоянное дыхание необходимо для жизни физической.
Справедливо, конечно же, и обратное: праведная, святая и исполненная блаженства жизнь есть обязательное условие постоянного воодушевления. Действие и созерцание, этика и духовность неразрывно взаимосвязаны, и все является одновременно и причиной, и следствием.
Устраните «человечность», отбросьте «справедливость»,
И люди вернутся к почтению и любви.
В китайском языке глаголы не имеют грамматического выражения времен. Слова китайского мудреца отсылают к гипотетическому историческому событию, которое возможно как в настоящем, так и в будущем. Смысл этого утверждения прост: чем сильнее самосознание, тем менее достаточна для жизни животная благодать, тем усерднее приходится ее подкрепить осознанным и продуманным выбором между добром и злом, а этот выбор нужно делать, опираясь на четко сформулированный нравственный кодекс. Но, как неустанно повторяли даосские мудрецы, нравственный кодекс и осознанный выбор поверхностной воли – далеко не все, что возможно совершить. Индивидуализированную волю и поверхностный разум следует использовать для восстановления древней животной связи с Дао, уже на более высоком, духовном уровне. Цель – постоянное воодушевление, получаемое из источников за пределами самости; средства ее достижения – «человеческие праведность и нравственность» – ведут к милосердию, каковое есть объединяющее познание Дао (а последнее – одновременно Основа и Логос).
Это Ты, Господи, так смотришь за каждым существованием, что ни по чему в своем бытии оно и представить не может, чтобы у Тебя была еще какая-то забота, кроме одного лишь его наибольшего благополучия, будучи уверено, что все существующее только для того и существует, чтобы служить наивысшему благу его, единственного, раз Ты за ним смотришь[488].
Шунь спросил у Чэна: «Можно ли обрести Путь и владеть им?»
– Ты сам собой не владеешь, как же можешь ты владеть Путем? – ответил Чэн.
– Если мое тело не принадлежит мне, то кому же оно принадлежит?
– Оно лишь форма, доверенная тебе Небом и Землей. Не принадлежит тебе и твоя жизнь – она лишь согласие твоих жизненных сил. Не принадлежат тебе твоя природа и твоя судьба – они лишь течение событий, предначертанное Небом и Землей. Не принадлежат тебе и твои потомки – они лишь новая оболочка твоего тела, вручаемая тебе Небом и Землей. А потому скитайся, не зная, куда идешь, покойся, не зная, за что держишься, и вкушай, не зная вкуса пищи. Ты – живое дыхание Неба и Земли. Как же ты сможешь им владеть?
Верю я в следующее: верю в Бога, которого понимаю как дух, как любовь, как начало всего. Верю в то, что он во мне и я в нем. <…> Верю в то, что истинное благо человека – в исполнении воли Бога, воля же его в том, чтобы люди любили друг друга и вследствие этого поступали бы с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними, как и сказано в Евангелии, что в этом весь закон и пророки[489].
Не Господь отнял у тебя благо Своей любви, но ты отнял у Господа возможность тебе помогать. Господь никогда бы не отверг тебя, не отвергни ты Его любовь. Боже всемилостивый, Ты не покидаешь нас до тех пор, пока мы сами не покидаем Тебя, Ты не отнимаешь у нас Свои дары до тех пор, пока мы не отнимаем у Тебя наши сердца.
Краснодеревщик Цин вырезал из дерева раму для колоколов. Когда рама была закончена, все изумились: рама была так прекрасна, словно ее сработали сами боги. Увидел раму правитель Лу и спросил: «Каков секрет твоего искусства?»
– Какой секрет может быть у вашего слуги – мастерового человека? – отвечал краснодеревщик Цин. – А впрочем, кое-какой все же есть. Когда ваш слуга задумывает вырезать раму для колоколов, он не смеет попусту тратить свои духовные силы и непременно постится, дабы упокоить сердце. После трех дней поста я избавляюсь от мыслей о почестях и наградах, чинах и жалованье. После пяти дней поста я избавляюсь от мыслей о хвале и хуле, мастерстве и неумении. А после семи дней поста я достигаю такой сосредоточенности духа, что забываю о самом себе. Тогда для меня перестает существовать царский двор. Мое искусство захватывает меня всего, а все, что отвлекает меня, перестает существовать для меня. Только тогда я отправляюсь в лес и вглядываюсь в небесную природу деревьев, стараясь отыскать совершенный материал. Вот тут я вижу воочию в дереве готовую раму и берусь за работу. А если работа не получается, я откладываю ее. Когда же я тружусь, небесное соединяется с небесным – не оттого ли работа моя кажется как бы божественной?
Вдохновение художника может быть как человеческой, так и духовной благодатью, равно как и комбинацией обеих. Достижение успехов в искусстве невозможно без форм интеллектуального, эмоционального и физического смирения, соответствующих той области искусства, которой посвящает себя художник. Этот вид смирения можно, пожалуй, назвать профессиональным смирением. Некоторым художникам удается на деле изничтожить себя, обеспечив тем самым выполнение необходимого предварительного условия для обретения объединяющего познания божественной Основой. Например, Фра Анжелико[490] готовился к работе, творя молитвы и медитируя, а вышеприведенная цитата из Чжуан-цзы показывает, насколько религиозно (а не просто профессионально) подходил даосский мастер к своему ремеслу.
К слову, механизация несовместима с вдохновением. Ремесленник – если угодно, поденщик, а не художник – обычно выполняет свою работу очень плохо. Впрочем, если он, подобно краснодеревщику Цину, по-настоящему любит свой труд и готов на все ради вдохновения, такой ремесленник способен создать (и порой действительно создает) произведение настолько прекрасное, что оно кажется «как бы божественным». Среди многочисленных преимуществ автоматических станков обыкновенно подчеркивается, что они попросту не могут ошибаться. Правда, за все преимущества нужно платить, и платой за неумение ошибаться является отсутствие благодати. Управляющий таким станком человек совершенно глух к любой форме эстетического вдохновения, будь то человеческого или подлинно духовного происхождения. «Промышленность без искусства – это дикость»; автор этой фразы Рёскин[491], по сути, клеветал на животный мир. Деятельные птица или насекомое вдохновляются в своих трудах неодолимой животной благодатью инстинкта – Дао в них проявляется на уровне сразу за физиологическим. Рабочий, который стоит у станка, неспособного ошибаться и отлученного от благодати, трудится в сотворенной человеком вселенной пунктуальных автоматов – вселенной, которая на любом уровне (животном, человеческом, духовном) полностью вне области действия Дао.
Здесь полезно будем вспомнить те неожиданные богоявления, которые иногда наблюдают дети и взрослые, поэты и филистеры, люди образованные и не слишком уточненные. У всех есть нечто общее – они совершенно не были готовы к произошедшему. Это нежданное пролитие благодати, воодушевившиее стольких авторов к созданию произведений литературы и живописи (часть из них поистине великолепна, а другая часть, если вдохновение не было подкреплено врожденным талантом, до смешного бездарна), случается, как правило, в одном или втором из двух основных вариантов события: либо перед нами внезапное и поразительное восприятие абсолютной Реальности как Любви, Света и Блаженства, либо не менее острое и повергающее в трепет ощущение темной, непостижимой, вселяющей ужас Силы. Вордсворт облек свой опыт познания обеих сторон божественной Основы в памятные строки.
Когда-то все ручьи, луга, леса
Великим дивом представлялись мне;
Вода, земля и небеса
Сияли, как в прекрасном сне,
И всюду мне являлись чудеса…[492]
Это видение было далеко не единственным.
Собою горд, и весла погрузил
В молчанье вод озерных. Мой челнок,
Как лебедь, приподнялся на волне,
И в тот же миг из-за прибрежных скал
Огромного утеса голова
Вдруг показалась, и росла, росла,
Пока, воздвигнувшись во весь свой рост,
Сей исполин меж небом и землей
Не встал…
С тех пор
Прошло немало дней, а я никак
Забыть то зрелище не мог. Неясных
И смутных образов был полон ум.
Неведомые формы бытия
Из темноты вставали. Как назвать
Тот мрак, я сам не знал. Я был один,
Покинут всеми…[493]
Примечательно, что примитивный разум с готовностью воспринимает именно вторую сторону Реальности. Грозное Божество, которому в конце концов покоряется Иов, есть «неведомая форма бытия», и для нее наиболее характерны такие творения, как Бегемот и Левиафан. Этот Бог призывает, по словам Кьеркегора, к «телеологическому устранению морали»