Билли энергично задвигал рукой, глядя тётушке прямо в лицо, по которому удивительно быстро скатывались мутные капельки слёз. И Пегги, и мексиканец сдвинулись куда-то на краешек сознания, их как бы и не было вовсе. Остались только тётушкины неподвижные глаза, прозрачные, как вода в бассейне, где он так испугал в последний раз бедную Изабеллу… Потом исчезли и глаза, а вместо них Билли увидел столь ему теперь ненавистный туннель и знакомое лицо бездомного. Билли захотел вынырнуть, остановить свою оказавшуюся неугомонной руку, но вдруг передумал. Бездомный неразборчиво, почему-то с интонациями Харона наговаривал прямо в ухо, чтобы Билли потерпел, что Завет заключали и заключают, причиняя боль и проливая кровь, но ему… Ему-то нужно только отпустить руку, немедленно отпустить руку, иначе всё снова накроется медным тазом и даже его безопасность не может быть гарантирована… Нельзя этого делать всуе! Нельзя! Ну же, прекрати!
Физиономия бездомного стала быстро бледнеть, расплываться и, неожиданно превратившись в белёсые брызги, разлетелась по всей Вселенной… Билли передернуло, и он снова увидел перед собой тётушку Эллен. Не зная, как бороться с охватившей его слабостью, Билли вяло вытер руки о фалды фрака, поискал глазами следы на тетушкиных джинсах, но не обнаружил. Тогда он опустил глаза ниже и тут же отвел их в сторону: ненормальная Пегги сидела на полу и жалко улыбалась. Ему стало противно. Ну вот и все, подумал Билли. Теперь нужно только попасть домой, забраться в постель, заснуть и забыть всё к чёртовой матери! Он устал и больше ничего не хочет!
Карлосу, когда он увидел, что делает подлый Очкарик, стало не по себе: настоящему мужчине отвратительно такое зрелище! Сколько раз он бил дурачка Хозе за эти же самые вонючие игры! Конечно, Очкарик тоже не совсем нормальный… Но все же… уподобляться дурачку Хозе, глупо дергая себя за конец в присутствии отдавшейся ему женщины может только полный идиот! Карлос, придавленный неуклюжей посторонней бабой, стал судорожно вылезать из-под неё, но плотное обмягшее тело не отпускало. Понимая, что Очкарик вот-вот опозорит и его самого, Карлос тонко взвизгнул и по-звериному — так, что свело скулы, — укусил тяжёлую женщину за щеку. Она вскинулась и села, загородив собой омерзительную картину. Карлос перевернулся на живот, подтянулся и, стараясь отползти подальше, неожиданно уткнулся в острые колени Маленькой женщины. Он посмотрел на нее снизу и вдруг сообразил, что всё — и только что образовавшееся умилительное родство, и его многообещающая принадлежность к кругу сияющей Матильды, и даже страшноватый Голос из коричневой темноты — всё это распадается на мелкие кирпичики отчаяния и злобы. Почему-то его опять выбрасывают в одиночество холодного и безразличного мира, того самого, в который неизбежно возвращаешься из обволакивающей темноты зрительного зала… По лицу Маленькой женщины текли слёзы, но не такие, как обычно бывают у плачущих обиженных женщин, и даже не такие, как у столько раз битого им Хозе. Карлос увидел, что её слезы совершенно непрозрачные, густые и белёсые, сползающие по круглым неподвижным щекам, как унизительный плевок. Карлос поднялся на колени; он никогда не видел таких слёз, он не хотел видеть Маленькую женщину плачущей такими слезами! Потому что именно они, как показалось Карлосу, безжалостно отрезали его от большой светящейся груди, от принадлежности к тому, что так пронзительно хорошо, хотя и не его ума дело…
Маленькая женщина не замечала Карлоса и только смаргивала тугую мутную влагу. Может быть, с надеждой подумал Карлос, ещё не всё потеряно? Дурак Очкарик, конечно, напрасно шалит, но ведь не значит же это, что… Он открыл было рот, чтобы сказать Маленькой женщине, что это не беда, что всё ещё можно поправить… Но ничего сказать не успел: необычная тягучая слеза, добравшись до подбородка Маленькой женщины, покачнулась и тяжело упала в его раскрытый рот. A-а, успел подумать Карлос, по вкусу это напоминает то невероятное вино из большой Матильдиной сиськи! И он старательно и сильно сглотнул липнущую к языку каплю. Но тут же с ужасом и отвращением сообразил, что это не слеза, что Очкарик стрельнул так далеко и… Это было хуже, чем если бы его убили; хуже, чем если бы его облили струей, как когда-то он — материнскую статуэтку… Слюна в горле у Карлоса свернулась тугим тяжелым комом, он задохнулся и, ненавидя себя, провалился в темноту. В этот раз темнота не была ни бархатной, ни коричневой. У неё вообще не было цвета. Зато почему-то был вкус. Но не тот вкус, который унес его сюда. Карлос ощутил во рту прохладные, покалывающие нёбо лопающиеся пузырьки, как от газированной воды. Только никакой воды не было. Пузырьки лопались легко, успокаивающе, и Карлос почему-то знал, что лопаться они будут столько, сколько ему захочется. Ему пришло в голову, что это, наверное, смерть, но он не испугался, а даже обрадовался. Так вот она какая, оказывается!
Поезд остановился. Билли оглядел застывшую тётушку, лежащего у её ног мексиканца, отвратительную всхлипывающую Пегги. И почувствовал, что больше не может оставаться с ними ни секунды. Он шагнул к двери и почувствовал, как в плечо вонзились когти. Билли хотел оторвать от себя кота и бросить хозяйке на колени, но сил совершенно не было. Ему показалось, что он начинает задыхаться. На него наваливался непреодолимый опасный сон. Поэтому Билли неопределенно и вяло помахал тётушке Эллен и с котом на плече вышел из вагона. В конце концов, что он такого сделал? Ну, наверное, некрасиво получилось и с тётушкой, и с этой сумасшедшей Пегги. Ну пусть он ненормальный, он согласен. Сама же тётушка любила повторять, что гений — это всегда ненормальность. А его в гении и прочили! И он ещё не знает, что натворил вчера вечером. Вообще, если он псих, то за себя не отвечает. И уж тем более за свои дурацкие видения!
На лестнице Билли приостановился, оглянулся назад, но тут же услышал как, мелодично пиликнув, закрылись двери вагонов и поезд стал неторопливо удаляться. Вот так, подумал Билли, они и уехали. Неведомо куда. Да это и неважно, пусть. С тётушкой он потом разберётся. Может быть, она придумает какую-нибудь новую теорию. Только он больше ей не дастся! Если все эти видения и голоса не плод его сумасшедшего воображения, конечно.
Билли вышел на улицу и глубоко вздохнул. От стоявшей на углу тележки с никелированными боками тянуло пригоревшим жареным мясом. Рот Билли наполнился кислой слюной: безумно хотелось есть. Он торопливо обогнул тележку и свернул за угол. Денег у него не было, поэтому оставалось только добраться до дома пешком и попросить Леди приготовить ему какой-нибудь бутерброд. Он вспомнил голую массивную Леди, перетянутую передником, и пожал плечами. Всё равно нужно попасть домой. И поскорее! Голод не отпускал, только усиливая слабость, и Билли невольно сбавил шаг. Пытаясь укоротить себе дорогу, он поплутал в переулках и сообразил, что находится в Литтл Итали — самом ресторанном районе Манхэттена. Билли представил себе большую тарелку спагетти, щедро политую горячим острым соусом, которая прячется сейчас за невозмутимыми окнами ещё закрытых итальянских ресторанов, и судорожно сглотнул. Дом вдруг показался недостижимо далеким, а кот, снова задремавший на плече, бронзово-тяжёлым. Усилием воли Билли заставил себя пройти ещё немного. Из открытых дверей небольшого полуподвала на него пахнуло чем-то мясным и пряным. У Билли закружилась голова. Никогда ещё голод не доставлял ему таких страданий! Смешно, подумал он: наследник огромного состояния истекает голодной слюной у дешёвого ресторанчика! Билли остановился у лесенки, ведущей вниз — туда, откуда доносился пронзительно вкусный запах, и, совсем ослабев, понял, что добраться до дома он просто не в состоянии.
Билли почувствовал, что сейчас упадёт, но тут из дверей ресторана, выпустив на улицу шум застолья, выскочил низенький и плотный черноволосый человечек с беспокойным лицом. С профессиональной вежливостью он вопросительно уставился на Билли. Натолкнувшись на этот нетерпеливый взгляд, Билли сообразил, что нужно либо немедленно уходить, либо униженно попросить хоть какой-нибудь еды. Но не мог заставить себя сделать ни то, ни другое. На секунду взгляд человечка из вежливого сделался пристальным и колючим, потом скользнул по прикорнувшему коту и неожиданно смягчился.
— А-а, — сказал человечек и взмахнул руками. Руки были крупные, с толстыми пальцами, на которых холодно блеснули тяжелые камни. — Наконец-то! Какого черта ты опаздываешь? Мы же договаривались с вашим боссом, что вы появитесь все вместе и вовремя. Вот, блин, с вами только дело иметь! Ну да ладно, давай быстренько на кухню, пять минут на приготовления — и в зал. И чтоб работал на совесть, понял меня?
Билли ничего не понял, но его уже ухватили за руку и поволокли куда-то в глубину ресторанчика, к умопомрачительным запахам. Билли почти не сопротивлялся, хотя и сообразил, что его принимают за кого-то другого.
— Шевели задницей, клоун, — шипел ему беспокойный человечек, — и кота своего расшевели. Вот ведь, присылают кого хотят, козлы! Фрак-то где успел измять? Или выдали такой? Я же объяснил твоему боссу, чья это свадьба! Чтоб на всю катушку работал, понял?! Упаси тебя Бог испортить такую свадьбу!
Он затолкнул Билли в какой-то тёмный и жаркий закуток, приказал ждать и исчез. Билли догадался, что находится совсем рядом с кухней. Сгустившийся парной воздух лез не в легкие, а, казалось, прямо в судорожно пульсирующий желудок. Кузейро зашевелился на плече и тихо, но требовательно мяукнул. Похоже, он тоже проголодался. Билли бессознательно сделал в полутьме шаг в сторону шипящих и позвякивающих кухонных звуков, но ничего не успел разглядеть. Тяжёлая рука схватила его за плечо.
— Все, клоун, твоя очередь! И помни: если что не так, я тебя вместе с твоим вонючим котом…
Билли сильно потянули за рукав и пинком в спину вытолкнули из темноты на яркий свет. Еще ничего не успев разглядеть, он услышал характерное позвякивание ножей и вилок, гул множества голосов и вялые разрозненные аплодисменты.